Неточные совпадения
Ведь ты только мешаешь ей и тревожишь ее, а пособить не можешь…» Но с гневом встречала такие речи моя мать и отвечала, что покуда искра жизни тлеется во мне, она не перестанет делать все что может для моего спасенья, — и снова клала меня, бесчувственного,
в крепительную ванну, вливала
в рот рейнвейну или бульону,
целые часы растирала мне грудь и спину голыми руками, а если и это не помогало, то наполняла легкие мои своим дыханьем — и я, после глубокого вздоха, начинал дышать сильнее, как будто просыпался к жизни, получал сознание, начинал принимать пищу и говорить, и даже поправлялся на некоторое время.
Но самое главное мое удовольствие состояло
в том, что приносили ко мне мою милую сестрицу, давали
поцеловать, погладить по головке, а потом нянька садилась с нею против меня, и я подолгу смотрел на сестру, указывая то на одну, то на другую мою игрушку и приказывая подавать их сестрице.
Медленно поправляясь, я не скоро начал ходить и сначала
целые дни, лежа
в своей кроватке и посадив к себе сестру, забавлял ее разными игрушками или показываньем картинок.
С этих пор щенок по
целым часам со мной не расставался; кормить его по нескольку раз
в день сделалось моей любимой забавой; его назвали Суркой, он сделался потом небольшой дворняжкой и жил у нас семнадцать лет, разумеется, уже не
в комнате, а на дворе, сохраняя всегда необыкновенную привязанность ко мне и к моей матери.
Две детские комнаты,
в которых я жил вместе с сестрой, выкрашенные по штукатурке голубым цветом, находившиеся возле спальной, выходили окошками
в сад, и посаженная под ними малина росла так высоко, что на
целую четверть заглядывала к нам
в окна, что очень веселило меня и неразлучного моего товарища — маленькую сестрицу.
Когда ее сослали
в людскую и ей не позволено было даже входить
в дом, она прокрадывалась к нам ночью,
целовала нас сонных и плакала.
Эту детскую книжку я знал тогда наизусть всю; но теперь только два рассказа и две картинки из
целой сотни остались у меня
в памяти, хотя они, против других, ничего особенного не имеют.
Люди принялись разводить огонь: один принес сухую жердь от околицы, изрубил ее на поленья, настрогал стружек и наколол лучины для подтопки, другой притащил
целый ворох хворосту с речки, а третий, именно повар Макей, достал кремень и огниво, вырубил огня на большой кусок труту, завернул его
в сухую куделю (ее возили нарочно с собой для таких случаев), взял
в руку и начал проворно махать взад и вперед, вниз и вверх и махал до тех пор, пока куделя вспыхнула; тогда подложили огонь под готовый костер дров со стружками и лучиной — и пламя запылало.
«Не пора ли спать тебе, Сережа?» — сказал мой отец после долгого молчания;
поцеловал меня, перекрестил и бережно, чтоб не разбудить мать, посадил
в карету.
Не успели мы войти
в конюшни, как явился противный Мироныч, который потом
целый день уже не отставал от отца.
Когда мы проезжали между хлебов по широким межам, заросшим вишенником с красноватыми ягодами и бобовником с зеленоватыми бобами, то я упросил отца остановиться и своими руками нарвал
целую горсть диких вишен, мелких и жестких, как крупный горох; отец не позволил мне их отведать, говоря, что они кислы, потому что не поспели; бобов же дикого персика, называемого крестьянами бобовником, я нащипал себе
целый карман; я хотел и ягоды положить
в другой карман и отвезти маменьке, но отец сказал, что «мать на такую дрянь и смотреть не станет, что ягоды
в кармане раздавятся и перепачкают мое платье и что их надо кинуть».
Вдруг плач ребенка обратил на себя мое внимание, и я увидел, что
в разных местах, между трех палочек, связанных вверху и воткнутых
в землю, висели люльки; молодая женщина воткнула серп
в связанный ею сноп, подошла не торопясь, взяла на руки плачущего младенца и тут же, присев у стоящего пятка снопов, начала
целовать, ласкать и кормить грудью свое дитя.
Мать тихо подозвала меня к себе, разгладила мои волосы, пристально посмотрела на мои покрасневшие глаза,
поцеловала меня
в лоб и сказала на ухо: «Будь умен и ласков с дедушкой», — и глаза ее наполнились слезами.
Я отвечал, что маменька не увидит, что я спрячусь
в полог, когда захочется плакать;
поцеловал руку у дедушки и побежал к матери.
Я сейчас принялся за «Детское чтение», и
в самом деле мать заснула и спала
целый час.
Оставаться нам одним с сестрицей
в Багрове на
целый месяц казалось мне так страшно, что я сам не знал, чего желать.
Нянька Агафья от утреннего чая до обеда и от обеда до вечернего чая также куда-то уходила, но зато Евсеич
целый день не отлучался от нас и даже спал всегда
в коридоре у наших дверей.
Когда же крестная мать пришла к нам
в комнату, то мать опять благодарила ее со слезами и
целовала ее руки.
Мать очень боялась, чтоб мы с сестрой не простудились, и мы обыкновенно лежали
в пологу, прикрытые теплым одеялом; у матери от дыму с непривычки заболели глаза и проболели
целый месяц.
Около деревьев
в цвету вились и жужжали
целые рои пчел, ос и шмелей.
Наконец выбрали и накидали
целые груды мокрой сети, то есть стен или крыльев невода, показалась мотня, из длинной и узкой сделавшаяся широкою и круглою от множества попавшейся рыбы; наконец стало так трудно тащить по мели, что принуждены были остановиться, из опасения, чтоб не лопнула мотня; подняв высоко верхние подборы, чтоб рыба не могла выпрыгивать, несколько человек с ведрами и ушатами бросились
в воду и, хватая рыбу, битком набившуюся
в мотню, как
в мешок, накладывали ее
в свою посуду, выбегали на берег, вытряхивали на землю добычу и снова бросались за нею; облегчив таким образом тягость груза, все дружно схватились за нижние и верхние подборы и с громким криком выволокли мотню на берег.
Мы ездили туда один раз
целым обществом, разумеется, около завтрака, то есть совсем не вовремя, и ловля была очень неудачна; но мельник уверял, что рано утром до солнышка, особенно с весны и к осени, рыба берет очень крупная и всего лучше
в яме под вешняком.
Только что мы успели запустить невод, как вдруг прискакала
целая толпа мещеряков: они принялись громко кричать, доказывая, что мы не можем ловить рыбу
в Белой, потому что воды ее сняты рыбаками; отец мой не захотел ссориться с близкими соседями, приказал вытащить невод, и мы ни с чем должны были отправиться домой.
Мы ездили за клубникой
целым домом, так что только повар Макей оставался
в своей кухне, но и его отпускали после обеда, и он всегда возвращался уже к вечеру с огромным кузовом чудесной клубники.
Все были
в негодовании на
В.**, нашего, кажется, военного губернатора или корпусного командира — хорошенько не знаю, — который публично показывал свою радость, что скончалась государыня,
целый день велел звонить
в колокола и вечером пригласил всех к себе на бал и ужин.
Она проспала
целый час, а мы с отцом и сестрицей, говоря шепотом и наблюдая во всем тишину, напились чаю, даже позавтракали разогретым
в печке жарким.
Дедушка открыл глаза, не говоря ни слова, дрожащею рукой перекрестил нас и прикоснулся пальцами к нашим головам; мы
поцеловали его исхудалую руку и заплакали; все бывшие
в комнате принялись плакать, даже рыдать, и тут только я заметил, что около нас стояли все тетушки, дядюшки, старые женщины и служившие при дедушке люди.
В самом деле, скоро пришел отец,
поцеловал нас, перекрестил и сказал: «Не стало вашего дедушки», — и горько заплакал; заплакали и мы с сестрицей.
Добрый мой отец, обливаясь слезами, всех поднимал и обнимал, а своей матери, идущей к нему навстречу, сам поклонился
в ноги и потом,
целуя ее руки, уверял, что никогда из ее воли не выйдет и что все будет идти по-прежнему.
В комнате было так темно, что я видел только образ матери, а лица разглядеть не мог; нас подвели к кровати, поставили на колени, мать благословила нас образом, перекрестила,
поцеловала и махнула рукой.
Потом всех крестьян и крестьянок угощали пивом и вином; все кланялись
в ноги моему отцу, все обнимали,
целовали его и его руку.
Этих ягод было много
в саду, или, лучше сказать,
в огороде; тетушка ходила с нами туда, указала их, и мы вместе с ней набрали
целую полоскательную чашку и принесли бабушке.
Когда моя мать уходила
в комнату Чичаговой, старушка Мертваго сажала меня подле себя и разговаривала со мной по
целым часам.
Один раз, когда мы все сидели
в гостиной, вдруг вошел Иван Борисыч, небритый, нечесаный, очень странно одетый; бормоча себе под нос какие-то русские и французские слова, кусая ногти, беспрестанно кланяясь набок,
поцеловал он руку у своей матери, взял ломберный стол, поставил его посереди комнаты, раскрыл, достал карты, мелки, щеточки и начал сам с собою играть
в карты.
Гении, заключенные то
в колодезе, то
в глиняном сосуде, люди, превращенные
в животных, очарованные рыбы, черная собака, которую сечет прекрасная Зобеида и потом со слезами обнимает и
целует… сколько загадочных чудес, при чтении которых дух занимался
в груди!
Ни за что
в свете не соглашался Пантелей Григорьич сесть не только при моем отце, но даже при мне, и никогда не мог я от него отбиться, чтоб он не
поцеловал моей руки.
Я не стану описывать нашей дороги: она была точно так же скучна и противна своими кормежками и ночевками, как и прежние; скажу только, что мы останавливались на
целый день
в большой деревне Вишенки, принадлежащей той же Прасковье Ивановне Куролесовой.
Матери моей очень не понравились эти развалины, и она сказала: «Как это могли жить
в такой мурье и где тут помещались?»
В самом деле, трудно было отгадать, где тут могло жить
целое семейство,
в том числе пять дочерей.
Когда мы подъехали к парадному крыльцу с навесом, слуги,
целою толпой, одетые как господа, выбежали к нам навстречу, высадили нас из кибиток и под руки ввели
в лакейскую, где мы узнали, что у Прасковьи Ивановны, по обыкновению, много гостей и что господа недавно откушали.
Когда тебе захочется меня видеть — милости прошу; не захочется —
целый день сиди у себя: я за это
в претензии не буду; я скучных лиц не терплю.
У нас с сестрицей была своя, Федором и Евсеичем сделанная горка перед окнами спальной; с нее я не боялся кататься вместе с моей подругой, но вдвоем не так было весело, как
в шумном множестве детей, собравшихся с
целой деревни, куда нас не пускали.
В первый день напала на меня тоска, увеличившая мое лихорадочное состояние, но потом я стал спокойнее и
целые дни играл, а иногда читал книжку с сестрицей, беспрестанно подбегая, хоть на минуту, к окнам, из которых виден был весь разлив полой воды, затопившей огород и половину сада.
«Ну, теперь ты, кажется, очнулся, — сказала она мне, лаская и
целуя меня
в голову, — а ведь ты был точно помешанный.
Изредка езжал я с отцом
в поле на разные работы, видел, как полют яровые хлеба: овсы, полбы и пшеницы; видел, как крестьянские бабы и девки, беспрестанно нагибаясь, выдергивают сорные травы и, набрав их на левую руку
целую охапку, бережно ступая, выносят на межи, бросают и снова идут полоть.
Но Матрена перепугалась еще больше, бросилась ко мне, начала
целовать мои руки и просить, чтоб я не сказывал тетушке, что был
в ее амбаре.
В тот же день, сейчас после обеда, они решились отправиться
в лес
в сопровождении
целой девичьей и многих дворовых женщин.
Она
поцеловала меня и убежала
в лес.
Пересыхающая во многих местах речка Берля, запруженная навозною плотиной, без чего летом не осталось бы и капли воды, загнившая, покрытая какой-то пеной, была очень некрасива, к тому же берега ее были завалены
целыми горами навоза, над которыми тянулись ряды крестьянских изб; кое-где торчали высокие коромыслы колодцев, но вода и
в них была мутна и солодковата.
В ожидании завозни отец мой, особенно любивший рыбу, поехал на рыбачьей лодке к прорезям и привез
целую связку нанизанных на лычко стерлядей, чтоб
в Симбирске сварить из них уху.
Целый вечер провели
в печальных рассказах о болезни и смерти бабушки.