Неточные совпадения
Ведь
ты только мешаешь ей и тревожишь ее, а пособить не можешь…» Но с гневом встречала такие речи моя мать и отвечала, что покуда искра жизни тлеется во мне, она не перестанет делать все что может для моего спасенья, — и снова клала меня, бесчувственного, в крепительную ванну, вливала в рот рейнвейну или бульону, целые часы растирала мне грудь и спину голыми руками, а если и это не помогало, то наполняла легкие мои своим дыханьем — и я, после глубокого вздоха, начинал дышать сильнее, как будто просыпался к жизни, получал сознание, начинал принимать пищу и говорить, и даже поправлялся
на некоторое время.
Кабы было поближе, я сводил бы
тебя посмотреть
на них.
«А
ты погуляй покуда с Ефремом, посмотри
на перевоз да червячков приготовьте».
Я многого не понимал, многое забыл, и у меня остались в памяти только отцовы слова: «Не вмешивайся не в свое дело,
ты все дело испортишь,
ты все семейство погубишь, теперь Мироныч не тронет их, он все-таки будет опасаться, чтоб я не написал к тетушке, а если пойдет дело
на то, чтоб Мироныча прочь, то Михайлушка его не выдаст.
На такие речи староста обыкновенно отвечал: «Слушаю, будет исполнено», — хотя мой отец несколько раз повторял: «Я, братец,
тебе ничего не приказываю, а говорю только, не рассудишь ли
ты сам так поступить?
Я и тетушке донесу, что никаких приказаний
тебе не давал, а
ты на меня не ссылайся».
Ведь он опять так же взволнуется, как
на Деме!» Тут я получил употребление языка и принялся горячо уверять, что буду совершенно спокоен; мать с большим неудовольствием сказала: «Ступай, но чтоб до заката солнца
ты был здесь».
Я умру с тоски; никакой доктор мне не поможет», — а также слова отца: «Матушка, побереги
ты себя, ведь
ты захвораешь,
ты непременно завтра сляжешь в постель…» — слова, схваченные моим детским напряженным слухом
на лету, между многими другими, встревожили, испугали меня.
Дедушка слушал меня внимательно, приветливо улыбался, наконец сказал, как-то значительно посмотря
на бабушку и тетушку: «Это хорошо, что
ты мать любишь.
Коли хочешь, то я
тебе покажу его, когда он придет
на барский двор.
Я живо помню, как он любовался
на нашу дружбу с сестрицей, которая, сидя у него
на коленях и слушая мою болтовню или чтение, вдруг без всякой причины спрыгивала
на пол, подбегала ко мне, обнимала и целовала и потом возвращалась назад и опять вползала к дедушке
на колени;
на вопрос же его: «Что
ты, козулька, вскочила?» — она отвечала: «Захотелось братца поцеловать».
Я попробовал даже сказать ей: «Зачем
ты, нянюшка, говоришь неправду?» Она отвечала, что грех мне
на нее нападать, и заплакала навзрыд.
Энгельгардт вздумал продолжать шутку и
на другой день, видя, что я не подхожу к нему, сказал мне: «А, трусишка!
ты боишься военной службы, так вот я
тебя насильно возьму…» С этих пор я уж не подходил к полковнику без особенного приказания матери, и то со слезами.
Послушать
тебя, так
ты один
на целый полк пойдешь!» Эти простые речи, сказанные без всякого умысла, казались мне самыми язвительными укоризнами.
Не только тетушки, но все старухи, дворовые и крестьянские, перебывали в зале, плакали и голосили, приговаривая: «Отец
ты наш родимый,
на кого
ты нас оставил, сирот горемычных», и проч. и проч.
В Неклюдове служили по дедушке панихиду
на его могилке, а
ты, соколик, читал по нем псалтырь в его горнице», и я чувствовал необыкновенное удовольствие, смешанное с какой-то даже гордостью.
Мать будет здорова, у
тебя родился братец…» Он взял меня
на руки, посадил к себе
на колени, обнял и поцеловал.
Отец с досадой отвечал: «Совестно было сказать, что
ты не хочешь быть их барыней и не хочешь их видеть; в чем же они перед
тобой виноваты?..» Странно также и неприятно мне показалось, что в то время, когда отца вводили во владение и когда крестьяне поздравляли его шумными криками: «Здравствуй
на многие лета, отец наш Алексей Степаныч!» — бабушка и тетушка, смотревшие в растворенное окно, обнялись, заплакали навзрыд и заголосили.
«Я
тебя давно знаю, — проговорила она как-то резко, — успеем поздороваться, а вот дай мне хорошенько разглядеть твою жену!» Наконец, она сказала: «Ну, кажется, мы друг друга полюбим!» — и обратилась к моему отцу, обняла его очень весело и что-то шепнула ему
на ухо.
Оставшись
на свободе, я увел сестрицу в кабинет, где мы спали с отцом и матерью, и, позабыв смутившие меня слова «экой
ты дитя», принялся вновь рассказывать и описывать гостиную и диванную, украшая все, по своему обыкновенью.
Я вдруг обратился к матери с вопросом: «Неужели бабушка Прасковья Ивановна такая недобрая?» Мать удивилась и сказала: «Если б я знала, что
ты не спишь, то не стала бы всего при
тебе говорить,
ты тут ничего не понял и подумал, что Александра Ивановна жалуется
на тетушку и что тетушка недобрая; а это все пустяки, одни недогадки и кривое толкованье.
«Да что это
тебе, соколик, за охота узнавать: отчего, да почему, да
на что?
Я
тебя ничем не стесняю, а
на людях веселее».
Ведь я говорил
тебе, что надо посмотреть, как солнышко
на восходе играет и радуется Христову воскресенью».
Я начинал уже считать себя выходящим из ребячьего возраста: чтение книг, разговоры с матерью о предметах недетских, ее доверенность ко мне, ее слова, питавшие мое самолюбие: «
Ты уже не маленький,
ты все понимаешь; как
ты об этом думаешь, друг мой?» — и тому подобные выражения, которыми мать, в порывах нежности, уравнивала наши возрасты, обманывая самое себя, — эти слова возгордили меня, и я начинал свысока посматривать
на окружающих меня людей.
Отец, воротясь ко мне и найдя меня в том же положении, спросил: «Что
ты, Сережа?» Я отвечал множеством вопросов о работающих крестьянах и мальчиках,
на которые отец отвечал мне удовлетворительно и подробно.
Я подумал, что мать ни за что меня не отпустит, и так, только для пробы, спросил весьма нетвердым голосом: «Не позволите ли, маменька, и мне поехать за груздями?» К удивлению моему, мать сейчас согласилась и выразительным голосом сказала мне: «Только с тем, чтоб
ты в лесу ни
на шаг не отставал от отца, а то, пожалуй, как займутся груздями, то
тебя потеряют».
Блаженство даром достается
Таким, как
ты, —
на небеси;
А здесь с поклона все дается,
Ты беден — следственно, терпи! и пр.
«Ну, посмотри
на сестру, — продолжал он, — ведь
тебе стыдно!
Но Флена Ивановна, вслушавшись, возразила: «Полно, матушка сестрица, что
ты грешишь
на Елизавету Степановну и
на всех.
Честной купец призадумался и сказал потом: «Хорошо, дочь моя милая, хорошая и пригожая: привезу я
тебе таковой венец; знаю я за морем такова человека, который достанет мне таковой венец; а и есть он у одной королевишны заморския, а и спрятан он в кладовой каменной, а и стоит та кладовая в каменной горе, глубиной
на три сажени, за тремя дверьми железными, за тремя замками немецкими.
Призадумался честной купец и, подумав мало ли, много ли времени, говорит ей таковые слова: «Хорошо, дочь моя милая, хорошая и пригожая, достану я
тебе таковой хрустальный тувалет; а и есть он у дочери короля персидского, молодой королевишны, красоты несказанной, неописанной и негаданной: и схоронен тот тувалет в терему каменном, высокиим, и стоит он
на горе каменной, вышина той горы в триста сажен, за семью дверьми железными, за семью замками немецкими, и ведут к тому терему ступеней три тысячи, и
на каждой ступени стоит по воину персидскому и день и ночь, с саблею наголо булатного, и ключи от тех дверей железныих носит королевишна
на поясе.
Не вози
ты мне золотой и серебряной парчи, ни черных соболей сибирскиих, ни ожерелья бурмицкого, ни венца самоцветного, ни тувалета хрустального, а привези
ты мне аленькой цветочик, которого бы не было краше
на белом свете».
Я хоронил его паче зеницы ока моего и всякой день утешался,
на него глядючи, а
ты лишил меня всей утехи в моей жизни.
«Умереть
тебе смертью безвременною!» У честного купца от страха зуб
на зуб не приходил; он оглянулся кругом и видит, что со всех сторон, из-под каждого дерева и кустика, из воды, из земли лезет к нему сила нечистая и несметная, все страшилища безобразные.
Он упал
на колени перед наибольшиим хозяином, чудищем мохнатыим, и возговорил голосом жалобныим: «Ох
ты гой еси, господин честной, зверь лесной, чудо морское! как взвеличать
тебя — не знаю, не ведаю.
Старшим дочерям гостинцы я сыскал, а меньшой дочери гостинца отыскать не мог; увидел я такой гостинец у
тебя в саду, аленькой цветочик, какого краше нет
на белом свете, и подумал я, что такому хозяину богатому, богатому, славному и могучему, не будет жалко цветочка аленького, о каком просила моя меньшая дочь любимая.
Нет
тебе от меня никакой милости, и разорвут
тебя мои слуги верные
на куски,
на части мелкие.
А как приехать ко мне — не твоя беда; дам я
тебе перстень с руки моей: кто наденет его
на правый мизинец, тот очутится там, где пожелает, во единое ока мгновение.
Как возговорит к ней отец таковы речи: «Что же, дочь моя милая, любимая, не берешь
ты своего цветка желанного; краше его нет
на белом свете?» Взяла дочь меньшая цветочик аленькой ровно нехотя, целует руки отцовы, а сама плачет горючими слезами.
Да будет над
тобою мое благословение родительское, что выручаешь
ты своего отца от смерти лютыя и по доброй воле своей и хотению идешь
на житье противное к страшному зверю лесному, чуду морскому.
И как мне доживать мой горькой век, лица твоего не видаючи, ласковых речей твоих не слыхаючи; расстаюсь я с
тобою на веки вечные, ровно
тебя живую в землю хороню».
Ты моя госпожа, и все, что
тебе пожелается, все, что
тебе на ум придет, исполнять я буду с охотою».
После ужина вошла она в ту палату беломраморну, где читала она
на стене словеса огненные, и видит она
на той же стене опять такие же словеса огненные: «Довольна ли госпожа моя своими садами и палатами, угощеньем и прислугою?» И возговорила голосом радошным молодая дочь купецкая, красавица писаная: «Не зови
ты меня госпожой своей, а будь
ты всегда мой добрый господин, ласковый и милостивый.
И мало спустя времечка побежала молода дочь купецкая, красавица писаная, во сады зеленые, входила во беседку свою любимую, листьями, ветками, цветами заплетенную, и садилась
на скамью парчовую, и говорит она задыхаючись, бьется сердечко у ней, как у пташки пойманной, говорит таковые слова: «Не бойся
ты, господин мой, добрый, ласковый, испугать меня своим голосом: опосля всех твоих милостей, не убоюся я и рева звериного; говори со мной, не опасаючись».
С той поры, с того времечка пошли у них разговоры, почитай целый день, во зеленом саду
на гуляньях, во темных лесах
на катаньях и во всех палатах высокиих. Только спросит молода дочь купецкая, красавица писаная: «Здесь ли
ты, мой добрый, любимый господин?» Отвечает лесной зверь, чудо морское: «Здесь, госпожа моя прекрасная, твой верный раб, неизменный друг». И не пугается она его голоса дикого и страшного, и пойдут у них речи ласковые, что конца им нет.
Не слушала таких речей молода купецка дочь, красавица писаная, и стала молить пуще прежнего, клясться, божиться и ротитися, что никакого
на свете страшилища не испугается и что не разлюбит она своего господина милостивого, и говорит ему таковые слова: «Если
ты стар человек — будь мне дедушка, если середович — будь мне дядюшка, если же молод
ты — будь мне названой брат, и поколь я жива — будь мне сердечный друг».
Долго, долго лесной зверь, чудо морское не поддавался
на такие слова, да не мог просьбам и слезам своей красавицы супротивным быть и говорит ей таково слово: «Не могу я
тебе супротивным быть, по той причине, что люблю
тебя пуще самого себя, исполню я твое желание, хоша знаю, что погублю мое счастие и умру смертью безвременной.
Надень его
на правый мизинец, и очутишься
ты у батюшки родимого и ничего обо мне не услышишь».
Золот перстень мой у
тебя лежит, надень его
на правый мизинец — и очутишься в дому у батюшки родимого.