Неточные совпадения
С этих пор щенок
по целым часам со мной
не расставался; кормить его
по нескольку раз в
день сделалось моей любимой забавой; его назвали Суркой, он сделался потом небольшой дворняжкой и жил у нас семнадцать лет, разумеется, уже
не в комнате, а на дворе, сохраняя всегда необыкновенную привязанность ко мне и к моей матери.
Эта первая кормежка случилась
не в поле, а в какой-то русской деревушке, которую я очень мало помню; но зато отец обещал мне на другой
день кормежку на реке Деме, где хотел показать мне какую-то рыбную ловлю, о которой я знал только
по его же рассказам.
Я стал в тупик; мне приходило даже в голову: уж в самом
деле не солгал ли я на няньку Агафью; но Евсеич, который в глаза уличал ее, что она все бегала
по избам, успокоил мою робкую ребячью совесть.
Дорога в Багрово, природа, со всеми чудными ее красотами,
не были забыты мной, а только несколько подавлены новостью других впечатлений: жизнью в Багрове и жизнью в Уфе; но с наступлением весны проснулась во мне горячая любовь к природе; мне так захотелось увидеть зеленые луга и леса, воды и горы, так захотелось побегать с Суркой
по полям, так захотелось закинуть удочку, что все окружающее потеряло для меня свою занимательность и я каждый
день просыпался и засыпал с мыслию о Сергеевке.
Мансуров и мой отец горячились больше всех; отец мой только распоряжался и беспрестанно кричал: «Выравнивай клячи! нижние подборы веди плотнее! смотри, чтоб мотня шла посередке!» Мансуров же
не довольствовался одними словами: он влез
по колени в воду и, ухватя руками нижние подборы невода, тащил их, притискивая их к мелкому
дну, для чего должен был, согнувшись в дугу, пятиться назад; он представлял таким образом пресмешную фигуру; жена его, родная сестра Ивана Николаича Булгакова, и жена самого Булгакова, несмотря на свое рыбачье увлеченье, принялись громко хохотать.
Через неделю поехали мы к Булгаковым в Алмантаево, которое мне очень
не понравилось, чего и ожидать было должно
по моему нежеланью туда ехать; но и в самом
деле никому
не могло понравиться его ровное местоположенье и дом на пустоплесье, без сада и тени, на солнечном припеке.
Мать несколько
дней не могла оправиться; она
по большей части сидела с нами в нашей светлой угольной комнате, которая, впрочем, была холоднее других; но мать захотела остаться в ней до нашего отъезда в Уфу, который был назначен через девять
дней.
В этот
день нас даже
не водили гулять в сад, а приказали побегать
по двору, который был очень велик и зеленелся, как луг; но мы
не бегали, а только ходили тихо взад и вперед.
Всякий
день по ночам бывали морозы, и, проснувшись поутру, я видел, как все места,
не освещенные солнцем, были покрыты белым блестящим инеем.
Нередко стоял перед отцом слепой старик, поверенный Пантелей Григорьич (
по прозвищу, никогда
не употребляемому, Мягков), знаменитый ходок
по тяжебным
делам и знаток в законах, о чем, разумеется, я узнал после.
Мать, в свою очередь, пересказывала моему отцу речи Александры Ивановны, состоявшие в том, что Прасковью Ивановну за богатство все уважают, что даже всякий новый губернатор приезжает с ней знакомиться; что сама Прасковья Ивановна никого
не уважает и
не любит; что она своими гостями или забавляется, или ругает их в глаза; что она для своего покоя и удовольствия
не входит ни в какие хозяйственные
дела, ни в свои, ни в крестьянские, а все предоставила своему поверенному Михайлушке, который от крестьян пользуется и наживает большие деньги, а дворню и лакейство до того избаловал, что вот как они и с нами, будущими наследниками, поступили; что Прасковья Ивановна большая странница, терпеть
не может попов и монахов, и нищим никому копеечки
не подаст; молится богу
по капризу, когда ей захочется, — а
не захочется, то и середи обедни из церкви уйдет; что священника и причет содержит она очень богато, а никого из них к себе в дом
не пускает, кроме попа с крестом, и то в самые большие праздники; что первое ее удовольствие летом — сад, за которым она ходит, как садовник, а зимою любит она петь песни, слушать, как их поют, читать книжки или играть в карты; что Прасковья Ивановна ее, сироту,
не любит, никогда
не ласкает и денег
не дает ни копейки, хотя позволяет выписывать из города или покупать у разносчиков все, что Александре Ивановне вздумается; что сколько ни просили ее посторонние почтенные люди, чтоб она своей внучке-сиротке что-нибудь при жизни назначила, для того чтоб она могла жениха найти, Прасковья Ивановна и слышать
не хотела и отвечала, что Багровы родную племянницу
не бросят без куска хлеба и что лучше век оставаться в девках, чем навязать себе на шею мужа, который из денег женился бы на ней, на рябой кукушке, да после и вымещал бы ей за то.
В каждой комнате, чуть ли
не в каждом окне, были у меня замечены особенные предметы или места,
по которым я производил мои наблюдения: из новой горницы, то есть из нашей спальни, с одной стороны виднелась Челяевская гора, оголявшая постепенно свой крутой и круглый взлобок, с другой — часть реки давно растаявшего Бугуруслана с противоположным берегом; из гостиной чернелись проталины на Кудринской горе, особенно около круглого родникового озера, в котором мочили конопли; из залы стекленелась лужа воды, подтоплявшая грачовую рощу; из бабушкиной и тетушкиной горницы видно было гумно на высокой горе и множество сурчин
по ней, которые с каждым
днем освобождались от снега.
Всякий
день кто-нибудь из охотников убивал то утку, то кулика, а Мазан застрелил даже дикого гуся и принес к отцу с большим торжеством, рассказывая подробно, как он подкрался камышами, в воде
по горло, к двум гусям, плававшим на материке пруда, как прицелился в одного из них, и заключил рассказ словами: «Как ударил, так и
не ворохнулся!» Всякий
день также стал приносить старый грамотей Мысеич разную крупную рыбу: щук, язей, головлей, линей и окуней.
Одни говорили, что беды никакой
не будет, что только выкупаются, что холодная вода выгонит хмель, что везде мелко, что только около кухни в стари́це будет
по горло, но что они мастера плавать; а другие утверждали, что, стоя на берегу, хорошо растабарывать, что глубоких мест много, а в стари́це и с руками уйдешь; что одежа на них намокла, что этак и трезвый
не выплывет, а пьяные пойдут как ключ ко
дну.
Бугуруслан был хотя
не широк, но очень быстр, глубок и омутист; вода еще была жирна,
по выражению мельников, и пруд к вечеру стал наполняться, а в ночь уже пошла вода в кауз; на другой
день поутру замолола мельница, и наш Бугуруслан сделался опять прежнею глубокою, многоводной рекой.
Петр Иваныч все подсмеивался над моим отцом, говоря, что «Алексей Степаныч большой эконом на порох и дробь, что он любит птичку покрупнее да поближе, что бекасы ему
не по вкусу, а вот уточки или болотные кулички — так это его
дело: тут мясца побольше».
Мать старалась меня уверить, что Чурасово гораздо лучше Багрова, что там сухой и здоровый воздух, что хотя нет гнилого пруда, но зато множество чудесных родников, которые бьют из горы и бегут
по камешкам; что в Чурасове такой сад, что его в три
дня не исходишь, что в нем несколько тысяч яблонь, покрытых спелыми румяными яблоками; что какие там оранжереи, персики, груши, какое множество цветов, от которых прекрасно пахнет, и что, наконец, там есть еще много книг, которых я
не читал.
«Если б
не боялась наделать вам много хлопот, — писала она, — сама бы приехала к вам
по первому снегу, чтоб
разделить с вами это грустное время.
В Симбирске получили мы известие, что Прасковья Ивановна
не совсем здорова и ждет
не дождется нас. На другой
день, в пятые сутки
по выезде из Багрова, в самый полдень, засветились перед нами четыре креста чурасовских церквей и колоколен.
Вот и собирается тот купец
по своим торговым
делам за море, за тридевять земель, в тридевятое царство, в тридесятое государство, и говорит он своим любезным дочерям: «Дочери мои милые, дочери мои хорошие, дочери мои пригожие, еду я
по своим купецкиим
делам за тридевять земель, в тридевятое царство, тридесятое государство, и мало ли, много ли времени проезжу —
не ведаю, и наказываю я вам жить без меня честно и смирно; и коли вы будете жить без меня честно и смирно, то привезу вам такие гостинцы, каких вы сами похочете, и даю я вам сроку думать на три
дня, и тогда вы мне скажете, каких гостинцев вам хочется».
Раздался
по лесу хохот, словно гром загремел, и возговорит купцу зверь лесной, чудо морское: «
Не надо мне твоей золотой казны: мне своей
девать некуда.
Тут пошли у них беседы пуще прежнего: день-деньской, почитай,
не разлучалися, за обедом и ужином яствами сахарными насыщалися, питьями медвяными прохлаждалися, гуляли
по зеленым садам, без коней каталися
по темным лесам.
Оставайся, пока
не соскучишься, а и только я скажу тебе: ты ровно через три
дня и три ночи
не воротишься, то
не будет меня на белом свете, и умру я тою же минутою,
по той причине, что люблю тебя больше, чем самого себя, и жить без тебя
не могу».