Неточные совпадения
Потом помню, что уже никто не являлся на мой крик и призывы, что мать, прижав меня к груди,
напевая одни и те же слова успокоительной песни, бегала со мной по
комнате до тех пор, пока я засыпал.
Все
было незнакомо мне: высокая, большая
комната, голые стены из претолстых новых сосновых бревен, сильный смолистый запах; яркое, кажется летнее, солнце только что всходит и сквозь окно с правой стороны, поверх рединного полога, который
был надо мною опущен, ярко отражается на противоположной стене…
Сначала мать приказала
было перевести ее в другую
комнату; но я, заметив это, пришел в такое волнение и тоску, как мне после говорили, что поспешили возвратить мне мою сестрицу.
По обоим берегам реки
было врыто по толстому столбу, к ним крепко
был привязан мокрый канат толщиною в руку; по канату ходил плот, похожий устройством на деревянный пол в
комнате, утвержденный на двух выдолбленных огромных деревянных колодах, которые назывались там «комягами».
Мать успела сказать нам, чтоб мы
были смирны, никуда по
комнатам не ходили и не говорили громко.
Ефрем с Федором сейчас ее собрали и поставили, а Параша повесила очень красивый, не знаю, из какой материи, кажется, кисейный занавес; знаю только, что на нем
были такие прекрасные букеты цветов, что я много лет спустя находил большое удовольствие их рассматривать; на окошки повесили такие же гардины — и
комната вдруг получила совсем другой вид, так что у меня на сердце стало веселее.
Тетушка взяла меня за руку и повела в гостиную, то
есть в нашу спальную
комнату.
Вот как текла эта однообразная и невеселая жизнь: как скоро мы просыпались, что бывало всегда часу в восьмом, нянька водила нас к дедушке и бабушке; с нами здоровались, говорили несколько слов, а иногда почти и не говорили, потом отсылали нас в нашу
комнату; около двенадцати часов мы выходили в залу обедать; хотя от нас
была дверь прямо в залу, но она
была заперта на ключ и даже завешана ковром, и мы проходили через коридор, из которого тогда еще
была дверь в гостиную.
Должно сказать, что
была особенная причина, почему я не любил и боялся дедушки: я своими глазами видел один раз, как он сердился и топал ногами; я слышал потом из своей
комнаты какие-то страшные и жалобные крики.
Вторая приехавшая тетушка
была Аксинья Степановна, крестная моя мать; это
была предобрая, нас очень любила и очень ласкала, особенно без других; она даже привезла нам гостинца, изюма и черносливу, но отдала тихонько от всех и велела так
есть, чтоб никто не видал; она пожурила няньку нашу за неопрятность в
комнате и платье, приказала переменять чаще белье и погрозила, что скажет Софье Николавне, в каком виде нашла детей; мы очень обрадовались ее ласковым речам и очень ее полюбили.
Как только я совсем оправился и начал
было расспрашивать и рассказывать, моя мать торопливо встала и ушла к дедушке, с которым она еще не успела поздороваться: испуганная моей дурнотой, она не заходила в его
комнату.
Милая моя сестрица
была так смела, что я с удивлением смотрел на нее: когда я входил в
комнату, она побежала мне навстречу с радостными криками: «Маменька приехала, тятенька приехал!» — а потом с такими же восклицаниями перебегала от матери к дедушке, к отцу, к бабушке и к другим; даже вскарабкалась на колени к дедушке.
Двоюродные наши сестрицы, которые прежде
были в большой милости, сидели теперь у печки на стульях, а мы у дедушки на кровати; видя, что он не обращает на них никакого вниманья, а занимается нами, генеральские дочки (как их называли), соскучась молчать и не принимая участия в наших разговорах, уходили потихоньку из
комнаты в девичью, где
было им гораздо веселее.
Дяди мои поместились в отдельной столовой, из которой, кроме двери в залу,
был ход через общую, или проходную,
комнату в большую столярную; прежде это
была горница, в которой у покойного дедушки Зубина помещалась канцелярия, а теперь в ней жил и работал столяр Михей, муж нашей няньки Агафьи, очень сердитый и грубый человек.
Дети Княжевичей
были молодцы, потому что отец и мать воспитывали их без всякой неги; они не знали простуды и
ели все, что им вздумается, а я, напротив, кроме ежедневных диетных кушаний, не смел ничего съесть без позволения матери; в сырую же погоду меня не выпускали из
комнаты.
Наказание, о котором прежде я только слыхал,
было исполнено надо мною: меня одели в какое-то серое, толстое суконное платье и поставили в угол совершенно в пустой
комнате, под присмотром Ефрема Евсеича.
Евсеичу
было приказано сидеть в другой
комнате.
Конечно, я мог бы сесть на пол, — в
комнате никого не
было; но мне приказано, чтоб я стоял в углу, и я ни за что не хотел сесть, несмотря на усталость.
Наконец комары буквально одолели нас, и мы с матерью ушли в свою
комнату без дверей и окон, а как она не представляла никакой защиты, то сели на кровать под рединный полог, и хотя душно
было сидеть под ним, но зато спокойно.
Проснувшись на другой день поутру ранее обыкновенного, я увидел, что мать уже встала, и узнал, что она начала
пить свой кумыс и гулять по двору и по дороге, ведущей в Уфу; отец также встал, а гости наши еще спали: женщины занимали единственную
комнату подле нас, отделенную перегородкой, а мужчины спали на подволоке, на толстом слое сена, покрытом кожами и простынями.
Мне
было жаль дедушки, но совсем не хотелось видеть его смерть или
быть в другой
комнате, когда он, умирая, станет плакать и кричать.
Дом
был весь занят, — съехались все тетушки с своими мужьями; в
комнате Татьяны Степановны жила Ерлыкина с двумя дочерьми; Иван Петрович Каратаев и Ерлыкин спали где-то в столярной, а остальные три тетушки помещались в
комнате бабушки, рядом с горницей больного дедушки.
Открыв глаза, я увидел, что матери не
было в
комнате, Параши также; свечка потушена, ночник догорал, и огненный язык потухающей светильни, кидаясь во все стороны на дне горшочка с выгоревшим салом, изредка озарял мелькающим неверным светом
комнату, угрожая каждую минуту оставить меня в совершенной темноте.
В
комнате никого не
было.
Точно камень свалился с моего сердца, когда
было решено, что мы перейдем в эту угольную
комнату, отдаленную от залы.
Комната мне чрезвычайно нравилась; кроме того, что она отдаляла меня от покойника, она
была угольная и одною своей стороною выходила на реку Бугуруслан, который и зимой не замерзал от быстроты теченья и множества родников.
Я боялся даже идти
пить чай в бабушкину
комнату, потому что надобно
было проходить в девичьей мимо известного коридора.
Пили чай, обедали и ужинали у бабушки, потому что это
была самая большая
комната после залы; там же обыкновенно все сидели и разговаривали.
Мать несколько дней не могла оправиться; она по большей части сидела с нами в нашей светлой угольной
комнате, которая, впрочем,
была холоднее других; но мать захотела остаться в ней до нашего отъезда в Уфу, который
был назначен через девять дней.
Один раз как-то без него я заглянул даже в дедушкину
комнату: она
была пуста, все вещи куда-то вынесли, стояла только в углу его скамеечка и кровать с веревочным переплетом, посредине которого лежал тонкий лубок, покрытый войлоком, а на войлоке спали поочередно который-нибудь из чтецов псалтыря.
Я слышал, как она, уйдя после обеда в нашу
комнату, сказала Параше, с которой опять начала ласково разговаривать, что она «ничего не могла
есть, потому что обедали на том самом столе, на котором лежало тело покойного батюшки».
Наконец все мало-помалу утихло, и прежде всего я увидел, что в
комнате ярко светло от утренней зари, а потом понял, что маменька жива,
будет здорова, — и чувство невыразимого счастия наполнило мою душу!
Мы вошли прямо к бабушке: она жила в дедушкиной горнице, из которой
была прорублена дверь в ее прежнюю
комнату, где поселилась Татьяна Степановна.
На первый раз мы поместились в гостиной и в угольной
комнате, где живала прежде тетушка; угольная потеряла всю свою прелесть, потому что окна и вся сторона, выходившая на Бугуруслан,
были закрыты пристройкою новой горницы для матери.
Комната моей матери, застроенная дедушкой,
была совершенно отделана.
В тот же день, ложась спать в нашей отдельной
комнате, я пристал к своей матери со множеством разных вопросов, на которые
было очень мудрено отвечать понятным для ребенка образом.
У отца не
было кабинета и никакой отдельной
комнаты; в одном углу залы стояло домашнее, Акимовой работы, ольховое бюро; отец все сидел за ним и что-то писал.
Нам отвели большой кабинет, из которого
была одна дверь в столовую, а другая — в спальню; спальню также отдали нам; в обеих
комнатах, лучших в целом доме, Прасковья Ивановна не жила после смерти своего мужа: их занимали иногда почетные гости, обыкновенные же посетители жили во флигеле.
Гости еще не вставали, да и многие из тех, которые уже встали, не приходили к утреннему чаю, а
пили его в своих
комнатах.
Дети
будут пить чай, обедать и ужинать у себя в
комнатах; я отдаю вам еще столовую, где они могут играть и бегать; маленьким с большими нечего мешаться.
Когда мы вошли в гостиную, то я
был поражен не живописью на стенах, которой
было немного, а золотыми рамами картин и богатым убранством этой
комнаты, показавшейся мне в то же время как-то темною и невеселою, вероятно от кисейных и шелковых гардин на окнах.
Диванная, в которую перешли мы из гостиной, уже не могла поразить меня, хотя
была убрана так же роскошно; но зато она понравилась мне больше всех
комнат: широкий диван во всю внутреннюю стену и маленькие диванчики по углам, обитые яркой красной материей, казались стоящими в зеленых беседках из цветущих кустов, которые
были нарисованы на стенах.
Делать
было нечего: мы все поместились в тетушкиной
комнате, а тетушка перешла к бабушке.
Вот как происходило это посещение: в назначенный день, часов в десять утра, все в доме
было готово для приема гостей:
комнаты выметены, вымыты и особенно прибраны; деревенские лакеи, ходившие кое в чем, приодеты и приглажены, а также и вся девичья; тетушка разряжена в лучшее свое платье; даже бабушку одели в шелковый шушун и юбку и повязали шелковым платком вместо белой и грязной какой-то тряпицы, которою она повязывалась сверх волосника и которую едва ли переменяла со смерти дедушки.
Все окружающие нас удивлялись дородству жениха, а Евсеич, сказав: «Эк буря! посытее
будет Мавлютки», — повел нас в наши
комнаты.
В каждой
комнате, чуть ли не в каждом окне,
были у меня замечены особенные предметы или места, по которым я производил мои наблюдения: из новой горницы, то
есть из нашей спальни, с одной стороны виднелась Челяевская гора, оголявшая постепенно свой крутой и круглый взлобок, с другой — часть реки давно растаявшего Бугуруслана с противоположным берегом; из гостиной чернелись проталины на Кудринской горе, особенно около круглого родникового озера, в котором мочили конопли; из залы стекленелась лужа воды, подтоплявшая грачовую рощу; из бабушкиной и тетушкиной горницы видно
было гумно на высокой горе и множество сурчин по ней, которые с каждым днем освобождались от снега.
Несмотря, однако же, на все предосторожности, я как-то простудился, получил насморк и кашель и, к великому моему горю, должен
был оставаться заключенным в
комнатах, которые казались мне самою скучною тюрьмою, о какой я только читывал в своих книжках; а как я очень волновался рассказами Евсеича, то ему запретили доносить мне о разных новостях, которые весна беспрестанно приносила с собой; к тому же мать почти не отходила от меня.
Мне самому
было очень досадно; я поспешил одеться, заглянул к сестрице и братцу, перецеловал их и побежал в тетушкину
комнату, из которой видно
было солнце, и, хотя оно уже стояло высоко, принялся смотреть на него сквозь мои кулаки.
Я так
был испуган, поражен всем виденным мною, что ничего не мог рассказать матери и тетушкам, которые принялись меня расспрашивать: «Что такое случилось?» Евсеич же с Парашей только впустили нас в
комнату, а сами опять убежали.
Хотя я много читал и еще больше слыхал, что люди то и дело умирают, знал, что все умрут, знал, что в сражениях солдаты погибают тысячами, очень живо помнил смерть дедушки, случившуюся возле меня, в другой
комнате того же дома; но смерть мельника Болтуненка, который перед моими глазами шел,
пел, говорил и вдруг пропал навсегда, — произвела на меня особенное, гораздо сильнейшее впечатление, и утонуть в канавке показалось мне гораздо страшнее, чем погибнуть при каком-нибудь кораблекрушении на беспредельных морях, на бездонной глубине (о кораблекрушениях я много читал).