Неточные совпадения
Для матери
было так устроено, что она
могла лежать; рядом с нею сел отец,
а против него нянька с моей сестрицей, я же стоял у каретного окна, придерживаемый отцом и помещаясь везде, где открывалось местечко.
Видя мою рассеянность, отец с матерью не
могли удержаться от смеха,
а мне
было как-то досадно на себя и неловко.
Отец мой очень любил всякие воды, особенно ключевые;
а я не
мог без восхищения видеть даже бегущей по улицам воды, и потому великолепные парашинские родники, которых
было больше двадцати, привели меня в восторг.
Она очень захворала: у ней разлилась желчь и
была лихорадка; она и прежде бывала нездорова, но всегда на ногах,
а теперь
была так слаба, что не
могла встать с постели.
Трудно
было примириться детскому уму и чувству с мыслию, что виденное мною зрелище не
было исключительным злодейством, разбоем на большой дороге, за которое следовало бы казнить Матвея Васильича как преступника, что такие поступки не только дозволяются, но требуются от него как исполнение его должности; что самые родители высеченных мальчиков благодарят учителя за строгость,
а мальчики
будут благодарить со временем; что Матвей Васильич
мог браниться зверским голосом, сечь своих учеников и оставаться в то же время честным, добрым и тихим человеком.
Я долго не
мог успокоиться,
а от Матвея Васильича получил такое непреодолимое отвращение, что через месяц должны
были ему отказать.
Я выудил уже более двадцати рыб, из которых двух не
мог вытащить без помощи Евсеича; правду сказать, он только и делал что снимал рыбу с моей удочки, сажал ее в ведро с водой или насаживал червяков на мой крючок: своими удочками ему некогда
было заниматься,
а потому он и не заметил, что одного удилища уже не
было на мостках и что какая-то рыба утащила его от нас сажен на двадцать.
Оставшись наедине с матерью, он говорил об этом с невеселым лицом и с озабоченным видом; тут я узнал, что матери и прежде не нравилась эта покупка, потому что приобретаемая земля не
могла скоро и без больших затруднений достаться нам во владение: она
была заселена двумя деревнями припущенников, Киишками и Старым Тимкиным, которые жили, правда, по просроченным договорам, но которых свести на другие, казенные земли
было очень трудно; всего же более не нравилось моей матери то, что сами продавцы-башкирцы ссорились между собою и всякий называл себя настоящим хозяином,
а другого обманщиком.
Когда я лег спать в мою кроватку, когда задернули занавески моего полога, когда все затихло вокруг, воображение представило мне поразительную картину; мертвую императрицу, огромного роста, лежащую под черным балдахином, в черной церкви (я наслушался толков об этом), и подле нее, на коленях, нового императора, тоже какого-то великана, который плакал,
а за ним громко рыдал весь народ, собравшийся такою толпою, что край ее
мог достать от Уфы до Зубовки, то
есть за десять верст.
Кажется, отвратительнее этой избы я не встречал во всю мою жизнь: нечистота, вонь от разного скота,
а вдобавок ко всему узенькие лавки, на которых нельзя
было прилечь матери, совершенно измученной от зимней дороги; но отец приставил кое-как скамейку и устроил ей местечко полежать; она ничего не
могла есть, только напилась чаю.
Во-первых, потому, что она, слава богу, здорова,
а во-вторых, потому, что в исходе мая она,
может быть, подарит мне сестрицу или братца.
Споры, однако, продолжались, отец не уступал, и все, чего
могла добиться мать, состояло в том, что отец согласился не выходить в отставку немедленно,
а отложил это намерение до совершенного выздоровления матери от будущей болезни, то
есть до лета.
«Послушайте, — сказал отец, — если мать увидит, что вы плачете, то ей сделается хуже и она от того
может умереть;
а если вы не
будете плакать, то ей
будет лучше».
В комнате
было так темно, что я видел только образ матери,
а лица разглядеть не
мог; нас подвели к кровати, поставили на колени, мать благословила нас образом, перекрестила, поцеловала и махнула рукой.
Отец с утра до вечера
будет заниматься хозяйством,
а ты еще мал и не
можешь разделять моего огорченья».
Мать подумала и отвечала: «Они вспомнили, что целый век
были здесь полными хозяйками, что теперь настоящая хозяйка — я, чужая им женщина, что я только не хочу принять власти,
а завтра
могу захотеть, что нет на свете твоего дедушки — и оттого стало грустно им».
Я
был тогда очень правдивый мальчик и терпеть не
мог лжи;
а здесь я сам видел, что точно прилгал много на Шехеразаду.
Мать, в свою очередь, пересказывала моему отцу речи Александры Ивановны, состоявшие в том, что Прасковью Ивановну за богатство все уважают, что даже всякий новый губернатор приезжает с ней знакомиться; что сама Прасковья Ивановна никого не уважает и не любит; что она своими гостями или забавляется, или ругает их в глаза; что она для своего покоя и удовольствия не входит ни в какие хозяйственные дела, ни в свои, ни в крестьянские,
а все предоставила своему поверенному Михайлушке, который от крестьян пользуется и наживает большие деньги,
а дворню и лакейство до того избаловал, что вот как они и с нами, будущими наследниками, поступили; что Прасковья Ивановна большая странница, терпеть не
может попов и монахов, и нищим никому копеечки не подаст; молится богу по капризу, когда ей захочется, —
а не захочется, то и середи обедни из церкви уйдет; что священника и причет содержит она очень богато,
а никого из них к себе в дом не пускает, кроме попа с крестом, и то в самые большие праздники; что первое ее удовольствие летом — сад, за которым она ходит, как садовник,
а зимою любит она
петь песни, слушать, как их
поют, читать книжки или играть в карты; что Прасковья Ивановна ее, сироту, не любит, никогда не ласкает и денег не дает ни копейки, хотя позволяет выписывать из города или покупать у разносчиков все, что Александре Ивановне вздумается; что сколько ни просили ее посторонние почтенные люди, чтоб она своей внучке-сиротке что-нибудь при жизни назначила, для того чтоб она
могла жениха найти, Прасковья Ивановна и слышать не хотела и отвечала, что Багровы родную племянницу не бросят без куска хлеба и что лучше век оставаться в девках, чем навязать себе на шею мужа, который из денег женился бы на ней, на рябой кукушке, да после и вымещал бы ей за то.
Но для того, чтоб
могли случиться такие строгие и возмутительные наказания, надобно
было самой барыне нечаянно наткнуться, так сказать, на виноватого или виноватую;
а как это бывало очень редко, то все вокруг нее утопало в беспутстве, потому что она ничего не видела, ничего не знала и очень не любила, чтоб говорили ей о чем-нибудь подобном.
Говела она не всегда в Великий пост,
а как ей вздумается, раза по два и по три в год, не затрудняясь употребленьем скоромной пищи, если
была нездорова; терпеть не
могла монахов и монахинь, и никогда черный клобук или черная камилавка не смели показываться ей на глаза.
Сестрицу я любил час от часу горячее; ее дружба очень утешала меня, но я
был старше, более развит и
мог только сообщать ей свои мысли,
а не советоваться с ней.
Забывая, что хотя слышны
были голоса,
а слов разобрать невозможно, все принялись кричать и давать советы, махая изо всей
мочи руками: «Левее, правее, сюда, туда, не туда» и проч.
Я так
был испуган, поражен всем виденным мною, что ничего не
мог рассказать матери и тетушкам, которые принялись меня расспрашивать: «Что такое случилось?» Евсеич же с Парашей только впустили нас в комнату,
а сами опять убежали.
Они неравнодушно приняли наш улов; они ахали, разглядывали и хвалили рыбу, которую очень любили кушать,
а Татьяна Степановна — удить; но мать махнула рукой и не стала смотреть на нашу добычу, говоря, что от нее воняет сыростью и гнилью; она даже уверяла, что и от меня с отцом пахнет прудовою тиной, что,
может быть, и в самом деле
было так.
Я знал, что из первых, висячих, хризалид должны
были вывестись денные бабочки,
а из вторых, лежачих, — ночные; но как в то время я еще не умел ходить за этим делом, то превращения хризалид в бабочки у нас не
было, да и
быть не
могло, потому что мы их беспрестанно смотрели, даже трогали, чтоб узнать, живы ли они.
После грозы, быстро пролетавшей, так
было хорошо и свежо, так легко на сердце, что я приходил в восторженное состояние, чувствовал какую-то безумную радость, какое-то шумное веселье; все удивлялись и спрашивали меня о причине, — я сам не понимал ее,
а потому и объяснить не
мог.
Ведь мы и сами поехали на похороны, да от Бахметевки воротились, ведь на Савруше-то мост снесло,
а ждать тоже
было нельзя, да и снег-то,
может, и не сошел бы.
Они сначала дичились нас, но потом стали очень ласковы и показались нам предобрыми; они старались нас утешить, потому что мы с сестрицей плакали о бабушке,
а я еще более плакал о моем отце, которого мне
было так жаль, что я и пересказать не
могу.
Я уже сказал, что мать не
была к ней так ласкова и нежна, как ко мне,
а потому естественно, что и сестрица не
была и не
могла быть с ней нежна и ласкова, даже несколько робела и смущалась в ее присутствии.
Если я только замолчу, то он ничего не сделает, пожалуй, до тех самых пор, покуда вы не выйдете замуж;
а как неустройство вашего состояния
может помешать вашему замужству и лишить вас хорошего жениха, то я даю вам слово, что в продолжение нынешнего же года все
будет сделано.
«Я терпеть не
могу дня своего рождения, — прибавила мать, —
а у вас
будет куча гостей; принимать от них поздравления и желания всякого благополучия и всех благ земных — это для меня наказанье божие».
Проснулся купец,
а вдруг опомниться не
может: всю ночь видел он во сне дочерей своих любезныих, хорошиих и пригожиих, и видел он дочерей своих старшиих: старшую и середнюю, что они веселым-веселехоньки,
а печальна одна дочь меньшая, любимая; что у старшей и середней дочери
есть женихи богатые и что сбираются они выйти замуж, не дождавшись его благословения отцовского; меньшая же дочь любимая, красавица писаная, о женихах и слышать не хочет, покуда не воротится ее родимый батюшка; и стало у него на душе и радошно и не радошно.
Старшим дочерям гостинцы я сыскал,
а меньшой дочери гостинца отыскать не
мог; увидел я такой гостинец у тебя в саду, аленькой цветочик, какого краше нет на белом свете, и подумал я, что такому хозяину богатому, богатому, славному и могучему, не
будет жалко цветочка аленького, о каком просила моя меньшая дочь любимая.
И возговорит отцу дочь меньшая, любимая: «Не плачь, не тоскуй, государь мой батюшка родимый; житье мое
будет богатое, привольное: зверя лесного, чуда морского я не испугаюся,
буду служить ему верой и правдою, исполнять его волю господскую,
а может, он надо мною и сжалится.
Оставайся, пока не соскучишься,
а и только я скажу тебе: ты ровно через три дня и три ночи не воротишься, то не
будет меня на белом свете, и умру я тою же минутою, по той причине, что люблю тебя больше, чем самого себя, и жить без тебя не
могу».