Неточные совпадения
Это
был для меня неожиданный удар; слезы так и брызнули из моих
глаз, но мать имела твердость не пустить меня, покуда я не успокоился совершенно.
Народ окружал нас тесною толпою, и все
были так же веселы и рады нам, как и крестьяне на жнитве; многие старики протеснились вперед, кланялись и здоровались с нами очень ласково; между ними первый
был малорослый, широкоплечий, немолодой мужик с проседью и с такими необыкновенными
глазами, что мне даже страшно стало, когда он на меня пристально поглядел.
Толпа крестьян проводила нас до крыльца господского флигеля и потом разошлась, а мужик с страшными
глазами взбежал на крыльцо, отпер двери и пригласил нас войти, приговаривая: «Милости просим, батюшка Алексей Степаныч и матушка Софья Николавна!» Мы вошли во флигель; там
было как будто все приготовлено для нашего приезда, но после я узнал, что тут всегда останавливался наезжавший иногда главный управитель и поверенный бабушки Куролесовой, которого отец с матерью называли Михайлушкой, а все прочие с благоговением величали Михайлом Максимовичем, и вот причина, почему флигель всегда
был прибран.
Когда мать выглянула из окошка и увидала Багрово, я заметил, что
глаза ее наполнились слезами и на лице выразилась грусть; хотя и прежде, вслушиваясь в разговоры отца с матерью, я догадывался, что мать не любит Багрова и что ей неприятно туда ехать, но я оставлял эти слова без понимания и даже без внимания и только в эту минуту понял, что
есть какие-нибудь важные причины, которые огорчают мою мать.
Мать тихо подозвала меня к себе, разгладила мои волосы, пристально посмотрела на мои покрасневшие
глаза, поцеловала меня в лоб и сказала на ухо: «
Будь умен и ласков с дедушкой», — и
глаза ее наполнились слезами.
Должно сказать, что
была особенная причина, почему я не любил и боялся дедушки: я своими
глазами видел один раз, как он сердился и топал ногами; я слышал потом из своей комнаты какие-то страшные и жалобные крики.
Михей
был особенно не в духе; сначала он довольствовался бранными словами, но, выведенный из терпения, схватил деревянный молоток и так ловко ударил им Волкова по лбу, что у него в одну минуту вскочила огромная шишка и один
глаз запух.
Катерина имела привычку хвалить в
глаза и осыпать самыми униженными ласками всех господ, и больших и маленьких, а за
глаза говорила совсем другое; моему отцу и матери она жаловалась и ябедничала на всех наших слуг, а с ними очень нехорошо говорила про моего отца и мать и чуть
было не поссорила ее с Парашей.
Для этого надобно
было повидаться с башкирским кантонным старшиной Мавлютом Исеичем (так звали его в
глаза, а за
глаза — Мавлюткой), который
был один из вотчинников, продавших нам Сергеевскую пустошь.
Одна из семи жен Мавлютки
была тут же заочно назначена в эту должность: она всякий день должна
была приходить к нам и приводить с собой кобылу, чтоб, надоив нужное количество молока, заквасить его в нашей посуде, на
глазах у моей матери, которая имела непреодолимое отвращение к нечистоте и неопрятности в приготовлении кумыса.
Мать скоро заметила, что я нездоров, что у меня запухает
глаз, и мы должны
были рассказать ей все происшествие.
Она повела нас в горницу к дедушке, который лежал на постели, закрывши
глаза; лицо его
было бледно и так изменилось, что я не узнал бы его; у изголовья на креслах сидела бабушка, а в ногах стоял отец, у которого
глаза распухли и покраснели от слез.
Открыв
глаза, я увидел, что матери не
было в комнате, Параши также; свечка потушена, ночник догорал, и огненный язык потухающей светильни, кидаясь во все стороны на дне горшочка с выгоревшим салом, изредка озарял мелькающим неверным светом комнату, угрожая каждую минуту оставить меня в совершенной темноте.
Мать ничего не
ела и очень
была печальна; я
глаз с нее не сводил.
Глаза у бабушки
были мутны и тусклы; она часто дремала за своим делом, а иногда вдруг отталкивала от себя прялку и говорила: «Ну, что уж мне за пряжа, пора к Степану Михайловичу», — и начинала плакать.
Трава поблекла, потемнела и прилегла к земле; голые крутые взлобки гор стали еще круче и голее, сурчины как-то выше и краснее, потому что листья чилизника и бобовника завяли, облетели и не скрывали от
глаз их глинистых бугров; но сурков уже не
было: они давно попрятались в свои норы, как сказывал мне отец.
Несколько минут все молчали;
глаза у старушки
были полны слез.
На других двух стенах также висели картины, но небольшие; на одной из них
была нарисована швея, точно с живыми
глазами, устремленными на того, кто на нее смотрит.
Обводя
глазами стены, я
был поражен взглядом швеи, которая смотрела на меня из своих золотых рамок, точно как живая, — смотрела, не спуская
глаз.
Между прочим тут находились: Александр Михайлыч Карамзин с женой, Никита Никитич Философов с женой, г-н Петин с сестрою, какой-то помещик Бедрин, которого бранила и над которым в
глаза смеялась Прасковья Ивановна, М. В. Ленивцев с женой и Павел Иваныч Миницкий, недавно женившийся на Варваре Сергеевне Плещеевой; это
была прекрасная пара, как все тогда их называли, и Прасковья Ивановна их очень любила: оба молоды, хороши собой и горячо привязаны друг к другу.
Но как Прасковью Ивановну я считал такою великою госпожой, что ей все должны повиноваться, даже мы, то и трудно
было объяснить мне, как осмеливаются слуги не исполнять ее приказаний, так сказать, почти на
глазах у ней?
Мать, в свою очередь, пересказывала моему отцу речи Александры Ивановны, состоявшие в том, что Прасковью Ивановну за богатство все уважают, что даже всякий новый губернатор приезжает с ней знакомиться; что сама Прасковья Ивановна никого не уважает и не любит; что она своими гостями или забавляется, или ругает их в
глаза; что она для своего покоя и удовольствия не входит ни в какие хозяйственные дела, ни в свои, ни в крестьянские, а все предоставила своему поверенному Михайлушке, который от крестьян пользуется и наживает большие деньги, а дворню и лакейство до того избаловал, что вот как они и с нами, будущими наследниками, поступили; что Прасковья Ивановна большая странница, терпеть не может попов и монахов, и нищим никому копеечки не подаст; молится богу по капризу, когда ей захочется, — а не захочется, то и середи обедни из церкви уйдет; что священника и причет содержит она очень богато, а никого из них к себе в дом не пускает, кроме попа с крестом, и то в самые большие праздники; что первое ее удовольствие летом — сад, за которым она ходит, как садовник, а зимою любит она
петь песни, слушать, как их
поют, читать книжки или играть в карты; что Прасковья Ивановна ее, сироту, не любит, никогда не ласкает и денег не дает ни копейки, хотя позволяет выписывать из города или покупать у разносчиков все, что Александре Ивановне вздумается; что сколько ни просили ее посторонние почтенные люди, чтоб она своей внучке-сиротке что-нибудь при жизни назначила, для того чтоб она могла жениха найти, Прасковья Ивановна и слышать не хотела и отвечала, что Багровы родную племянницу не бросят без куска хлеба и что лучше век оставаться в девках, чем навязать себе на шею мужа, который из денег женился бы на ней, на рябой кукушке, да после и вымещал бы ей за то.
Говела она не всегда в Великий пост, а как ей вздумается, раза по два и по три в год, не затрудняясь употребленьем скоромной пищи, если
была нездорова; терпеть не могла монахов и монахинь, и никогда черный клобук или черная камилавка не смели показываться ей на
глаза.
Целый обед я не спускал
глаз с жениха: он так
ел, что страшно
было смотреть.
Я казался, я должен
был казаться каким-то полоумным, помешанным;
глаза у меня
были дикие, я ничего не видел, ничего не слышал, что со мной говорили.
Хотя я много читал и еще больше слыхал, что люди то и дело умирают, знал, что все умрут, знал, что в сражениях солдаты погибают тысячами, очень живо помнил смерть дедушки, случившуюся возле меня, в другой комнате того же дома; но смерть мельника Болтуненка, который перед моими
глазами шел,
пел, говорил и вдруг пропал навсегда, — произвела на меня особенное, гораздо сильнейшее впечатление, и утонуть в канавке показалось мне гораздо страшнее, чем погибнуть при каком-нибудь кораблекрушении на беспредельных морях, на бездонной глубине (о кораблекрушениях я много читал).
Бабушка же и тетушка ко мне не очень благоволили, а сестрицу мою любили; они
напевали ей в уши, что она нелюбимая дочь, что мать глядит мне в
глаза и делает все, что мне угодно, что «братец — все, а она — ничего»; но все такие вредные внушения не производили никакого впечатления на любящее сердце моей сестры, и никакое чувство зависти или негодования и на одну минуту никогда не омрачали светлую доброту ее прекрасной души.
Но за порослью молодого и частого осинника ничего не
было видно; когда же мы обогнули его — чудное зрелище поразило мои
глаза.
И по всему этому плоскому месту не только деревьев, даже зеленого кустика не
было, на котором мог бы отдохнуть
глаз, только в нижнем огороде стояли две огромные ветлы.
Все это мы увидели своими
глазами, когда на солнечном закате
были пригнаны господские и крестьянские стада.
Небольшой круглый стол
был убран роскошно: посредине стояло прекрасное дерево с цветами и плодами; граненый хрусталь, серебро и золото ослепили мои
глаза.
Держа ложку в руке, я превратился сам в статую и смотрел, разиня рот и выпуча
глаза, на эту кучу людей, то
есть на оркестр, где все проворно двигали руками взад и вперед, дули ртами и откуда вылетали чудные, восхитительные волшебные звуки, то как будто замиравшие, то превращавшиеся в рев бури и даже громовые удары…
Точно, берег
был уже близок, но в лодке происходила суматоха, которой я с закрытыми
глазами до тех пор не замечал, и наш кормщик казался очень озабоченным и даже испуганным.
Покойница матушка верила им во всем, на все смотрела их
глазами и по слабости своей даже не смела им противиться; вы — также; но вам простительно: если родная мать
была на стороне старших сестер, то где же вам, меньшой дочери, пойти против них? вы с малых лет привыкли верить и повиноваться им.
Страх одолел меня, и я прибегнул к обыкновенному моему успокоительному средству, то
есть зажмурил
глаза и открыл их уже на другом берегу Волги.
Не успела она письмо написать и печатью припечатать, как пропало письмо из рук и из
глаз ее, словно его тут и не
было.
Прошло мало ли, много ли времени: скоро сказка сказывается, не скоро дело делается, — захотелось молодой дочери купецкой, красавице писаной, увидеть своими
глазами зверя лесного, чуда морского, и стала она его о том просить и молить; долго он на то не соглашается, испугать ее опасается, да и
был он такое страшилище, что ни в сказке сказать, ни пером написать; не токмо люди, звери дикие его завсегда устрашалися и в свои берлоги разбегалися.