Неточные совпадения
Кормилица моя
была господская крестьянка и
жила за тридцать верст; она отправлялась из деревни пешком в субботу вечером и приходила в Уфу рано поутру в воскресенье; наглядевшись на меня и отдохнув, пешком же возвращалась в свою Касимовку, чтобы
поспеть на барщину.
Я иногда лежал в забытьи, в каком-то среднем состоянии между сном и обмороком; пульс почти переставал биться, дыханье
было так слабо, что прикладывали зеркало к губам моим, чтоб узнать,
жив ли я; но я помню многое, что делали со мной в то время и что говорили около меня, предполагая, что я уже ничего не вижу, не слышу и не понимаю, — что я умираю.
Сад, впрочем,
был хотя довольно велик, но не красив: кое-где ягодные кусты смородины, крыжовника и барбариса, десятка два-три тощих яблонь, круглые цветники с ноготками, шафранами и астрами, и ни одного большого дерева, никакой тени; но и этот сад доставлял нам удовольствие, особенно моей сестрице, которая не знала ни гор, ни полей, ни лесов; я же изъездил, как говорили, более пятисот верст: несмотря на мое болезненное состояние, величие красот божьего мира незаметно ложилось на детскую душу и
жило без моего ведома в моем воображении; я не мог удовольствоваться нашим бедным городским садом и беспрестанно рассказывал моей сестре, как человек бывалый, о разных чудесах, мною виденных; она слушала с любопытством, устремив на меня полные напряженного внимания свои прекрасные глазки, в которых в то же время ясно выражалось: «Братец, я ничего не понимаю».
Против нашего дома
жил в собственном же доме С. И. Аничков, старый, богатый холостяк, слывший очень умным и даже ученым человеком; это мнение подтверждалось тем, что он
был когда-то послан депутатом от Оренбургского края в известную комиссию, собранную Екатериною Второй для рассмотрения существующих законов.
Тут начал он толковать с обоими перевозчиками, которые
жили постоянно на берегу в плетеном шалаше; немилосердно коверкая русский язык, думая, что так
будет понятнее, и примешивая татарские слова, спрашивал он: где бы отыскать нам червяков для уженья.
Так, например, я рассказывал, что у меня в доме
был пожар, что я выпрыгнул с двумя детьми из окошка (то
есть с двумя куклами, которых держал в руках); или что на меня напали разбойники и я всех их победил; наконец, что в багровском саду
есть пещера, в которой
живет Змей Горыныч о семи головах, и что я намерен их отрубить.
Мне представлялось, что маменька умирает, умерла, что умер также и мой отец и что мы остаемся
жить в Багрове, что нас
будут наказывать, оденут в крестьянское платье, сошлют в кухню (я слыхал о наказаниях такого рода) и что, наконец, и мы с сестрицей оба умрем.
Наконец мы совсем уложились и собрались в дорогу. Дедушка ласково простился с нами, перекрестил нас и даже сказал: «Жаль, что уж время позднее, а то бы еще с недельку надо вам погостить. Невестыньке с детьми
было беспокойно
жить; ну, да я пристрою ей особую горницу». Все прочие прощались не один раз; долго целовались, обнимались и плакали. Я совершенно поверил, что нас очень полюбили, и мне всех
было жаль, особенно дедушку.
Дяди мои поместились в отдельной столовой, из которой, кроме двери в залу,
был ход через общую, или проходную, комнату в большую столярную; прежде это
была горница, в которой у покойного дедушки Зубина помещалась канцелярия, а теперь в ней
жил и работал столяр Михей, муж нашей няньки Агафьи, очень сердитый и грубый человек.
Он
жил если не в деревне Киишки, то где-нибудь очень близко, потому что отец посылал его звать к себе, и посланный воротился очень скоро с ответом, что Мавлютка сейчас
будет.
Оставшись наедине с матерью, он говорил об этом с невеселым лицом и с озабоченным видом; тут я узнал, что матери и прежде не нравилась эта покупка, потому что приобретаемая земля не могла скоро и без больших затруднений достаться нам во владение: она
была заселена двумя деревнями припущенников, Киишками и Старым Тимкиным, которые
жили, правда, по просроченным договорам, но которых свести на другие, казенные земли
было очень трудно; всего же более не нравилось моей матери то, что сами продавцы-башкирцы ссорились между собою и всякий называл себя настоящим хозяином, а другого обманщиком.
Применяясь к моему ребячьему возрасту, мать объяснила мне, что государыня Екатерина Алексеевна
была умная и добрая, царствовала долго, старалась, чтоб всем
было хорошо
жить, чтоб все учились, что она умела выбирать хороших людей, храбрых генералов, и что в ее царствование соседи нас не обижали, и что наши солдаты при ней побеждали всех и прославились.
Дом
был весь занят, — съехались все тетушки с своими мужьями; в комнате Татьяны Степановны
жила Ерлыкина с двумя дочерьми; Иван Петрович Каратаев и Ерлыкин спали где-то в столярной, а остальные три тетушки помещались в комнате бабушки, рядом с горницей больного дедушки.
Тогда мы тетушку Татьяну Степановну увезем в Уфу, и
будет она
жить у нас в пустой детской; а если бабушка не умрет, то и ее увезем, перенесем дом из Багрова в Сергеевку, поставим его над самым озером и станем там летом
жить и удить вместе с тетушкой…
Хотя это известие очень меня занимало и радовало, но грустно мне
было лишиться надежды
прожить лето в Сергеевке.
Узнав о смерти моего дедушки, которого она называла вторым отцом и благодетелем, Прасковья Ивановна писала к моему отцу, что «нечего ему
жить по пустякам в Уфе, служить в каком-то суде из трехсот рублей жалованья, что гораздо
будет выгоднее заняться своим собственным хозяйством, да и ей, старухе, помогать по ее хозяйству.
Хотя я,
живя в городе, мало проводил времени с отцом, потому что поутру он обыкновенно уезжал к должности, а вечером — в гости или сам принимал гостей, но мне
было скучно и грустно без него.
Не дождавшись еще отставки, отец и мать совершенно собрались к переезду в Багрово. Вытребовали оттуда лошадей и отправили вперед большой обоз с разными вещами. Распростились со всеми в городе и, видя, что отставка все еще не приходит, решились ее не дожидаться. Губернатор дал отцу отпуск, в продолжение которого должно
было выйти увольнение от службы; дяди остались
жить в нашем доме: им поручили продать его.
Мы вошли прямо к бабушке: она
жила в дедушкиной горнице, из которой
была прорублена дверь в ее прежнюю комнату, где поселилась Татьяна Степановна.
Я ей говорю о том, как бы ее пристроить, выдать замуж, а она и слушать не хочет; только и говорит: «Как угодно богу, так и
будет…» А отец со вздохом отвечал: «Да, уж совсем не та матушка! видно, ей недолго
жить на свете».
Мать ни за что не хотела стеснить его свободу; он
жил в особом флигеле, с приставленным к нему слугою, ходил гулять по полям и лесам и приходил в дом, где
жила Марья Михайловна, во всякое время, когда ему
было угодно, даже ночью.
Там
был полуразвалившийся домишко, где
жили некогда мой дедушка с бабушкой, где родились все мои тетки и мой отец.
Матери моей очень не понравились эти развалины, и она сказала: «Как это могли
жить в такой мурье и где тут помещались?» В самом деле, трудно
было отгадать, где тут могло
жить целое семейство, в том числе пять дочерей.
Нам отвели большой кабинет, из которого
была одна дверь в столовую, а другая — в спальню; спальню также отдали нам; в обеих комнатах, лучших в целом доме, Прасковья Ивановна не
жила после смерти своего мужа: их занимали иногда почетные гости, обыкновенные же посетители
жили во флигеле.
Мать захотела
жить в кабинете, и сейчас из спальной перенесли большую двойную кровать, также красного дерева с бронзою и также великолепную; вместо кроватки для меня назначили диван, сестрицу же с Парашей и братца с кормилицей поместили в спальной, откуда
была дверь прямо в девичью, что мать нашла очень удобным.
Ну, милая моя Софья Николавна,
живи у меня в доме, как в своем собственном: требуй, приказывай — все
будет исполнено.
Сравнительно с домами, которые я видел и в которых
жил, особенно с домом в Багрове, чурасовский дом должен
был показаться мне, и показался, дворцом из Шехеразады.
Потом она стала сама мне рассказывать про себя: как ее отец и мать
жили в бедности, в нужде, и оба померли; как ее взял
было к себе в Багрово покойный мой и ее родной дедушка Степан Михайлович, как приехала Прасковья Ивановна и увезла ее к себе в Чурасово и как
живет она у ней вместо приемыша уже шестнадцать лет.
Рассуждая теперь беспристрастно, я должен сказать, что Прасковья Ивановна
была замечательная, редкая женщина и что явление такой личности в то время и в той среде, в которой она
жила,
есть уже само по себе изумительное явление.
Я описывал Прасковью Ивановну такою, какою знал ее сам впоследствии,
будучи еще очень молодым человеком, и какою она долго
жила в памяти моего отца и матери, а равно и других, коротко ей знакомых и хорошо ее понимавших людей.
Чтобы не так
было скучно бабушке без нас, пригласили к ней Елизавету Степановну с обеими дочерьми, которая обещала приехать и
прожить до нашего возвращенья, чему отец очень обрадовался.
Дурасов
был известный богач, славился хлебосольством и
жил великолепно; прошлого года он познакомился с нами в Чурасове у Прасковьи Ивановны.
Н. Н. Философов
был небольшого роста, но очень
жив и ловок.
Чаю в харчевне нельзя
было достать, но и тут помог нам хозяин: под горою, недалеко от нас,
жил знакомый ему купец; он пошел к нему с Евсеичем, и через час мы уже
пили чай с калачами, который
был и приятен, и весьма полезен всем нам; но ужинать никто из нас не хотел, и мы очень рано улеглись кое-как по лавкам на сухом сене.
Она
прожила для женщины долгий век (ей
было семьдесят четыре года); она после смерти Степана Михайлыча ни в чем не находила утешения и сама желала скорее умереть».
Я скоро выучился крыть хорошо; а как мне жалко
было выпускать пойманных птичек, то я, кроме клеток, насажал их множество в пустой садок, обтянутый сеткою, находившийся в нескольких саженях от крыльца, где летом
жили мои голуби, зимовавшие теперь по дворовым избам, в подпечках.
И от всего этого надобно
было уехать, чтоб
жить целую зиму в неприятном мне Чурасове, где не нравились мне многие из постоянных гостей, где должно избегать встречи с тамошней противной прислугой и где все-таки надо
будет сидеть по большей части в известных наших, уже опостылевших мне, комнатах; да и с матерью придется гораздо реже
быть вместе.
Гостей наехало столько, что в обоих флигелях негде
было помещаться; некоторые мелкопоместные и бессемейные соседи
жили даже по крестьянским избам.
В некиим царстве, в некиим государстве жил-был богатый купец, именитый человек.
Я отпущу тебя домой невредимого, награжу казной несчетною, подарю цветочик аленькой, коли дашь ты мне слово честное купецкое и запись своей руки, что пришлешь заместо себя одну из дочерей своих, хорошиих, пригожиих; я обиды ей никакой не сделаю, а и
будет она
жить у меня в чести и приволье, как сам ты
жил во дворце моем.
Оставайся, пока не соскучишься, а и только я скажу тебе: ты ровно через три дня и три ночи не воротишься, то не
будет меня на белом свете, и умру я тою же минутою, по той причине, что люблю тебя больше, чем самого себя, и
жить без тебя не могу».
«Пусть-де околеет, туда и дорога ему…» И прогневалась на сестер старшиих дорогая гостья, меньшая сестра, и сказала им таковы слова: «Если я моему господину доброму и ласковому за все его милости и любовь горячую, несказанную заплачу его смертью лютою, то не
буду я стоить того, чтобы мне на белом свете
жить, и стоит меня тогда отдать диким зверям на растерзание».
Злая волшебница прогневалась на моего родителя покойного, короля славного и могучего, украла меня, еще малолетнего, и сатанинским колдовством своим, силой нечистою, оборотила меня в чудище страшное и наложила таковое заклятие, чтобы
жить мне в таковом виде безобразном, противном и страшном для всякого человека, для всякой твари божией, пока найдется красная девица, какого бы роду и званья ни
была она, и полюбит меня в образе страшилища и пожелает
быть моей женой законною, и тогда колдовство все покончится, и стану я опять попрежнему человеком молодым и пригожиим; и
жил я таковым страшилищем и пугалом ровно тридцать лет, и залучал я в мой дворец заколдованный одиннадцать девиц красныих, а ты
была двенадцатая.
Тогда все тому подивилися, свита до земли преклонилася. Честной купец дал свое благословение дочери меньшой, любимой и молодому принцу-королевичу. И проздравили жениха с невестою сестры старшие завистные и все слуги верные, бояре великие и кавалеры ратные, и нимало не медля принялись веселым пирком да за свадебку, и стали
жить да поживать, добра наживать. Я сама там
была, пиво-мед
пила, по усам текло, да в рот не попало.