Неточные совпадения
Но не
все, казавшееся мне виденным, видел я в самом деле; те
же справки иногда доказывали, что многого я не мог видеть, а мог только слышать.
Прежде
всего это чувство обратилось на мою маленькую сестрицу: я не мог видеть и слышать ее слез или крика и сейчас начинал сам плакать; она
же была в это время нездорова.
Я сказал об этом для примера; точно то
же соблюдалось во
всем.
Один из гребцов соскочил в воду, подвел лодку за носовую веревку к пристани и крепко привязал к причалу; другой гребец сделал то
же с кормою, и мы
все преспокойно вышли на пристань.
И башкирец очень охотно, отвязав плот от причала, засучив свои жилистые руки, став лицом к противоположному берегу, упершись ногами, начал тянуть к себе канат обеими руками, и плот, отделяясь от берега, поплыл поперек реки; через несколько минут мы были на том берегу, и Евсеич,
все держа меня за руку, походив по берегу, повысмотрев выгодных мест для уженья, до которого был страстный охотник, таким
же порядком воротился со мною назад.
Мать выглянула из окна и сказала: «Здравствуйте, мои друзья!»
Все поклонились ей, и тот
же крестьянин сказал: «Здравствуй, матушка Софья Николавна, милости просим.
«
Всем вам мы рады, батюшка Алексей Степаныч», — сказал тот
же крестьянин.
Когда
же мой отец спросил, отчего в праздник они на барщине (это был первый Спас, то есть первое августа), ему отвечали, что так приказал староста Мироныч; что в этот праздник точно прежде не работали, но вот уже года четыре как начали работать; что
все мужики постарше и бабы-ребятницы уехали ночевать в село, но после обедни
все приедут, и что в поле остался только народ молодой,
всего серпов с сотню, под присмотром десятника.
Народ окружал нас тесною толпою, и
все были так
же веселы и рады нам, как и крестьяне на жнитве; многие старики протеснились вперед, кланялись и здоровались с нами очень ласково; между ними первый был малорослый, широкоплечий, немолодой мужик с проседью и с такими необыкновенными глазами, что мне даже страшно стало, когда он на меня пристально поглядел.
Когда мы взошли на гору, я оглянулся — старик
все стоял на том
же месте и низко кланялся.
Отец мой спросил: сколько людей на десятине? не тяжело ли им? и, получив в ответ, что «тяжеленько, да как
же быть, рожь сильна, прихватим вечера…» — сказал: «Так жните с богом…» — и в одну минуту засверкали серпы, горсти ржи замелькали над головами работников, и шум от резки жесткой соломы еще звучнее, сильнее разнесся по
всему полю.
Но дедушка возразил, и как будто с сердцем, что это
все пустяки, что ведь дети не чужие и что кому
же, как не родной бабушке и тетке, присмотреть за ними.
Нянька Агафья плакала, и мне было очень ее жаль, а в то
же время она
все говорила неправду; клялась и божилась, что от нас и денно и нощно не отходила и ссылалась на меня и на Евсеича.
Это были: старушка Мертваго и двое ее сыновей — Дмитрий Борисович и Степан Борисович Мертваго, Чичаговы, Княжевичи, у которых двое сыновей были почти одних лет со мною, Воецкая, которую я особенно любил за то, что ее звали так
же как и мою мать, Софьей Николавной, и сестрица ее, девушка Пекарская; из военных
всех чаще бывали у нас генерал Мансуров с женою и двумя дочерьми, генерал граф Ланжерон и полковник Л. Н. Энгельгардт; полковой
же адъютант Волков и другой офицер Христофович, которые были дружны с моими дядями, бывали у нас каждый день; доктор Авенариус — также: это был давнишний друг нашего дома.
Дети Княжевичей были молодцы, потому что отец и мать воспитывали их без всякой неги; они не знали простуды и ели
все, что им вздумается, а я, напротив, кроме ежедневных диетных кушаний, не смел ничего съесть без позволения матери; в сырую
же погоду меня не выпускали из комнаты.
Из военных гостей я больше
всех любил сначала Льва Николаевича Энгельгардта: по своему росту и дородству он казался богатырем между другими и к тому
же был хорош собою.
Это забавляло
всех; общий смех ободрял меня, и я позволял себе говорить такие дерзости, за которые потом меня
же бранили и заставляли просить извинения; а как я, по ребячеству, находил себя совершенно правым и не соглашался извиняться, то меня ставили в угол и доводили, наконец, до того, что я просил прощения.
Конечно, мать вразумляла меня, что
все это одни шутки, что за них не должно сердиться и что надобно отвечать на них шутками
же; но беда состояла в том, что дитя не может ясно различать границ между шуткою и правдою.
Волков был в это время у дядей, и они
все трое ту
же минуту пришли ко мне.
Когда утихли крики и зверские восклицания учителя, долетавшие до моего слуха, несмотря на заткнутые пальцами уши, я открыл глаза и увидел живую и шумную около меня суматоху; забирая свои вещи,
все мальчики выбегали из класса и вместе с ними наказанные, так
же веселые и резвые, как и другие.
На
все мои вопросы отцу и Евсеичу: «Когда
же мы поедем в Сергеевку?» — обыкновенно отвечали: «А вот как река пройдет».
Покуда я удил, вытаскивая рыбу, или наблюдая за движением наплавка, или беспрестанно ожидая, что вот сейчас начнется клев, — я чувствовал только волнение страха, надежды и какой-то охотничьей жадности; настоящее удовольствие, полную радость я почувствовал только теперь, с восторгом вспоминая
все подробности и пересказывая их Евсеичу, который сам был участник моей ловли, следовательно, знал
все так
же хорошо, как и я, но который, будучи истинным охотником, также находил наслаждение в повторении и воспоминании
всех случайностей охоты.
Что
же касается до комаров, то я никогда и нигде, во
всю мою жизнь, не встречал их в таком множестве, да еще в соединении с мушкарою, которая, по-моему, еще несноснее, потому что забивается человеку в рот, нос и глаза.
Мансуров и мой отец горячились больше
всех; отец мой только распоряжался и беспрестанно кричал: «Выравнивай клячи! нижние подборы веди плотнее! смотри, чтоб мотня шла посередке!» Мансуров
же не довольствовался одними словами: он влез по колени в воду и, ухватя руками нижние подборы невода, тащил их, притискивая их к мелкому дну, для чего должен был, согнувшись в дугу, пятиться назад; он представлял таким образом пресмешную фигуру; жена его, родная сестра Ивана Николаича Булгакова, и жена самого Булгакова, несмотря на свое рыбачье увлеченье, принялись громко хохотать.
Я сообщил мое сомнение Евсеичу, но он говорил, что это ничего, что
всю рыбу сегодня
же пересушим или прокоптим.
После обеда они ушли в спальню, нас выслали и о чем-то долго говорили; когда
же нам позволили прийти, отец уже куда-то собирался ехать, а мать, очень огорченная, сказала мне: «Ну, Сережа, мы
все поедем в Багрово: дедушка умирает».
«Да как
же мы поедем зимой, — думал я, — ведь мы с сестрицей маленькие, ведь мы замерзнем?»
Все такие мысли крепко осадили мою голову, и я, встревоженный и огорченный до глубины души, сидел молча, предаваясь печальным картинам моего горячего воображения, которое разыгрывалось у меня час от часу более.
Я высказал
все свои сомнения и страхи матери; иных она не могла уничтожить, над опасением
же, что «мы замерзнем», рассмеялась и сказала, что нам будет жарко в возке.
Тогда
же поселились во мне до сих пор сохраняемые мною ужас и отвращение к зимней езде на переменных обывательских лошадях по проселочным дорогам: мочальная сбруя, непривычные малосильные лошаденки, которых никогда не кормят овсом, и, наконец, возчики, не довольно тепло одетые для переезда и десяти верст в жестокую стужу…
все это поистине ужасно.
Все в ней было точно так
же, как и прошлого года, только стекла чудными узорами разрисовались от сильного мороза.
У меня
же все чувства были подавлены страхом, и я был уверен, что не усну во
всю ночь.
Точно кипятком обливалось мое сердце, и в то
же время мороз пробегал по
всему телу.
Я испугался и,
все еще не понимая настоящего дела, спросил: «Да как
же дедушка в залу пришел, разве он жив?» — «Какое жив, — отвечала Параша, — уж давно остамел; его обмыли, одели в саван, принесли в залу и положили на стол; отслужили панихиду, попы уехали [Про священника с причтом иногда говорят в Оренбургской губернии во множественном числе.
Пили чай, обедали и ужинали у бабушки, потому что это была самая большая комната после залы; там
же обыкновенно
все сидели и разговаривали.
«Хоть батюшка мне ничего не говорил, а изволил только сказать: не оставь Танюшу и награди так
же, как я наградил других сестер при замужестве, — но я свято исполню
все, что он приказывал матушке».
Оно
же и кстати, потому что Старое Багрово
всего пятьдесят верст от Чурасова, где она постоянно живет».
Одного только обстоятельства нельзя было скрыть: государь приказал, чтобы
все, кто служит, носили какие-то сюртуки особенного покроя, с гербовыми пуговицами (сюртуки назывались оберроками), и кроме того — чтоб жены служащих чиновников носили сверх своих парадных платьев что-то вроде курточки, с таким
же шитьем, какое носят их мужья на своих мундирах.
Очень странно, что составленное мною понятие о межеванье довольно близко подходило к действительности: впоследствии я убедился в этом на опыте; даже мысль дитяти о важности и какой-то торжественности межеванья всякий раз приходила мне в голову, когда я шел или ехал за астролябией, благоговейно несомой крестьянином, тогда как другие тащили цепь и втыкали колья через каждые десять сажен; настоящего
же дела, то есть измерения земли и съемки ее на план, разумеется, я тогда не понимал, как и
все меня окружавшие.
Из последних слов Параши я еще более понял, как ужасно было вчерашнее прошедшее; но в то
же время я совершенно поверил, что теперь
все прошло благополучно и что маменька почти здорова.
Предполагаемая поездка к бабушке Куролесовой в Чурасово и продолжительное там гощенье матери также не нравилось; она еще не знала Прасковьи Ивановны и думала, что она такая
же, как и
вся родня моего отца; но впоследствии оказалось совсем другое.
Все удивлялись этой разнице в чинах; оба брата были в одно число записаны в гвардию, в одно число переведены в армейский полк капитанами и в одно
же число уволены в отставку.
Мы ехали по той
же дороге, останавливались на тех
же местах, так
же удили на Деме, так
же пробыли в Парашине полторы суток и так
же все осматривали.
Терентий был тогда
же отставлен от
всех работ и через год умер.
С какою жадностью, с каким ненасытным любопытством читал я эти сказки, и в то
же время я знал, что
все это выдумка, настоящая сказка, что этого нет на свете и быть не может.
Тетушка часто останавливала меня, говоря: «А как
же тут нет того, что ты нам рассказывал? стало быть, ты
все это от себя выдумал?
Я стал осторожнее и наблюдал за собой, покуда не разгорячался; в горячности
же я забывал
все, и мое пылкое воображение вступало в безграничные свои права.
Отец мой точно так
же, как в Парашине, осматривал
все хозяйство, только меня с собой никуда не брал, потому что на дворе было очень холодно.
Едва мать и отец успели снять с себя дорожные шубы, как в зале раздался свежий и громкий голос: «Да где
же они? давайте их сюда!» Двери из залы растворились, мы вошли, и я увидел высокого роста женщину, в волосах с проседью, которая с живостью протянула руки навстречу моей матери и весело сказала: «Насилу я дождалась тебя!» Мать после мне говорила, что Прасковья Ивановна так дружески, с таким чувством ее обняла, что она ту
же минуту
всею душою полюбила нашу общую благодетельницу и без памяти обрадовалась, что может согласить благодарность с сердечною любовью.
Я не поскупился на рассказы, и в тот
же вечер она получила достаточное понятие о нашей уфимской и деревенской жизни и обо
всех моих любимых наклонностях и забавах.
Диванная, в которую перешли мы из гостиной, уже не могла поразить меня, хотя была убрана так
же роскошно; но зато она понравилась мне больше
всех комнат: широкий диван во
всю внутреннюю стену и маленькие диванчики по углам, обитые яркой красной материей, казались стоящими в зеленых беседках из цветущих кустов, которые были нарисованы на стенах.