Неточные совпадения
Дом стоял на косогоре, так что окна в сад
были очень низки от
земли, а окна из столовой на улицу, на противоположной стороне дома, возвышались аршина три над
землей; парадное крыльцо имело более двадцати пяти ступенек, и с него
была видна река Белая почти во всю свою ширину.
Между тем к вечеру пошел дождь, дорога сделалась грязна и тяжела; высунувшись из окошка, я видел, как налипала
земля к колесам и потом отваливалась от них толстыми пластами; мне это
было любопытно и весело, а лошадкам нашим накладно, и они начинали приставать.
Но я заметил, что для больших людей так сидеть неловко потому, что они должны
были не опускать своих ног, а вытягивать и держать их на воздухе, чтоб не задевать за
землю; я же сидел на роспусках почти с ногами, и трава задевала только мои башмаки.
Превосходная
земля, с лишком семь тысяч десятин, в тридцати верстах от Уфы, по реке Белой, со множеством озер, из которых одно
было длиною около трех верст,
была куплена за небольшую цену.
Следы недавно сбывшей воды везде
были приметны: сухие прутья, солома, облепленная илом и
землей, уже высохшая от солнца, висели клочьями на зеленых кустах; стволы огромных деревьев высоко от корней
были плотно как будто обмазаны также высохшею тиной и песком, который светился от солнечных лучей.
Подъезжая к ней, мы опять попали в урему, то
есть в пойменное место, поросшее редкими кустами и деревьями, избитое множеством средних и маленьких озер, уже обраставших зелеными камышами: это
была пойма той же реки Белой, протекавшей в версте от Сергеевки и заливавшей весною эту низменную полосу
земли.
Он указал мне зарубки на дубовом пне и на растущем дубу и сказал, что башкирцы, настоящие владельцы
земли, каждые сто лет кладут такие заметки на больших дубах, в чем многие старики его уверяли; таких зарубок на пне
было только две, а на растущем дубу пять, а как пень
был гораздо толще и, следовательно, старее растущего дуба, то и
было очевидно, что остальные зарубки находились на отрубленном стволе дерева.
В подтверждение наших рассказов мы с Евсеичем вынимали из ведра то ту, то другую рыбу, а как это
было затруднительно, то наконец вытряхнули всю свою добычу на
землю; но, увы, никакого впечатления не произвела наша рыба на мою мать.
Передо мной стоял великан необыкновенной толщины; в нем
было двенадцать вершков роста и двенадцать пуд веса, как я после узнал; он
был одет в казакин и в широчайшие плисовые шальвары; на макушке толстой головы чуть держалась вышитая золотом запачканная тюбетейка; шеи у него не
было; голова с подзобком плотно лежала на широких плечах; огромная саблища тащилась по
земле — и я почувствовал невольный страх: мне сейчас представилось, что таков должен
быть коварный Тиссаферн, предводитель персидских войск, сражавшихся против младшего Кира.
После этого начался разговор у моего отца с кантонным старшиной, обративший на себя все мое внимание: из этого разговора я узнал, что отец мой купил такую
землю, которую другие башкирцы, а не те, у которых мы ее купили, называли своею, что с этой
земли надобно
было согнать две деревни, что когда
будет межеванье, то все объявят спор и что надобно поскорее переселить на нее несколько наших крестьян.
Наконец выбрали и накидали целые груды мокрой сети, то
есть стен или крыльев невода, показалась мотня, из длинной и узкой сделавшаяся широкою и круглою от множества попавшейся рыбы; наконец стало так трудно тащить по мели, что принуждены
были остановиться, из опасения, чтоб не лопнула мотня; подняв высоко верхние подборы, чтоб рыба не могла выпрыгивать, несколько человек с ведрами и ушатами бросились в воду и, хватая рыбу, битком набившуюся в мотню, как в мешок, накладывали ее в свою посуду, выбегали на берег, вытряхивали на
землю добычу и снова бросались за нею; облегчив таким образом тягость груза, все дружно схватились за нижние и верхние подборы и с громким криком выволокли мотню на берег.
Более всего любил я смотреть, как мать варила варенье в медных блестящих тазах на тагане, под которым разводился огонь, — может
быть, потому, что снимаемые с кипящего таза сахарные пенки большею частью отдавались нам с сестрицей; мы с ней обыкновенно сидели на
земле, поджав под себя ноги, нетерпеливо ожидая, когда масса ягод и сахара начнет вздуваться, пузыриться и покрываться беловатою пеленою.
Всего больше я боялся, что дедушка станет прощаться со мной, обнимет меня и умрет, что меня нельзя
будет вынуть из его рук, потому что они окоченеют, и что надобно
будет меня вместе с ним закопать в
землю…
Очень странно, что составленное мною понятие о межеванье довольно близко подходило к действительности: впоследствии я убедился в этом на опыте; даже мысль дитяти о важности и какой-то торжественности межеванья всякий раз приходила мне в голову, когда я шел или ехал за астролябией, благоговейно несомой крестьянином, тогда как другие тащили цепь и втыкали колья через каждые десять сажен; настоящего же дела, то
есть измерения
земли и съемки ее на план, разумеется, я тогда не понимал, как и все меня окружавшие.
Вода начала сильно сбывать, во многих местах
земля оголилась, и все десять верст, которые отец спокойно проехал туда на лодке, надобно
было проехать в обратный путь уже верхом.
На этот раз ласки моего любимца Сурки
были приняты мною благосклонно, и я, кажется, бегал, прыгал и валялся по
земле больше, чем он; когда же мы пошли в сад, то я сейчас спросил: «Отчего вчера нас не пустили сюда?» — Живая Параша, не подумав, отвечала: «Оттого, что вчера матушка очень стонали, и мы в саду услыхали бы их голос».
Также с помощью тетушки мы наковыряли, почти из
земли, молоденьких шампиньонов полную тарелку и принесли бабушке; она
была очень довольна и приказала нажарить себе целую сковородку.
Трава поблекла, потемнела и прилегла к
земле; голые крутые взлобки гор стали еще круче и голее, сурчины как-то выше и краснее, потому что листья чилизника и бобовника завяли, облетели и не скрывали от глаз их глинистых бугров; но сурков уже не
было: они давно попрятались в свои норы, как сказывал мне отец.
Все берега полоев
были усыпаны всякого рода дичью; множество уток плавало по воде между верхушками затопленных кустов, а между тем беспрестанно проносились большие и малые стаи разной прилетной птицы: одни летели высоко, не останавливаясь, а другие низко, часто опускаясь на
землю; одни стаи садились, другие поднимались, третьи перелетывали с места на место: крик, писк, свист наполнял воздух.
Но до чтения ли, до письма ли
было тут, когда душистые черемухи зацветают, когда пучок на березах лопается, когда черные кусты смородины опушаются беловатым пухом распускающихся сморщенных листочков, когда все скаты гор покрываются подснежными тюльпанами, называемыми сон, лилового, голубого, желтоватого и белого цвета, когда полезут везде из
земли свернутые в трубочки травы и завернутые в них головки цветов; когда жаворонки с утра до вечера висят в воздухе над самым двором, рассыпаясь в своих журчащих, однообразных, замирающих в небе песнях, которые хватали меня за сердце, которых я заслушивался до слез; когда божьи коровки и все букашки выползают на божий свет, крапивные и желтые бабочки замелькают, шмели и пчелы зажужжат; когда в воде движенье, на
земле шум, в воздухе трепет, когда и луч солнца дрожит, пробиваясь сквозь влажную атмосферу, полную жизненных начал…
Как только провяла
земля, начались полевые работы, то
есть посев ярового хлеба, и отец стал ездить всякий день на пашню.
Поля
были очень удалены, на каком-то наемном участке в «Орловской степи» [Название «Орловской степи» носила соседственная с Вишенками
земля, отдаваемая внаймы от казны, но прежде принадлежавшая графу Орлову.
Вы знаете характер вашего брата; по своей мешкотности и привычке все откладывать до завтра, он долго не собрался бы устроить ваше состояние, то
есть укрепить в суде за вами крестьян и перевесть их на вашу
землю, которая также хотя сторгована, но еще не куплена.
Вот и собирается тот купец по своим торговым делам за море, за тридевять
земель, в тридевятое царство, в тридесятое государство, и говорит он своим любезным дочерям: «Дочери мои милые, дочери мои хорошие, дочери мои пригожие, еду я по своим купецкиим делам за тридевять
земель, в тридевятое царство, тридесятое государство, и мало ли, много ли времени проезжу — не ведаю, и наказываю я вам жить без меня честно и смирно; и коли вы
будете жить без меня честно и смирно, то привезу вам такие гостинцы, каких вы сами похочете, и даю я вам сроку думать на три дня, и тогда вы мне скажете, каких гостинцев вам хочется».
Так и пал купец на сыру
землю, горючьми слезами обливается; а и взглянет он на зверя лесного, на чудо морское, а и вспомнит он своих дочерей, хорошиих, пригожиих, а и пуще того завопит источным голосом: больно страшен
был лесной зверь, чудо морское.
Тогда все тому подивилися, свита до
земли преклонилася. Честной купец дал свое благословение дочери меньшой, любимой и молодому принцу-королевичу. И проздравили жениха с невестою сестры старшие завистные и все слуги верные, бояре великие и кавалеры ратные, и нимало не медля принялись веселым пирком да за свадебку, и стали жить да поживать, добра наживать. Я сама там
была, пиво-мед
пила, по усам текло, да в рот не попало.
Неточные совпадения
Аммос Федорович. Да, нехорошее дело заварилось! А я, признаюсь, шел
было к вам, Антон Антонович, с тем чтобы попотчевать вас собачонкою. Родная сестра тому кобелю, которого вы знаете. Ведь вы слышали, что Чептович с Варховинским затеяли тяжбу, и теперь мне роскошь: травлю зайцев на
землях и у того и у другого.
Такая рожь богатая // В тот год у нас родилася, // Мы
землю не ленясь // Удобрили, ухолили, — // Трудненько
было пахарю, // Да весело жнее! // Снопами нагружала я // Телегу со стропилами // И
пела, молодцы. // (Телега нагружается // Всегда с веселой песнею, // А сани с горькой думою: // Телега хлеб домой везет, // А сани — на базар!) // Вдруг стоны я услышала: // Ползком ползет Савелий-дед, // Бледнешенек как смерть: // «Прости, прости, Матренушка! — // И повалился в ноженьки. — // Мой грех — недоглядел!..»
Не ветры веют буйные, // Не мать-земля колышется — // Шумит,
поет, ругается, // Качается, валяется, // Дерется и целуется // У праздника народ! // Крестьянам показалося, // Как вышли на пригорочек, // Что все село шатается, // Что даже церковь старую // С высокой колокольнею // Шатнуло раз-другой! — // Тут трезвому, что голому, // Неловко… Наши странники // Прошлись еще по площади // И к вечеру покинули // Бурливое село…
— Не знаю я, Матренушка. // Покамест тягу страшную // Поднять-то поднял он, // Да в
землю сам ушел по грудь // С натуги! По лицу его // Не слезы — кровь течет! // Не знаю, не придумаю, // Что
будет? Богу ведомо! // А про себя скажу: // Как выли вьюги зимние, // Как ныли кости старые, // Лежал я на печи; // Полеживал, подумывал: // Куда ты, сила, делася? // На что ты пригодилася? — // Под розгами, под палками // По мелочам ушла!
И то уж благо: с Домною // Делился им; младенцами // Давно в
земле истлели бы // Ее родные деточки, // Не
будь рука вахлацкая // Щедра, чем Бог послал.