Неточные совпадения
Заметив, что дорога мне как будто полезна, мать ездила со мной беспрестанно: то в подгородные деревушки своих братьев, то к знакомым помещикам; один раз, не
знаю куда, сделали мы большое путешествие;
отец был с нами.
Мы жили тогда в губернском городе Уфе и занимали огромный зубинский деревянный дом, купленный моим
отцом, как я после
узнал, с аукциона за триста рублей ассигнациями.
Когда
отец воротился и со смехом рассказал матери все происходившее у Аничкова, она очень встревожилась, потому что и не
знала о моем возвращении.
Я не
знаю, до какой степени это было справедливо, потому что больная была, как все утверждали, очень мнительна, и не
знаю, притворно или искренне, но мой
отец и доктора уверяли ее, что это неправда.
Я вслушивался в беспрестанные разговоры об этом между
отцом и матерью и наконец
узнал, что дело уладилось: денег дал тот же мой книжный благодетель С. И. Аничков, а детей, то есть нас с сестрой, решились завезти в Багрово и оставить у бабушки с дедушкой.
Эта первая кормежка случилась не в поле, а в какой-то русской деревушке, которую я очень мало помню; но зато
отец обещал мне на другой день кормежку на реке Деме, где хотел показать мне какую-то рыбную ловлю, о которой я
знал только по его же рассказам.
Степь не была уже так хороша и свежа, как бывает весною и в самом начале лета, какою описывал ее мне
отец и какою я после сам
узнал ее: по долочкам трава была скошена и сметана в стога, а по другим местам она выгорела от летнего солнца, засохла и пожелтела, и уже сизый ковыль, еще не совсем распустившийся, еще не побелевший, расстилался, как волны, по необозримой равнине; степь была тиха, и ни один птичий голос не оживлял этой тишины;
отец толковал мне, что теперь вся степная птица уже не кричит, а прячется с молодыми детьми по низким ложбинкам, где трава выше и гуще.
Молодые крестьяне и крестьянки, работавшие в одних рубахах,
узнали наших людей и моего
отца; воткнув серпы свои в сжатые снопы, они начали выбегать к карете.
Отец мой продолжал разговаривать и расспрашивать о многом, чего я и не понимал; слышал только, как ему отвечали, что, слава богу, все живут помаленьку, что с хлебом не
знай, как и совладать, потому что много народу хворает.
Я отвечал на их поклоны множеством поклонов, хотя карета тронулась уже с места, и, высунувшись из окна, кричал: «Прощайте, прощайте!»
Отец и мать улыбались, глядя на меня, а я, весь в движении и волнении, принялся расспрашивать: отчего эти люди
знают, как нас зовут?
Отец как-то затруднялся удовлетворить всем моим вопросам, мать помогла ему, и мне отвечали, что в Парашине половина крестьян родовых багровских, и что им хорошо известно, что когда-нибудь они будут опять наши; что его они
знают потому, что он езжал в Парашино с тетушкой, что любят его за то, что он им ничего худого не делал, и что по нем любят мою мать и меня, а потому и
знают, как нас зовут.
Толпа крестьян проводила нас до крыльца господского флигеля и потом разошлась, а мужик с страшными глазами взбежал на крыльцо, отпер двери и пригласил нас войти, приговаривая: «Милости просим, батюшка Алексей Степаныч и матушка Софья Николавна!» Мы вошли во флигель; там было как будто все приготовлено для нашего приезда, но после я
узнал, что тут всегда останавливался наезжавший иногда главный управитель и поверенный бабушки Куролесовой, которого
отец с матерью называли Михайлушкой, а все прочие с благоговением величали Михайлом Максимовичем, и вот причина, почему флигель всегда был прибран.
Отец улыбнулся и отвечал, что похоже на то; что он и прежде слыхал об нем много нехорошего, но что он родня и любимец Михайлушки, а тетушка Прасковья Ивановна во всем Михайлушке верит; что он велел послать к себе таких стариков из багровских, которые скажут ему всю правду,
зная, что он их не выдаст, и что Миронычу было это невкусно.
Мы объехали яровые хлеба, которые тоже начинали поспевать, о чем
отец мой и Мироныч говорили с беспокойством, не
зная, где взять рук и как убраться с жнитвом.
Это
узнал я после, из разговоров моего
отца с матерью.
Отец с матерью старались растолковать мне, что совершенно добрых людей мало на свете, что парашинские старики, которых
отец мой
знает давно, люди честные и правдивые, сказали ему, что Мироныч начальник умный и распорядительный, заботливый о господском и о крестьянском деле; они говорили, что, конечно, он потакает и потворствует своей родне и богатым мужикам, которые находятся в милости у главного управителя, Михайлы Максимыча, но что как же быть? свой своему поневоле друг, и что нельзя не уважить Михайле Максимычу; что Мироныч хотя гуляет, но на работах всегда бывает в трезвом виде и не дерется без толку; что он не поживился ни одной копейкой, ни господской, ни крестьянской, а наживает большие деньги от дегтя и кожевенных заводов, потому что он в части у хозяев, то есть у богатых парашинских мужиков, промышляющих в башкирских лесах сидкою дегтя и покупкою у башкирцев кож разного мелкого и крупного скота; что хотя хозяевам маленько и обидно, ну, да они богаты и получают большие барыши.
Мы торопились, чтоб приехать поранее, потому что в Коровине, где все
знали и моего дедушку, и
отца, мы услыхали, что дедушка нездоров.
Не
знаю, сколько времени я спал, но, проснувшись, увидел при свете лампады, теплившейся перед образом, что
отец лежит на своем канапе, а мать сидит подле него и плачет.
Он добрый, ты должен любить его…» Я отвечал, что люблю и, пожалуй, сейчас опять пойду к нему; но мать возразила, что этого не нужно, и просила
отца сейчас пойти к дедушке и посидеть у него: ей хотелось
знать, что он станет говорить обо мне и об сестрице.
Дедушка поморщился и сказал: «Ну, так пусть
отец кормит их как
знает».
Тут я
узнал, что дедушка приходил к нам перед обедом и, увидя, как в самом деле больна моя мать, очень сожалел об ней и советовал ехать немедленно в Оренбург, хотя прежде, что было мне известно из разговоров
отца с матерью, он называл эту поездку причудами и пустою тратою денег, потому что не верил докторам.
Евсеич и нянька, которая в ожидании молодых господ (так называли в доме моего
отца и мать) начала долее оставаться с нами, — не
знали, что и делать.
Из рассказов их и разговоров с другими я
узнал, к большой моей радости, что доктор Деобольт не нашел никакой чахотки у моей матери, но зато нашел другие важные болезни, от которых и начал было лечить ее; что лекарства ей очень помогли сначала, но что потом она стала очень тосковать о детях и доктор принужден был ее отпустить; что он дал ей лекарств на всю зиму, а весною приказал пить кумыс, и что для этого мы поедем в какую-то прекрасную деревню, и что мы с
отцом и Евсеичем будем там удить рыбку.
Хотя мать мне ничего не говорила, но я
узнал из ее разговоров с
отцом, иногда не совсем приятных, что она имела недружелюбные объяснения с бабушкой и тетушкой, или, просто сказать, ссорилась с ними, и что бабушка отвечала: «Нет, невестушка, не взыщи; мы к твоим детям и приступиться не смели.
Дети Княжевичей были молодцы, потому что
отец и мать воспитывали их без всякой неги; они не
знали простуды и ели все, что им вздумается, а я, напротив, кроме ежедневных диетных кушаний, не смел ничего съесть без позволения матери; в сырую же погоду меня не выпускали из комнаты.
Не веря согласию моего
отца и матери, слишком хорошо
зная свое несогласие, в то же время я вполне поверил, что эта бумага, которую дядя называл купчей крепостью, лишает меня и сестры и Сергеевки; кроме мучительной скорби о таких великих потерях, я был раздражен и уязвлен до глубины сердца таким наглым обманом.
Не
знаю, до какой степени были справедливы рассказы башкирцев, но
отец им верил, и они казались мне тогда истиной, не подверженной сомнению.
После этого начался разговор у моего
отца с кантонным старшиной, обративший на себя все мое внимание: из этого разговора я
узнал, что
отец мой купил такую землю, которую другие башкирцы, а не те, у которых мы ее купили, называли своею, что с этой земли надобно было согнать две деревни, что когда будет межеванье, то все объявят спор и что надобно поскорее переселить на нее несколько наших крестьян.
Проснувшись на другой день поутру ранее обыкновенного, я увидел, что мать уже встала, и
узнал, что она начала пить свой кумыс и гулять по двору и по дороге, ведущей в Уфу;
отец также встал, а гости наши еще спали: женщины занимали единственную комнату подле нас, отделенную перегородкой, а мужчины спали на подволоке, на толстом слое сена, покрытом кожами и простынями.
Мы остановились у первого крестьянского двора, и после я
узнал, что
отец посылал спрашивать о дедушке: отвечали, что он еще жив.
Она повела нас в горницу к дедушке, который лежал на постели, закрывши глаза; лицо его было бледно и так изменилось, что я не
узнал бы его; у изголовья на креслах сидела бабушка, а в ногах стоял
отец, у которого глаза распухли и покраснели от слез.
Я
узнал, что
отец мой хочет выйти в отставку и переехать на житье в Багрово.
Узнав о смерти моего дедушки, которого она называла вторым
отцом и благодетелем, Прасковья Ивановна писала к моему
отцу, что «нечего ему жить по пустякам в Уфе, служить в каком-то суде из трехсот рублей жалованья, что гораздо будет выгоднее заняться своим собственным хозяйством, да и ей, старухе, помогать по ее хозяйству.
Вдруг
узнаю я, что
отец едет в Сергеевку.
Отец не успел мне рассказать хорошенько, что значит межевать землю, и я для дополнения сведений, расспросив мать, а потом Евсеича, в чем состоит межеванье, и не
узнав от них почти ничего нового (они сами ничего не
знали), составил себе, однако, кое-какое понятие об этом деле, которое казалось мне важным и торжественным.
Видно,
отцу сказали об этом: он приходил к нам и сказал, что если я желаю, чтоб мать поскорее выздоровела, то не должен плакать и проситься к ней, а только молиться богу и просить, чтоб он ее помиловал, что мать хоть не видит, но материнское сердце
знает, что я плачу, и что ей от этого хуже.
Предполагаемая поездка к бабушке Куролесовой в Чурасово и продолжительное там гощенье матери также не нравилось; она еще не
знала Прасковьи Ивановны и думала, что она такая же, как и вся родня моего
отца; но впоследствии оказалось совсем другое.
Отец знал настоящую их причину и сказал Миронычу: «Надо построже смотреть за кожевниками: они покупают у башкирцев за бесценок кожи с дохлых от чумы коров, и от этого у вас в Парашине так часты падежи».
Не
знаю отчего еще ни разу не брал меня
отец в поле на крестьянские работы.
Нередко стоял перед
отцом слепой старик, поверенный Пантелей Григорьич (по прозвищу, никогда не употребляемому, Мягков), знаменитый ходок по тяжебным делам и знаток в законах, о чем, разумеется, я
узнал после.
«Я тебя давно
знаю, — проговорила она как-то резко, — успеем поздороваться, а вот дай мне хорошенько разглядеть твою жену!» Наконец, она сказала: «Ну, кажется, мы друг друга полюбим!» — и обратилась к моему
отцу, обняла его очень весело и что-то шепнула ему на ухо.
Гости, кроме Миницких, которых я уже
знал, мне не очень понравились; особенно невзлюбил я одну молодую даму, которая причиталась в родню моему
отцу и которая беспрестанно кривлялась и как-то странно выворачивала глаза.
Я описывал Прасковью Ивановну такою, какою
знал ее сам впоследствии, будучи еще очень молодым человеком, и какою она долго жила в памяти моего
отца и матери, а равно и других, коротко ей знакомых и хорошо ее понимавших людей.
Тут я
узнал, что мой
отец недаром беседовал в Багрове с слепым нашим поверенным, что он затевает тяжбу с Богдановыми об именье, следовавшем моей бабушке Арине Васильевне Багровой по наследству.
Она благодарила
отца и особенно мать, целовала у ней руки и сказала, что «не ждала нас,
зная по письмам, как Прасковья Ивановна полюбила Софью Николавну и как будет уговаривать остаться, и
зная, что Прасковье Ивановне нельзя не уважить».
Отец рассказывал подробно о своей поездке в Лукоянов, о сделках с уездным судом, о подаче просьбы и обещаниях судьи решить дело непременно в нашу пользу; но Пантелей Григорьич усмехался и, положа обе руки на свою высокую трость, говорил, что верить судье не следует, что он будет мирволить тутошнему помещику и что без Правительствующего Сената не обойдется; что, когда придет время, он сочинит просьбу, и тогда понадобится ехать кому-нибудь в Москву и хлопотать там у секретаря и обер-секретаря, которых он
знал еще протоколистами.
Я не
знаю, исполнились ли слова
отца, стало ли веселее в Багрове?
Отец пошел на вспаханную, но еще не заборонованную десятину, стал что-то мерить своей палочкой и считать, а я, оглянувшись вокруг себя и увидя, что в разных местах много людей и лошадей двигались так же мерно и в таком же порядке взад и вперед, — я крепко задумался, сам хорошенько не
зная о чем.
Что же они такое пели и на каком языке — этого опять не
знали мой
отец и мать.
Мать обрадовалась, но радость ее очень уменьшилась, когда она
узнала, что
отец приехал по приказанию тетушки.