На вскрытии

Стоял октябрь 1886 года.

В одном из крупных сел Восточной Сибири, верстах в пятидесяти от города П*, места моего служения, был назначен прием новобранцев. Приехал и я туда в качестве члена присутствия по воинской повинности.

Первый день ушел на проверку очередных списков и семейного положения призываемых. Со второго началось освидетельствование новобранцев. Приехали двое врачей: военный и гражданский — окружной, как называют их в Сибири.

Последний, немолодой уже человек, был любимцем всего округа. Знал он по имени и отчеству почти каждого крестьянина в селах, входящих в район его деятельности, и умел каждого обласкать, каждому помочь и каждого утешить. За это и крестьяне платили ему особенным, чисто душевным расположением и даже, не коверкая, отчетливо произносили его довольно трудное имя — Вацлав Лаврентьевич.

Особенно расположены крестьяне были к нему за то, что он по первому призыву ехал куда угодно и не стеснялся доставляемым ему экипажем или лошадьми — едет на одной. Рассказывали как факт, что однажды его встретили переезжавшим из одного села в другое на телеге рядом с бочкой дегтя, — и это по округу, раскинутому на громадное пространство, при стоверстных расстояниях между селениями. Словом, это был, как говорили крестьяне, «душа-человек».

Несмотря на недавнее наше знакомство, мы с ним успели сойтись и сдружиться, а потому я с удовольствием встретился с ним на второй день призыва в помещении волостного управления — месте присутствия.

— Со мной обедаете, конечно? — спросил я его после обычных приветствий.

— Да, но не сегодня: мне сегодня надо пораньше кончить — дельце тут еще одно предстоит.

— Какое?

— Вскрытие надо произвести; убили тут одного с месяц тому назад.

— Знаю, но разве до сих пор труп не вскрыт?

— Нет, я в другом конце округа [Сибирский уезд.] пребывал; чай, сами знаете, сколько там происшествий, убийств, скоропостижных смертей.

— Но как же можно так долго держать покойника?

— Эх, вот и видно, что вы новичок! Месяц — долго!.. Да при прежнем враче — положим, это давно было, я уж лет десять служу — по полугоду трупы вскрытия ждали, а он, при наших расстояниях, говорит: месяц — долго! Приедут из России, да на российскую мерку и меряют.

— Да разве здесь не Россия? — улыбнулся я.

— Россия-то Россия, да только подите, поскачите-ка по ней с мое. Между каждым селом чуть не ваш уезд поместится.

— Это-то так, но как же их сохраняют? Ведь за это время они могут подвергнуться сильной порче!

— В ледниках, — такие помещения в каждом селе имеются.

— Но как же вскрывать мерзлый труп?

— Для этого есть «анатомия», то есть изба с печкой. Истопят ее пожарче, да покойника накануне вскрытия туда и принесут. Я уж вчера сделал распоряжение.

— Запах все-таки, я думаю, ужасный?

— Ничего, слабоват… Да пойдемте вместе, увидите и узнаете; кстати, и вскроем в вашем присутствии… — предложил мне Вацлав Лаврентьевич.

— Пожалуй! — согласился я.

— Начнемте, начнемте, господа! — заторопился окружной судья, председатель присутствия.

Мы уселись за стол и началось освидетельствование.

По окончании присутствия отправились на вскрытие.

В «анатомии» уже дожидался нас земский заседатель [Род станового пристава, исполняющего обязанности следователя и мирового посредника.] с письмоводителем, фельдшер и несколько крестьян-понятых.

Вообразите себе небольшую, в две квадратных сажени, избу, состоящую из одной комнаты с двумя окнами, добрая половина которой занята громадной печкой, а другая — большим деревянным столом для трупов — остальная мебель состоит из нескольких табуретов — дверь в эту избу прямо с улицы, без сеней, с крылечком в несколько ступеней — и вы будете иметь полное понятие о сибирском анатомическом театре, кратко именуемом «анатомией».

Температура в «анатомии» напоминала жарко натопленную сибирскую баню (сибиряки все сплошь большие любители париться); сторож, приставленный к этому общественному учреждению, ввиду присутствия в селе почти всего начальства видимо постарался.

И в такой-то температуре почти целые сутки пролежал труп, уже с месяц хранившийся в леднике, хотя и набитом льдом, но атмосфера которого, ввиду спертости воздуха и отсутствия вентиляции (об этой затее сибиряки не имеют понятия — даже форточки вы редко встретите в сибирских городских жилищах) не предохраняет от гниения. Трудно себе представить, какой заразой обдало нас с доктором, когда мы отворили дверь…

Доктор, впрочем, как человек привычный, не обратил на это обычное для него явление никакого внимания, меня же положительно отшатнуло, но, устыдясь свой слабости, я вошел довольно смело. Поздоровавшись с присутствующими, я уселся на любезно предложенный мне заседателем табурет.

Все разместились, и началось вскрытие.

В избе стоял какой-то пар, еще более сгустившийся после того, как один из понятых затворил дверь, оставленную мною открытой. Мне казалось, что я с трудом вижу лица присутствующих и только слышу выкрикивания Вацлава Лаврентьевича, диктующего письмоводителю акт вскрытия, и скрип письмоводительского пера.

Не прошло и пяти минут, как я не вынес и встал.

— Нет уж, вы, доктор, орудуйте без меня: я уйду… не в состоянии… обедать подожду… — заявил я и, шатаясь, направился к двери.

Если бы понятые не поддержали меня под руки и не вывели за дверь, я упал бы.

— Ишь, петербургская неженка, амбры, видно, захотел… — раздалась за мной шутка Вацлава Лаврентьевича.

Выйдя на улицу, я опустился на ступени крыльца и несколько минут не мог прийти в себя, но морозный воздух скоро сделал свое дело — я, что называется, очухался — но разыгравшийся было во время присутствия аппетит совершенно пропал, и я смело мог исполнить данное доктору обещание — подождать его обедать.

Я потихоньку отправился на квартиру, которую занимал по отводу у одного зажиточного крестьянина, почтенного, но еще бодрого старика Ивана Павловича Точилова.

Точилов почитался в селе первым человеком, и мир всегда приглашал его для обсуждения казусных дел, хотя он давно, по старости лет, как он уверял, отказался от выборных должностей. Впрочем, на своем веку он послужил обществу, немыми свидетелями чего были похвальные листы, выданные ему начальниками губернии и развешанные по стенам в рамках за стеклами. Власти в селе он не потерял, а служба отнимала время, которое ему было дорого, — он был приискатель, то есть, кроме крестьянского надела, имел свой небольшой прииск. Я застал его маленькую семью, состоящую из старухи-жены и младшей дочери, девушки лет девятнадцати (три старших были замужем; одна даже за купцом, о чем Иван Павлович очень любил говорить), в моей комнате за чаем.

Увидав меня, обе хозяйки заторопились было подавать обедать, но я заявил, что подожду доктора, и присел к столу.

— Ну, чайком не побрезгуйте; не кирпичный — байховый, — заметил хозяин.

Я не отказался.

— А Вацлав Лаврентьевич в «анатомии»? — спросил он, беря из рук жены стакан и подавая мне.

— Да, и я было пошел туда, да сбежал, не вынес.

— Непривычному человеку оно, точно, муторно [Тошно.]; не раз тоже я на своем веку там бывал; уж на что, кажется, человек неслабый, а все слюна возжей.

— Ужасно! А главное — ничего не поделаешь, — согласился я, вспомнив разговор с доктором в присутствии.

— Я, вот, когда в головах [До введения в Сибири земских учреждений в селах были не старшины, а головы.] ходил, одно средство придумал, — помогало, — заметил хозяин.

— Какое же?

— Солил.

— Что солил? — удивился я.

— Покойников, — невозмутимо продолжал Иван Павлович. — Посыпешь, это, на лед соли, положишь его, тоже сольцей обсыпешь, он и в сохранности. Соль-то у нас недорога. Многие головы и по соседним селам то же делали, а потом перестали, потому народ стал не в пример бесстрашнее, да и строгости уже не те…

— Разве не те!? Прежде, как говорил Вацлав Лаврентьевич, по полугоду трупы вскрытия ждали — какие же тут строгости!

— Оно точно, — отвечал хозяин, — и поболе даже лежали; однако, все же у нас насчет покойников строго было, потому покойник, коли ненадлежащую кончину принял, — казенный, а казенное, известно, пуще глаза беречь надо.

— Кто это вам сказал, что покойник казенный?

— Известно кто — барин!

— Какой барин?

— Заседатель был у нас — законник такой, до страсти. Лет с десять будет, как его сменили. Так тот, если какой изъян в трупе увидит — беда!

— Какой такой изъян? — недоумевал я.

— Да такой: однажды случилась оказия при мне еще, как я последний год в головах ходил; караулили мы одного покойника, караулили, да и прокараулили — мыши нос у него и отгрызли. Насилу откупились.

— Как откупились?

— Так! Приехал доктор, вынесли, это, покойника в «анатомию», ан носа-то у него нет! Заседатель на дыбы: «Как же я от вас, православные, казенное имущество с повреждением приму? Самому мне, что ли, за вас ответ давать? Нет, благодарствуйте, я сейчас рапортом по начальству», — и ушел из «анатомии». Крестьяне ко мне: «Выручай, Иван Павлович!..» Пошел. Прихожу к барину — сидит, пишет. Так и так, ваше благородие, не погубите… ведь один нос… на что ему его в землю-то? «Как на что? Лик, можно сказать, обезображен, а он — один нос!.. Ах ты… да я тебя!» И начал, и начал. Вижу, что разговоры пустые бросить надо, твержу только: «Не погубите, заслужим, миром заслужим». Пять красненьких заломил! Однако, на трех порешили.

— И отдали? — спросил я.

— Предоставили в минуту. Беду-то и сбыли, слава тебе, Господи! — заключил хозяин.

Я расхохотался во всю комнату.

Иван Павлович удивленно смотрел на меня.

В это время в дверях показался доктор и начал разоблачаться.

— Ну, слава Богу, жив! — обратился он ко мне. — Чего вы тут на все село гогочете?

— Да, помилуйте, Вацлав Лаврентьевич, Иван Павлович просто уморил, рассказывая, как у них заседатель нос покойника в тридцать рублей оценил, — отвечал я, еле сдерживая душивший меня хохот.

— А… Слышал я эту историю. Ведь смешно кажется, а факт. Делались тут дела в относительно недавнее время… Как-нибудь порасскажу вам на досуге, — заметил доктор, усаживаясь за стол, на который хозяйка уже поставила дымящуюся миску с пельменями.

Мы принялись за них.