Неточные совпадения
Но не все, казавшееся мне виденным, видел я в самом деле; те
же справки иногда доказывали,
что многого я не мог видеть,
а мог только слышать.
Я вслушивался в беспрестанные разговоры об этом между отцом и матерью и наконец узнал,
что дело уладилось: денег дал тот
же мой книжный благодетель С. И. Аничков,
а детей, то есть нас с сестрой, решились завезти в Багрово и оставить у бабушки с дедушкой.
Для матери было так устроено,
что она могла лежать; рядом с нею сел отец,
а против него нянька с моей сестрицей, я
же стоял у каретного окна, придерживаемый отцом и помещаясь везде, где открывалось местечко.
Но я заметил,
что для больших людей так сидеть неловко потому,
что они должны были не опускать своих ног,
а вытягивать и держать их на воздухе, чтоб не задевать за землю; я
же сидел на роспусках почти с ногами, и трава задевала только мои башмаки.
Отец с матерью старались растолковать мне,
что совершенно добрых людей мало на свете,
что парашинские старики, которых отец мой знает давно, люди честные и правдивые, сказали ему,
что Мироныч начальник умный и распорядительный, заботливый о господском и о крестьянском деле; они говорили,
что, конечно, он потакает и потворствует своей родне и богатым мужикам, которые находятся в милости у главного управителя, Михайлы Максимыча, но
что как
же быть? свой своему поневоле друг, и
что нельзя не уважить Михайле Максимычу;
что Мироныч хотя гуляет, но на работах всегда бывает в трезвом виде и не дерется без толку;
что он не поживился ни одной копейкой, ни господской, ни крестьянской,
а наживает большие деньги от дегтя и кожевенных заводов, потому
что он в части у хозяев, то есть у богатых парашинских мужиков, промышляющих в башкирских лесах сидкою дегтя и покупкою у башкирцев кож разного мелкого и крупного скота;
что хотя хозяевам маленько и обидно, ну, да они богаты и получают большие барыши.
Наконец вышла мать и спросила: «Где
же ваша нянька?» Агафья выскочила из коридора, уверяя,
что только сию минуту отошла от нас, между тем как мы с самого прихода в залу ее и не видали,
а слышали только бормотанье и шушуканье в коридоре.
Ефрем с Федором сейчас ее собрали и поставили,
а Параша повесила очень красивый, не знаю, из какой материи, кажется, кисейный занавес; знаю только,
что на нем были такие прекрасные букеты цветов,
что я много лет спустя находил большое удовольствие их рассматривать; на окошки повесили такие
же гардины — и комната вдруг получила совсем другой вид, так
что у меня на сердце стало веселее.
За обедом нас всегда сажали на другом конце стола, прямо против дедушки, всегда на высоких подушках; иногда он бывал весел и говорил с нами, особенно с сестрицей, которую называл козулькой;
а иногда он был такой сердитый,
что ни с кем не говорил; бабушка и тетушка также молчали, и мы с сестрицей, соскучившись, начинали перешептываться между собой; но Евсеич, который всегда стоял за моим стулом, сейчас останавливал меня, шепнув мне на ухо, чтобы я молчал; то
же делала нянька Агафья с моей сестрицей.
«
А, так ты так
же и отца любишь, как мать, — весело сказал дедушка, —
а я думал,
что ты только по ней соскучился.
Милая моя сестрица была так смела,
что я с удивлением смотрел на нее: когда я входил в комнату, она побежала мне навстречу с радостными криками: «Маменька приехала, тятенька приехал!» —
а потом с такими
же восклицаниями перебегала от матери к дедушке, к отцу, к бабушке и к другим; даже вскарабкалась на колени к дедушке.
Нянька Агафья плакала, и мне было очень ее жаль,
а в то
же время она все говорила неправду; клялась и божилась,
что от нас и денно и нощно не отходила и ссылалась на меня и на Евсеича.
Дети Княжевичей были молодцы, потому
что отец и мать воспитывали их без всякой неги; они не знали простуды и ели все,
что им вздумается,
а я, напротив, кроме ежедневных диетных кушаний, не смел ничего съесть без позволения матери; в сырую
же погоду меня не выпускали из комнаты.
Это забавляло всех; общий смех ободрял меня, и я позволял себе говорить такие дерзости, за которые потом меня
же бранили и заставляли просить извинения;
а как я, по ребячеству, находил себя совершенно правым и не соглашался извиняться, то меня ставили в угол и доводили, наконец, до того,
что я просил прощения.
Я тогда
же возражал,
что это неправда,
что я умею хорошо читать,
а только писать не умею; но теперь я захотел поправить этот недостаток и упросил отца и мать, чтоб меня начали учить писать.
Скоро стал я замечать,
что Матвей Васильич поступает несправедливо и
что если мы с Андрюшей оба писали неудачно, то мне он ставил «не худо»,
а ему «посредственно»,
а если мы писали оба удовлетворительно, то у меня стояло «очень хорошо» или «похвально»,
а у Андрюши «хорошо»; в тех
же случаях, впрочем, довольно редких, когда товарищ мой писал лучше меня, — у нас стояли одинаковые одобрительные слова.
Трудно было примириться детскому уму и чувству с мыслию,
что виденное мною зрелище не было исключительным злодейством, разбоем на большой дороге, за которое следовало бы казнить Матвея Васильича как преступника,
что такие поступки не только дозволяются, но требуются от него как исполнение его должности;
что самые родители высеченных мальчиков благодарят учителя за строгость,
а мальчики будут благодарить со временем;
что Матвей Васильич мог браниться зверским голосом, сечь своих учеников и оставаться в то
же время честным, добрым и тихим человеком.
Я, разумеется, охотно согласился: наплавки передвинули повыше, так
что они уже не стояли,
а лежали на воде, червяков насадили покрупнее,
а Евсеич навздевал их даже десяток на свой крючок, на третью
же удочку насадил он кусок умятого хлеба, почти в орех величиною.
Оставшись наедине с матерью, он говорил об этом с невеселым лицом и с озабоченным видом; тут я узнал,
что матери и прежде не нравилась эта покупка, потому
что приобретаемая земля не могла скоро и без больших затруднений достаться нам во владение: она была заселена двумя деревнями припущенников, Киишками и Старым Тимкиным, которые жили, правда, по просроченным договорам, но которых свести на другие, казенные земли было очень трудно; всего
же более не нравилось моей матери то,
что сами продавцы-башкирцы ссорились между собою и всякий называл себя настоящим хозяином,
а другого обманщиком.
Теперь я рассказал об этом так, как узнал впоследствии; тогда
же я не мог понять настоящего дела,
а только испугался,
что тут будут спорить, ссориться,
а может быть, и драться.
Но зато обе гостьи каждый вечер ходили удить со мной на озеро; удить они не умели,
а потому и рыбы выуживали мало; к тому
же комары так нападали на них, особенно на солнечном закате,
что они бросали удочки и убегали домой; весьма неохотно, но и я, совершенно свыкшийся с комарами, должен был возвращаться также домой.
«Хоть батюшка мне ничего не говорил,
а изволил только сказать: не оставь Танюшу и награди так
же, как я наградил других сестер при замужестве, — но я свято исполню все,
что он приказывал матушке».
— «
А потому,
что бабушке и тетушке твоей стало бы еще грустнее; к тому
же я терпеть не могу… ну, да ты еще мал и понять меня не можешь».
Тетушка часто останавливала меня, говоря: «
А как
же тут нет того,
что ты нам рассказывал? стало быть, ты все это от себя выдумал?
На все его представленья и требованья,
что «надобно
же детям кушать», не обращали никакого вниманья,
а казначей, человек смирный, но нетрезвый, со вздохом отвечал: «Да
что же мне делать, Ефрем Евсеич?
Эта Масленица памятна для меня тем,
что к нам приезжали в гости соседи, никогда у нас не бывавшие: Палагея Ардалионовна Рожнова с сыном Митенькой; она сама была претолстая и не очень старая женщина, сын
же ее — урод по своей толщине,
а потому особенно было смешно,
что мать называла его Митенькой.
Параша, смеясь, отвечала мне вопросом: «Да зачем
же ему падать?» Но у меня было готово неопровержимое доказательство: я возразил,
что «сам видел, как один раз отец упал,
а маменька его подняла и ему помогла встать».
Я так был испуган, поражен всем виденным мною,
что ничего не мог рассказать матери и тетушкам, которые принялись меня расспрашивать: «
Что такое случилось?» Евсеич
же с Парашей только впустили нас в комнату,
а сами опять убежали.
Евсеич не мог надивиться,
что я не гуляю как следует, не играю, не прошусь на мельницу,
а все хожу и стою на одних и тех
же местах.
Я заметил,
что ему самому хотелось взять ружье, я
же очень горячо этого желал,
а потому поехал несколько огорченный.
Отец пошел на вспаханную, но еще не заборонованную десятину, стал что-то мерить своей палочкой и считать,
а я, оглянувшись вокруг себя и увидя,
что в разных местах много людей и лошадей двигались так
же мерно и в таком
же порядке взад и вперед, — я крепко задумался, сам хорошенько не зная о
чем.
Бабушка
же и тетушка ко мне не очень благоволили,
а сестрицу мою любили; они напевали ей в уши,
что она нелюбимая дочь,
что мать глядит мне в глаза и делает все,
что мне угодно,
что «братец — все,
а она — ничего»; но все такие вредные внушения не производили никакого впечатления на любящее сердце моей сестры, и никакое чувство зависти или негодования и на одну минуту никогда не омрачали светлую доброту ее прекрасной души.
Мать по-прежнему не входила в домашнее хозяйство,
а всем распоряжалась бабушка, или, лучше сказать, тетушка; мать заказывала только кушанья для себя и для нас, но в то
же время было слышно и заметно,
что она настоящая госпожа в доме и
что все делается или сделается, если она захочет, по ее воле.
Когда речь дошла до хозяина, то мать вмешалась в наш разговор и сказала,
что он человек добрый, недальний, необразованный и в то
же время самый тщеславный,
что он, увидев в Москве и Петербурге, как живут роскошно и пышно знатные богачи, захотел и сам так
же жить,
а как устроить ничего не умел, то и нанял себе разных мастеров, немцев и французов, но, увидя,
что дело не ладится, приискал какого-то промотавшегося господина, чуть ли не князя, для того чтобы он завел в его Никольском все на барскую ногу;
что Дурасов очень богат и не щадит денег на свои затеи;
что несколько раз в год он дает такие праздники, на которые съезжается к нему вся губерния.
Долгорукова, хотя, сказать по правде, он мне очень нравился [Надобно признаться,
что и теперь, не между детьми,
а между взрослыми, заслуженными литераторами и дилетантами литературы, очень часто происходит точно то
же.
Эти слова запали в мой ум, и я принялся рассуждать: «Как
же это маменька всегда говорила,
что глупо верить снам и
что все толкования их — совершенный вздор,
а теперь сама сказала,
что отец видел страшный,
а не дурной сон?
Если я только замолчу, то он ничего не сделает, пожалуй, до тех самых пор, покуда вы не выйдете замуж;
а как неустройство вашего состояния может помешать вашему замужству и лишить вас хорошего жениха, то я даю вам слово,
что в продолжение нынешнего
же года все будет сделано.
Проснулся купец,
а вдруг опомниться не может: всю ночь видел он во сне дочерей своих любезныих, хорошиих и пригожиих, и видел он дочерей своих старшиих: старшую и середнюю,
что они веселым-веселехоньки,
а печальна одна дочь меньшая, любимая;
что у старшей и середней дочери есть женихи богатые и
что сбираются они выйти замуж, не дождавшись его благословения отцовского; меньшая
же дочь любимая, красавица писаная, о женихах и слышать не хочет, покуда не воротится ее родимый батюшка; и стало у него на душе и радошно и не радошно.
Как возговорит к ней отец таковы речи: «
Что же, дочь моя милая, любимая, не берешь ты своего цветка желанного; краше его нет на белом свете?» Взяла дочь меньшая цветочик аленькой ровно нехотя, целует руки отцовы,
а сама плачет горючими слезами.
Оставайся, пока не соскучишься,
а и только я скажу тебе: ты ровно через три дня и три ночи не воротишься, то не будет меня на белом свете, и умру я тою
же минутою, по той причине,
что люблю тебя больше,
чем самого себя, и жить без тебя не могу».
И когда пришел настоящий час, стало у молодой купецкой дочери, красавицы писаной, сердце болеть и щемить, ровно стало что-нибудь подымать ее, и смотрит она то и дело на часы отцовские, аглицкие, немецкие, —
а все рано ей пускаться в дальний путь;
а сестры с ней разговаривают, о том о сем расспрашивают, позадерживают; однако сердце ее не вытерпело: простилась дочь меньшая, любимая, красавица писаная, со честным купцом, батюшкой родимыим, приняла от него благословение родительское, простилась с сестрами старшими, любезными, со прислугою верною, челядью дворовою и, не дождавшись единой минуточки до часа урочного, надела золот перстень на правый мизинец и очутилась во дворце белокаменном, во палатах высокиих зверя лесного, чуда морского, и, дивуючись,
что он ее не встречает, закричала она громким голосом: «Где
же ты мой добрый господин, мой верный друг?