Неточные совпадения
Мать приезжала ко мне всякий
день два раза, в двенадцать часов перед обедом, всего на полчаса, и в шесть часов вечера, и тогда я
мог оставаться с ней часа полтора.
Через несколько
дней отец мой убедился, что
дела так продолжаться не
могут и что эти беспрестанные свиданья и прощанья — только одно бесполезное мученье; он призвал на совет Княжевича, и они вместе решили увезти немедленно мою мать в деревню.
Даже добрейший Упадышевский упрашивал о том же, утверждая, что в таком положении я не
могу хорошо учиться и что учителя получат обо мне дурное мнение… и мать моя согласилась уехать на другой же
день.
Само собою разумеется, что я как нелюдим, как неженка, недотрога, как матушкин сынок, который все хнычет по маменьке, — сейчас сделался предметом насмешек своих товарищей; от этого не
могли оградить меня ни власть, ни нравственное влияние Василья Петровича Упадышевского, который не переставал и
днем и ночью наблюдать за мной.
Открыть мне настоящее положение
дел — ему сначала не хотелось: это значило войти в заговор с мальчиком против своего начальства; он чувствовал даже, что я не пойму его, что не буду уметь написать такого письма, какое
мог бы одобрить Камашев; лишить мою мать единственного утешения получать мои задушевные письма — по доброте сердца он не
мог.
Но мать мою ничто удержать не
могло; она выехала тот же
день в Казань с своей Парашей и молодым мужем ее Федором; ехала
день и ночь на переменных крестьянских, неподкованных лошадях, в простых крестьянских санях в одну лошадь; всех саней было четверо: в трех сидело по одному человеку без всякой поклажи, которая вся помещалась на четвертых санях.
Отдохновение было ей необходимо: двенадцать
дней такой дороги, почти без сна и пищи, и целый
день таких душевных мучительных волнений
могли свалить с ног и крепкого мужчину, а мать моя была больная женщина.
— Мать мою взорвала такая иезуитская двуличность; она забыла предостережение Бениса и весьма горячо и неосторожно высказала свое удивление, «что г. Камашев хвалит ее сына, тогда как с самого его вступления он постоянно преследовал бедного мальчика всякими пустыми придирками, незаслуженными выговорами и насмешками, надавал ему разных обидных прозвищ: плаксы, матушкина сынка и проч., которые, разумеется, повторялись всеми учениками; что такое несправедливое гонение г. главного надзирателя было единственною причиною, почему обыкновенная тоска дитяти, разлученного с семейством, превратилась в болезнь, которая угрожает печальными последствиями; что она признает г. главного надзирателя личным своим врагом, который присвоивает себе власть, ему не принадлежащую, который хотел выгнать ее из больницы, несмотря на позволение директора, и что г. Камашев, как человек пристрастный, не
может быть судьей в этом
деле».
Когда Камашев хотел на другой
день войти ко мне в комнату, мать моя не пустила его и заперла дверь и потом упросила директора, чтобы главный надзиратель не входил ко мне при ней, говоря, что она не
может равнодушно видеть этого человека и боится испугать больного таким же обмороком, какой случился в доме г. директора; он очень его помнил и согласился.
С ним прощался я совсем не так, как с Бенисом: я ужасно расплакался; долго не
могли меня унять, даже боялись возвращения припадка, но какие-то новые капли успокоили мое волнение; должно заметить, что это лекарство в последние
дни уже в третий раз не допускало развиться дурноте.
Постоянно думая, что если я, по милости божией, поправлюсь здоровьем,
может быть, через год, то все же надобно будет представить меня опять в гимназию, — она назначила мне от двух до трех часов в
день для повторения всего, чему я учился, для занятия чистописанием и чтением ей вслух разных книг, приличных моему возрасту.
Мысль, что это
может быть в самом
деле падучая болезнь, задолго пропророченная Евсеичем в его письме, — приводила ее в ужас.
Я с Евсеичем не сходил с пруда и нигде уже больше не удил; даже отец мой, удивший очень редко за недосугом,
мог теперь удить с утра до вечера, потому, что большую часть
дня должен был проводить на мельнице, наблюдая над разными работами: он имел полную возможность удить, не выпуская из глаз всех построек и осматривая их от времени до времени.
Но когда сборы были кончены, назначен
день отъезда, — мне стало так жаль Аксакова, что вдруг все в нем получило в глазах моих прежнюю цену и прелесть, даже,
может быть, большую.
Он рассказал нам, что Яковкин до сих пор только исправляет должность директора гимназии и что ходят по городу слухи, будто директором будет богатый тамошний помещик Лихачев, и что теперь самое удобное время поместить меня в гимназию своекоштным ученикам, потому что Яковкин и весь совет на это согласен, и что,
может быть, будущий директор посмотрит на это
дело иначе и заупрямится.
Везде приняли нас очень благосклонно, но Григорий Иваныч объявил, что я
могу поступить собственно к его товарищу Запольскому, потому что они воспитанников
разделили; что трое старших находятся непосредственно под его наблюдением; что его воспитанники, через год кончив курс гимназического ученья, должны оставить гимназию для поступления в службу, и что он, Григорий Иваныч, тогда будет жить особо и воспитанников иметь не хочет.
Я никак не
могу рассказать, если бы и хотел, что я делал в эти счастливые
дни!
Огромные порошки хинной корки с глауберовой солью, о которых я до сих пор не
могу вспомнить без отвращения, вторично прогнали лихорадку, но через две недели она опять воротилась с большею жестокостью; так длилось
дело довольно долго.
Даже сурок, который зимовал под печкой, который очень забавлял Евгенью Степановну и очень обижал Василья Васильича, потому что затаскивал и прятал его туфли так искусно, что иногда целый
день не
могли отыскать их, отчего приходилось полковнику вставать с постели босиком, — даже и сурок пользовался его благосклонностью.
Я плакал, ревел, как маленькое дитя, валялся по полу, рвал на себе волосы и едва не изорвал своих книг и тетрадей, и, конечно, только огорчение матери и кроткие увещания отца спасли меня от глупых, безумных поступков; на другой
день я как будто очнулся, а на третий
мог уже заниматься и читать вслух моих любимых стихотворцев со вниманием и удовольствием; на четвертый
день я совершенно успокоился, и тогда только прояснилось лицо моего наставника.
Я грезил виденными мною спектаклями и
день и ночь, и так рассеялся, что совершенно не
мог заниматься ученьем.
Вдруг в один вечер собралось к Григорью Иванычу много гостей: двое новых приезжих профессоров, правитель канцелярии попечителя Петр Иваныч Соколов и все старшие учителя гимназии, кроме Яковкина; собрались довольно поздно, так что я ложился уже спать; гости были веселы и шумны; я долго не
мог заснуть и слышал все их громкие разговоры и взаимные поздравления:
дело шло о новом университете и о назначении в адъюнкты и профессоры гимназических учителей.
С открытия университета дружба моя с Александром Панаевым, также произведенным в студенты, росла не по
дням, а по часам, и скоро мы сделались такими друзьями, какими
могут быть люди в годах первой молодости; впрочем, Александр Панаев был старше меня тремя годами, следственно восемнадцати лет.
Панаев до того был удивлен, что ничего не
мог произнести, кроме слов: «Ты Плавильщиков… ты лучше Плавильщикова!» В тот же
день Александр Панаев явился в университет прежде меня и успел рассказать всем о новом своем открытии.
В самом
деле, он имел какой-то плаксивый и холодный тон; много ему вредило также произношение на о, от которого он не
мог отвыкнуть.
Но когда
дело дошло до человеческих трупов, то я решительно бросил анатомию, потому что боялся мертвецов, но не так думали мои товарищи, горячо хлопотавшие по всему городу об отыскании трупа, и когда он нашелся и был принесен в анатомическую залу, — они встретили его с радостным торжеством; на некоторых из них я долго потом не
мог смотреть без отвращения.
В этом письме, исполненном ума и чувства дружбы, он признавал себя совершенно неспособным оставаться долее наставником и руководителем молодого человека, с которым надобно поступать уже не так, как с мальчиком, не так, как поступал он со мною до тех пор; он уверял, что не знает, не умеет, как взяться за это трудное
дело, и чувствует, что он действует не так, как должно; следовательно,
может мне повредить.