Неточные совпадения
Но
человек часто думает ошибочно: внук Степана Михайловича Багрова рассказал мне с большими подробностями историю своих детских годов; я записал его рассказы с возможною точностью, а
как они служат продолжением «Семейной хроники», так счастливо обратившей на себя внимание читающей публики, и
как рассказы эти представляют довольно полную историю дитяти, жизнь
человека в детстве, детский мир, созидающийся постепенно под влиянием ежедневных новых впечатлений, — то я решился напечатать записанные мною рассказы.
Я не могу забыть,
как эти добрые
люди ласково, просто и толково отвечали мне на мои бесчисленные вопросы и
как они были благодарны, когда отец дал им что-то за труды.
Как оно называется?» Отец удовлетворял моему любопытству; дорога была песчана, мы ехали шагом,
люди шли пешком; они срывали мне листья и ветки с разных дерев и подавали в карету, и я с большим удовольствием рассматривал и замечал их особенности.
Отец доказывал матери моей, что она напрасно не любит чувашских деревень, что ни у кого нет таких просторных изб и таких широких нар,
как у них, и что даже в их избах опрятнее, чем в мордовских и особенно русских; но мать возражала, что чуваши сами очень неопрятны и гадки; против этого отец не спорил, но говорил, что они предобрые и пречестные
люди.
Я отвечал на их поклоны множеством поклонов, хотя карета тронулась уже с места, и, высунувшись из окна, кричал: «Прощайте, прощайте!» Отец и мать улыбались, глядя на меня, а я, весь в движении и волнении, принялся расспрашивать: отчего эти
люди знают,
как нас зовут?
Отец мой спросил: сколько
людей на десятине? не тяжело ли им? и, получив в ответ, что «тяжеленько, да
как же быть, рожь сильна, прихватим вечера…» — сказал: «Так жните с богом…» — и в одну минуту засверкали серпы, горсти ржи замелькали над головами работников, и шум от резки жесткой соломы еще звучнее, сильнее разнесся по всему полю.
Наконец я обратился к самому свежему предмету моих недоумений: отчего сначала говорили об Мироныче,
как о
человеке злом, а простились с ним,
как с
человеком добрым?
Отец с матерью старались растолковать мне, что совершенно добрых
людей мало на свете, что парашинские старики, которых отец мой знает давно,
люди честные и правдивые, сказали ему, что Мироныч начальник умный и распорядительный, заботливый о господском и о крестьянском деле; они говорили, что, конечно, он потакает и потворствует своей родне и богатым мужикам, которые находятся в милости у главного управителя, Михайлы Максимыча, но что
как же быть? свой своему поневоле друг, и что нельзя не уважить Михайле Максимычу; что Мироныч хотя гуляет, но на работах всегда бывает в трезвом виде и не дерется без толку; что он не поживился ни одной копейкой, ни господской, ни крестьянской, а наживает большие деньги от дегтя и кожевенных заводов, потому что он в части у хозяев, то есть у богатых парашинских мужиков, промышляющих в башкирских лесах сидкою дегтя и покупкою у башкирцев кож разного мелкого и крупного скота; что хотя хозяевам маленько и обидно, ну, да они богаты и получают большие барыши.
С этим господином в самое это время случилось смешное и неприятное происшествие,
как будто в наказание за его охоту дразнить
людей, которому я, по глупости моей, очень радовался и говорил: «Вот бог его наказал за то, что он хочет увезти мою сестрицу».
Учителя звали Матвей Васильич (фамилии его я никогда не слыхивал); это был
человек очень тихий и добрый; он писал прописи не хуже печатных и принялся учить меня точно так же,
как учил дядя.
Трудно было примириться детскому уму и чувству с мыслию, что виденное мною зрелище не было исключительным злодейством, разбоем на большой дороге, за которое следовало бы казнить Матвея Васильича
как преступника, что такие поступки не только дозволяются, но требуются от него
как исполнение его должности; что самые родители высеченных мальчиков благодарят учителя за строгость, а мальчики будут благодарить со временем; что Матвей Васильич мог браниться зверским голосом, сечь своих учеников и оставаться в то же время честным, добрым и тихим
человеком.
Наконец выбрали и накидали целые груды мокрой сети, то есть стен или крыльев невода, показалась мотня, из длинной и узкой сделавшаяся широкою и круглою от множества попавшейся рыбы; наконец стало так трудно тащить по мели, что принуждены были остановиться, из опасения, чтоб не лопнула мотня; подняв высоко верхние подборы, чтоб рыба не могла выпрыгивать, несколько
человек с ведрами и ушатами бросились в воду и, хватая рыбу, битком набившуюся в мотню,
как в мешок, накладывали ее в свою посуду, выбегали на берег, вытряхивали на землю добычу и снова бросались за нею; облегчив таким образом тягость груза, все дружно схватились за нижние и верхние подборы и с громким криком выволокли мотню на берег.
Это свойство не могло происходить из моей природы, весьма сообщительной и слишком откровенной,
как оказалось в юношеских годах; это происходило, вероятно, от долговременной болезни, с которою неразлучно отчужденье и уединенье, заставляющие сосредоточиваться и малое дитя, заставляющие его уходить в глубину внутреннего своего мира, которым трудно делиться с посторонними
людьми.
Человек в зрелом возрасте, вероятно, страшится собственного впечатления: вид покойника возмутит его душу и будет преследовать его воображение; но тогда я положительно боялся и был уверен, что дедушка,
как скоро я взгляну на него, на минуту оживет и схватит меня.
Вдруг поднялся глухой шум и топот множества ног в зале, с которым вместе двигался плач и вой; все это прошло мимо нас… и вскоре я увидел, что с крыльца,
как будто на головах
людей, спустился деревянный гроб; потом, когда тесная толпа раздвинулась, я разглядел, что гроб несли мой отец, двое дядей и старик Петр Федоров, которого самого вели под руки; бабушку также вели сначала, но скоро посадили в сани, а тетушки и маменька шли пешком; многие, стоявшие на дворе, кланялись в землю.
Это был
человек гениальный в своем деле; но
как мог образоваться такой
человек у моего покойного дедушки, плохо знавшего грамоте и ненавидевшего всякие тяжбы?
А вот
как: Михайла Максимыч Куролесов, через год после своей женитьбы на двоюродной сестре моего дедушки, заметил у него во дворне круглого сироту Пантюшку, который показался ему необыкновенно сметливым и умным; он предложил взять его к себе для обучения грамоте и для образования из него делового
человека, которого мог бы мой дедушка употреблять,
как поверенного, во всех соприкосновениях с земскими и уездными судами: дедушка согласился.
Наконец выпал сильный снег, давно ожидаемый и
людьми и природой,
как выражалась моя мать.
Какие на них были набраны птицы, звери и даже
люди!
Мать, в свою очередь, пересказывала моему отцу речи Александры Ивановны, состоявшие в том, что Прасковью Ивановну за богатство все уважают, что даже всякий новый губернатор приезжает с ней знакомиться; что сама Прасковья Ивановна никого не уважает и не любит; что она своими гостями или забавляется, или ругает их в глаза; что она для своего покоя и удовольствия не входит ни в
какие хозяйственные дела, ни в свои, ни в крестьянские, а все предоставила своему поверенному Михайлушке, который от крестьян пользуется и наживает большие деньги, а дворню и лакейство до того избаловал, что вот
как они и с нами, будущими наследниками, поступили; что Прасковья Ивановна большая странница, терпеть не может попов и монахов, и нищим никому копеечки не подаст; молится богу по капризу, когда ей захочется, — а не захочется, то и середи обедни из церкви уйдет; что священника и причет содержит она очень богато, а никого из них к себе в дом не пускает, кроме попа с крестом, и то в самые большие праздники; что первое ее удовольствие летом — сад, за которым она ходит,
как садовник, а зимою любит она петь песни, слушать,
как их поют, читать книжки или играть в карты; что Прасковья Ивановна ее, сироту, не любит, никогда не ласкает и денег не дает ни копейки, хотя позволяет выписывать из города или покупать у разносчиков все, что Александре Ивановне вздумается; что сколько ни просили ее посторонние почтенные
люди, чтоб она своей внучке-сиротке что-нибудь при жизни назначила, для того чтоб она могла жениха найти, Прасковья Ивановна и слышать не хотела и отвечала, что Багровы родную племянницу не бросят без куска хлеба и что лучше век оставаться в девках, чем навязать себе на шею мужа, который из денег женился бы на ней, на рябой кукушке, да после и вымещал бы ей за то.
Дорожа всего более своим спокойствием, она не занималась хозяйством, говоря, что в нем ничего не смыслит, и определила главным управителем дворового своего
человека, Михайла Максимова, но она нисколько в нем не ошибалась и не вверялась ему,
как думали другие.
Я описывал Прасковью Ивановну такою,
какою знал ее сам впоследствии, будучи еще очень молодым
человеком, и
какою она долго жила в памяти моего отца и матери, а равно и других, коротко ей знакомых и хорошо ее понимавших
людей.
Я заметил, что наш кулич был гораздо белее того,
каким разгавливались дворовые
люди, и громко спросил: «Отчего Евсеич и другие кушают не такой же белый кулич,
как мы?» Александра Степановна с живостью и досадой отвечала мне: «Вот еще выдумал! едят и похуже».
Впрочем, мать, бабушка и тетушки знали, что пьяные
люди идут вброд по полоям, а
как я, наконец, сказал слышанные мною слова, что старый Болтуненок «пропал, утонул», то несчастное событие вполне и для них объяснилось.
Утомленные, передрогшие от мокрети и голодные,
люди, не успевшие даже хорошенько разговеться, возвращались уже домой,
как вдруг крик молодого Болтуненка: «Нашел!» — заставил всех воротиться.
Я начинал уже считать себя выходящим из ребячьего возраста: чтение книг, разговоры с матерью о предметах недетских, ее доверенность ко мне, ее слова, питавшие мое самолюбие: «Ты уже не маленький, ты все понимаешь;
как ты об этом думаешь, друг мой?» — и тому подобные выражения, которыми мать, в порывах нежности, уравнивала наши возрасты, обманывая самое себя, — эти слова возгордили меня, и я начинал свысока посматривать на окружающих меня
людей.
Человек сорок крестьян косили, выстроясь в одну линию,
как по нитке: ярко блестя на солнце, взлетали косы, и стройными рядами ложилась срезанная густая трава.
Только что воротились мы в гостиную и сели отдохнуть, потому что много ходили,
как вошел
человек, богато одетый, точно наш уфимский губернатор, и доложил, что кушанье поставлено.
Держа ложку в руке, я превратился сам в статую и смотрел, разиня рот и выпуча глаза, на эту кучу
людей, то есть на оркестр, где все проворно двигали руками взад и вперед, дули ртами и откуда вылетали чудные, восхитительные волшебные звуки, то
как будто замиравшие, то превращавшиеся в рев бури и даже громовые удары…
Когда речь дошла до хозяина, то мать вмешалась в наш разговор и сказала, что он
человек добрый, недальний, необразованный и в то же время самый тщеславный, что он, увидев в Москве и Петербурге,
как живут роскошно и пышно знатные богачи, захотел и сам так же жить, а
как устроить ничего не умел, то и нанял себе разных мастеров, немцев и французов, но, увидя, что дело не ладится, приискал какого-то промотавшегося господина, чуть ли не князя, для того чтобы он завел в его Никольском все на барскую ногу; что Дурасов очень богат и не щадит денег на свои затеи; что несколько раз в год он дает такие праздники, на которые съезжается к нему вся губерния.
П. И. Миницкий и А. И. Ковригина,
как самые близкие
люди к Прасковье Ивановне, решились попробовать упросить ее, чтоб она нас отпустила или, по крайней мере, хоть одного моего отца.
Люди наши рассказывали, что натерпелись такого страху,
какого сроду не видывали, что не спали всю ночь и пробились с голодными лошадьми, которые не стояли на месте и несколько раз едва не опрокинули завозню.
В тое ж минуту, безо всяких туч, блеснула молонья и ударил гром, индо земля зашаталась под ногами, — и вырос,
как будто из земли, перед купцом зверь не зверь,
человек не
человек, а так какое-то чудовище, страшное и мохнатое, и заревел он голосом дикиим: «Что ты сделал?
Злая волшебница прогневалась на моего родителя покойного, короля славного и могучего, украла меня, еще малолетнего, и сатанинским колдовством своим, силой нечистою, оборотила меня в чудище страшное и наложила таковое заклятие, чтобы жить мне в таковом виде безобразном, противном и страшном для всякого
человека, для всякой твари божией, пока найдется красная девица,
какого бы роду и званья ни была она, и полюбит меня в образе страшилища и пожелает быть моей женой законною, и тогда колдовство все покончится, и стану я опять попрежнему
человеком молодым и пригожиим; и жил я таковым страшилищем и пугалом ровно тридцать лет, и залучал я в мой дворец заколдованный одиннадцать девиц красныих, а ты была двенадцатая.