Неточные совпадения
Наконец, «Зеркало добродетели» перестало поглощать мое внимание и удовлетворять моему ребячьему любопытству, мне захотелось почитать других книжек, а взять их решительно было негде; тех книг, которые читывали иногда мой отец и
мать, мне
читать не позволяли.
Я принялся было за Домашний лечебник Бухана, но и это чтение
мать сочла почему-то для моих лет неудобным; впрочем, она выбирала некоторые места и, отмечая их закладками, позволяла мне их
читать; и это было в самом деле интересное чтение, потому что там описывались все травы, соли, коренья и все медицинские снадобья, о которых только упоминается в лечебнике.
Я
читал свои книжки с восторгом и, несмотря на разумную бережливость
матери,
прочел все с небольшим в месяц.
Сердце у меня опять замерло, и я готов был заплакать; но
мать приласкала меня, успокоила, ободрила и приказала мне идти в детскую —
читать свою книжку и занимать сестрицу, прибавя, что ей теперь некогда с нами быть и что она поручает мне смотреть за сестрою; я повиновался и медленно пошел назад: какая-то грусть вдруг отравила мою веселость, и даже мысль, что мне поручают мою сестрицу, что в другое время было бы мне очень приятно и лестно, теперь не утешила меня.
Мать дорогой принялась мне растолковывать, почему не хорошо так безумно предаваться какой-нибудь забаве, как это вредно для здоровья, даже опасно; она говорила, что, забывая все другие занятия для какой-нибудь охоты, и умненький мальчик может поглупеть, и что вот теперь, вместо того чтоб весело смотреть в окошко, или
читать книжку, или разговаривать с отцом и
матерью, я сижу молча, как будто опущенный в воду.
Я не говорил ни слова, но когда
мать взглянула на меня, то
прочла все на моем лице.
Потом
мать приказала привязать к своей голове черного хлеба с уксусом, который мне так нравился, что я понемножку клал его к себе в рот; потом она захотела как будто уснуть и заставила меня
читать.
Я тогда же возражал, что это неправда, что я умею хорошо
читать, а только писать не умею; но теперь я захотел поправить этот недостаток и упросил отца и
мать, чтоб меня начали учить писать.
Мать ничего не отвечала и велела мне идти в детскую
читать или играть с сестрицей, но я попросил ее, чтоб она растолковала мне, что значит присягать.
Отец распечатал его, начал
читать, заплакал и передал
матери.
Письмо это отец несколько раз
читал матери и доказывал, что тут и рассуждать нечего, если не хотим прогневать тетушку и лишиться всего.
Я
читал матери вслух разные книги для ее развлеченья, а иногда для ее усыпленья, потому что она как-то мало спала по ночам.
Я ничего не
читал и не писал в это время, и
мать всякий день отпускала меня с Евсеичем удить: она уже уверилась в его усердии и осторожности.
Я и прежде сам замечал большую перемену в бабушке; но особенное вниманье мое на эту перемену обратил разговор отца с
матерью, в который я вслушался,
читая свою книжку.
Прибегу, бывало, в ту отдельную комнату, в которой мы с
матерью спали, разверну Шехеразаду, так, чтоб только
прочесть страничку, — и забудусь совершенно.
Мать, в свою очередь, пересказывала моему отцу речи Александры Ивановны, состоявшие в том, что Прасковью Ивановну за богатство все уважают, что даже всякий новый губернатор приезжает с ней знакомиться; что сама Прасковья Ивановна никого не уважает и не любит; что она своими гостями или забавляется, или ругает их в глаза; что она для своего покоя и удовольствия не входит ни в какие хозяйственные дела, ни в свои, ни в крестьянские, а все предоставила своему поверенному Михайлушке, который от крестьян пользуется и наживает большие деньги, а дворню и лакейство до того избаловал, что вот как они и с нами, будущими наследниками, поступили; что Прасковья Ивановна большая странница, терпеть не может попов и монахов, и нищим никому копеечки не подаст; молится богу по капризу, когда ей захочется, — а не захочется, то и середи обедни из церкви уйдет; что священника и причет содержит она очень богато, а никого из них к себе в дом не пускает, кроме попа с крестом, и то в самые большие праздники; что первое ее удовольствие летом — сад, за которым она ходит, как садовник, а зимою любит она петь песни, слушать, как их поют,
читать книжки или играть в карты; что Прасковья Ивановна ее, сироту, не любит, никогда не ласкает и денег не дает ни копейки, хотя позволяет выписывать из города или покупать у разносчиков все, что Александре Ивановне вздумается; что сколько ни просили ее посторонние почтенные люди, чтоб она своей внучке-сиротке что-нибудь при жизни назначила, для того чтоб она могла жениха найти, Прасковья Ивановна и слышать не хотела и отвечала, что Багровы родную племянницу не бросят без куска хлеба и что лучше век оставаться в девках, чем навязать себе на шею мужа, который из денег женился бы на ней, на рябой кукушке, да после и вымещал бы ей за то.
Я сказал уже, что в Чурасове была изрядная библиотека; я не замедлил воспользоваться этим сокровищем и, с позволенья Прасковьи Ивановны, по выбору
матери, брал оттуда книги, которые
читал с великим наслаждением.
Я заглядывал также в романы, которые особенно любила
читать Александра Ивановна; они воспламеняли мое участие и любопытство, но
мать не позволяла мне
читать их, и я пробегал некоторые страницы только украдкой, потихоньку, в чем, однако, признавался
матери и за что она очень снисходительно меня журила.
Я заснул в обыкновенное время, но вдруг отчего-то ночью проснулся: комната была ярко освещена, кивот с образами растворен, перед каждым образом, в золоченой ризе, теплилась восковая свеча, а
мать, стоя на коленях, вполголоса
читала молитвенник, плакала и молилась.
Целый день я чувствовал себя как-то неловко; к тетушке даже и не подходил, да и с
матерью оставался мало, а все гулял с сестрицей или
читал книжку.
Мать старалась меня уверить, что Чурасово гораздо лучше Багрова, что там сухой и здоровый воздух, что хотя нет гнилого пруда, но зато множество чудесных родников, которые бьют из горы и бегут по камешкам; что в Чурасове такой сад, что его в три дня не исходишь, что в нем несколько тысяч яблонь, покрытых спелыми румяными яблоками; что какие там оранжереи, персики, груши, какое множество цветов, от которых прекрасно пахнет, и что, наконец, там есть еще много книг, которых я не
читал.
Мать написала большое письмо к ней, которое
прочла вслух моему отцу: он только приписал несколько строк.
Проводя почти все свое время неразлучно с
матерью, потому что я и писал и
читал в ее отдельной горнице, где обыкновенно и спал, — там стояла моя кроватка и там был мой дом, — я менее играл с сестрицей, реже виделся с ней.
Неточные совпадения
Вронский взял письмо и записку брата. Это было то самое, что он ожидал, — письмо от
матери с упреками за то, что он не приезжал, и записка от брата, в которой говорилось, что нужно переговорить. Вронский знал, что это всё о том же. «Что им за делo!» подумал Вронский и, смяв письма, сунул их между пуговиц сюртука, чтобы внимательно
прочесть дорогой. В сенях избы ему встретились два офицера: один их, а другой другого полка.
Мать отстранила его от себя, чтобы понять, то ли он думает, что говорит, и в испуганном выражении его лица она
прочла, что он не только говорил об отце, но как бы спрашивал ее, как ему надо об отце думать.
«Плохо! — подумал Вронский, поднимая коляску. — И то грязно было, а теперь совсем болото будет». Сидя в уединении закрытой коляски, он достал письмо
матери и записку брата и
прочел их.
Когда Анна вошла в комнату, Долли сидела в маленькой гостиной с белоголовым пухлым мальчиком, уж теперь похожим на отца, и слушала его урок из французского чтения. Мальчик
читал, вертя в руке и стараясь оторвать чуть державшуюся пуговицу курточки.
Мать несколько раз отнимала руку, но пухлая ручонка опять бралась за пуговицу.
Мать оторвала пуговицу и положила ее в карман.
Здесь с ним обедывал зимою // Покойный Ленский, наш сосед. // Сюда пожалуйте, за мною. // Вот это барский кабинет; // Здесь почивал он, кофей кушал, // Приказчика доклады слушал // И книжку поутру
читал… // И старый барин здесь живал; // Со мной, бывало, в воскресенье, // Здесь под окном, надев очки, // Играть изволил в дурачки. // Дай Бог душе его спасенье, // А косточкам его покой // В могиле, в мать-земле сырой!»