Неточные совпадения
Сад, впрочем, был хотя довольно велик, но не красив: кое-где ягодные кусты смородины, крыжовника и барбариса, десятка два-три тощих яблонь, круглые цветники с ноготками, шафранами и астрами, и ни одного большого дерева, никакой тени; но и этот сад доставлял нам удовольствие, особенно моей сестрице, которая не знала ни гор, ни полей, ни лесов; я же изъездил,
как говорили, более пятисот верст: несмотря на мое болезненное состояние, величие красот божьего мира незаметно ложилось на детскую душу и жило без моего ведома в моем воображении; я не мог удовольствоваться нашим бедным городским садом и беспрестанно рассказывал моей сестре,
как человек бывалый,
о разных чудесах, мною виденных; она слушала с любопытством, устремив на меня полные напряженного внимания свои прекрасные глазки, в которых в то же время ясно выражалось: «Братец, я ничего не понимаю».
Аничков очень гордился,
как мне рассказывали, своим депутатством и смело поговаривал
о своих речах и действиях, не принесших, впрочем, по его собственному признанию, никакой пользы.
Аничков, расспросив хорошенько, что я читал,
как понимаю прочитанное и что помню, остался очень доволен; велел подать связку книг и подарил мне…
о счастие!..
Собственно нравоучительные статьи производили менее впечатления, но
как забавляли меня «смешной способ ловить обезьян» и басня «
о старом волке», которого все пастухи от себя прогоняли!
Мать
как будто освежилась на открытом воздухе, и я с жаром начал ей показывать и рассказывать
о найденных мною драгоценностях, которыми были набиты мои карманы; камешки очень понравились моей сестрице, и некоторые из них я подарил ей.
Я ни
о чем другом не мог ни думать, ни говорить, так что мать сердилась и сказала, что не будет меня пускать, потому что я от такого волнения могу захворать; но отец уверял ее, что это случилось только в первый раз и что горячность моя пройдет; я же был уверен, что никогда не пройдет, и слушал с замирающим сердцем,
как решается моя участь.
Все остальное время на кормежке я был невесел и не смел разговаривать
о рыбках ни с отцом, ни с сестрицей, да и все были
как будто чем-то недовольны.
Отец мой продолжал разговаривать и расспрашивать
о многом, чего я и не понимал; слышал только,
как ему отвечали, что, слава богу, все живут помаленьку, что с хлебом не знай,
как и совладать, потому что много народу хворает.
Мы объехали яровые хлеба, которые тоже начинали поспевать,
о чем отец мой и Мироныч говорили с беспокойством, не зная, где взять рук и
как убраться с жнитвом.
Наконец я обратился к самому свежему предмету моих недоумений: отчего сначала говорили об Мироныче,
как о человеке злом, а простились с ним,
как с человеком добрым?
Отец с матерью старались растолковать мне, что совершенно добрых людей мало на свете, что парашинские старики, которых отец мой знает давно, люди честные и правдивые, сказали ему, что Мироныч начальник умный и распорядительный, заботливый
о господском и
о крестьянском деле; они говорили, что, конечно, он потакает и потворствует своей родне и богатым мужикам, которые находятся в милости у главного управителя, Михайлы Максимыча, но что
как же быть? свой своему поневоле друг, и что нельзя не уважить Михайле Максимычу; что Мироныч хотя гуляет, но на работах всегда бывает в трезвом виде и не дерется без толку; что он не поживился ни одной копейкой, ни господской, ни крестьянской, а наживает большие деньги от дегтя и кожевенных заводов, потому что он в части у хозяев, то есть у богатых парашинских мужиков, промышляющих в башкирских лесах сидкою дегтя и покупкою у башкирцев кож разного мелкого и крупного скота; что хотя хозяевам маленько и обидно, ну, да они богаты и получают большие барыши.
Евсеич пробовал остановить мои слезы рассказами
о дороге,
о Деме, об уженье и рыбках, но все было напрасно; только утомившись от слез и рыданья, я, наконец, сам не знаю
как, заснул.
Первые дни заглядывала к нам в комнату тетушка и
как будто заботилась
о нас, а потом стала ходить реже и, наконец, совсем перестала.
Я ничего не понял сколько потому, что вовсе не знал,
о чем шло дело, столько и потому, что сидел,
как говорится, ни жив ни мертв, пораженный всем, мною виденным.
Я думал, что мы уж никогда не поедем,
как вдруг,
о счастливый день! мать сказала мне, что мы едем завтра. Я чуть не сошел с ума от радости. Милая моя сестрица разделяла ее со мной, радуясь, кажется, более моей радости. Плохо я спал ночь. Никто еще не вставал, когда я уже был готов совсем. Но вот проснулись в доме, начался шум, беготня, укладыванье, заложили лошадей, подали карету, и, наконец, часов в десять утра мы спустились на перевоз через реку Белую. Вдобавок ко всему Сурка был с нами.
Как было весело мне засыпать под нашим пологом, вспоминая недавнюю тоню, слыша сквозь дверь, завешанную ковром, громкий смех и веселые речи, мечтая
о завтрашнем утре, когда мы с Евсеичем с удочками сядем на мостках!
О, с
какой радостью возвращался я в мою милую Сергеевку!
— «А будет ли он такой же умный и добрый?» — «
Как угодно богу, и мы будем молиться
о том», — отвечала мать.
Я еще ни
о чем не догадывался и был довольно спокоен,
как вдруг сестрица сказала мне: «Пойдем, братец, в залу, там дедушка лежит».
После чаю у бабушки в горнице начались разговоры
о том,
как умирал и что завещал исполнить дедушка, а также
о том, что послезавтра будут его хоронить.
Это все, что я мог желать,
о чем, без сомнения, я стал бы и просить и в чем не отказали бы мне; но
как тяжело,
как стыдно было бы просить об этом!
Бабушка с тетушками осталась ночевать в Неклюдове у родных своих племянниц; мой отец прямо с похорон, не заходя в дом,
как его
о том ни просили, уехал к нам.
Я плохо понимал,
о чем шло дело, и это не произвело на меня никакого впечатления; но я,
как и всегда, поспешил рассказать об этом матери.
К обеду,
о котором,
как я заметил, заранее хлопотали тетушки, все воротились из Неклюдова; даже приехали бабушкины племянницы со старшими детьми.
Очень странно, что составленное мною понятие
о межеванье довольно близко подходило к действительности: впоследствии я убедился в этом на опыте; даже мысль дитяти
о важности и какой-то торжественности межеванья всякий раз приходила мне в голову, когда я шел или ехал за астролябией, благоговейно несомой крестьянином, тогда
как другие тащили цепь и втыкали колья через каждые десять сажен; настоящего же дела, то есть измерения земли и съемки ее на план, разумеется, я тогда не понимал,
как и все меня окружавшие.
Я ей говорю
о том,
как бы ее пристроить, выдать замуж, а она и слушать не хочет; только и говорит: «
Как угодно богу, так и будет…» А отец со вздохом отвечал: «Да, уж совсем не та матушка! видно, ей недолго жить на свете».
Я думал только уже об одном:
о свидании с милой сестрицей и
о том,
как буду я читать ей арабские сказки и рассказывать об Иване Борисыче.
Дорогою мать очень много говорила с моим отцом
о Марье Михайловне Мертваго; хвалила ее и удивлялась,
как эта тихая старушка, никогда не возвышавшая своего голоса, умела внушать всем ее окружающим такое уважение и такое желание исполнять ее волю.
По моей живости и непреодолимому, безотчетному желанью передавать другим свои впечатленья с точностью и ясностию очевидности, так, чтобы слушатели получили такое же понятие об описываемых предметах,
какое я сам имел
о них, — я стал передразнивать сумасшедшего Ивана Борисыча в его бормотанье, гримасах и поклонах.
В кабинете,
как мне сказали, многое находилось точно в том виде,
как было при прежнем хозяине,
о котором упоминали с каким-то страхом.
Я обрадовался случаю поговорить с нею наедине и порасспросить кое
о чем, казавшемся мне непонятным,
как вдруг неожиданно явилась Александра Ивановна.
Но для того, чтоб могли случиться такие строгие и возмутительные наказания, надобно было самой барыне нечаянно наткнуться, так сказать, на виноватого или виноватую; а
как это бывало очень редко, то все вокруг нее утопало в беспутстве, потому что она ничего не видела, ничего не знала и очень не любила, чтоб говорили ей
о чем-нибудь подобном.
Она говаривала в таких случаях, что гораздо меньше греха думать
о том,
как бы сделать пик или репик [To есть шестьдесят или девяносто,
как теперь выражаются технически игроки.
Денег взаймы она давала очень неохотно и также не любила раздачу мелкой милостыни; но, узнав
о каком-нибудь несчастном случае с человеком, достойным уваженья, помогала щедро, а
как люди, достойные уваженья, встречаются не часто, то и вспоможенья ее были редки, и Прасковью Ивановну вообще не считали доброю женщиною.
Еще прежде отец съездил в Старое Багрово и угощал там добрых наших крестьян,
о чем, разумеется, я расспросил его очень подробно, и с удовольствием услышал,
как все сожалели, что нас с матерью там не было.
Я начинал уже считать себя выходящим из ребячьего возраста: чтение книг, разговоры с матерью
о предметах недетских, ее доверенность ко мне, ее слова, питавшие мое самолюбие: «Ты уже не маленький, ты все понимаешь;
как ты об этом думаешь, друг мой?» — и тому подобные выражения, которыми мать, в порывах нежности, уравнивала наши возрасты, обманывая самое себя, — эти слова возгордили меня, и я начинал свысока посматривать на окружающих меня людей.
Нетронутая трава стояла стеной, в пояс вышиною, и крестьяне говорили: «Что за трава! медведь медведем!» [Я никогда не умел удовлетворительно объяснить себе этого выражения, употребляемого также, когда говорилось
о густом, высоком несжатом хлебе:
как тут прошел медведь!
Слух
о груздях, которых уродилось в Потаенном колке мост мостом,
как выражался старый пчеляк, живший в лесу со своими пчелами, взволновал тетушку и моего отца, которые очень любили брать грибы и особенно ломать грузди.
Я рассказал ей подробно
о нашем путешествии,
о том, что я не отходил от отца,
о том,
как понравились мне песни и голос Матреши и
как всем было весело; но я не сказал ни слова
о том, что Матреша говорила мне на ухо.
Сидя в диванной и внимательно слушая,
о чем говорили, чему так громко смеялись, я не мог понять,
как не скучно было говорить
о таких пустяках?
Отчаянный крик испуганной старухи, у которой свалился платок и волосник с головы и седые косы растрепались по плечам, поднял из-за карт всех гостей, и долго общий хохот раздавался по всему дому; но мне жалко было бедной Дарьи Васильевны, хотя я думал в то же время
о том,
какой бы чудесный рыцарь вышел из Карамзина, если б надеть на него латы и шлем и дать ему в руки щит и копье.
Потихоньку я выучил лучшие его стихотворения наизусть. Дело доходило иногда до ссоры, но ненадолго: на мировой мы обыкновенно читали наизусть стихи того же князя Долгорукова, под названием «Спор». Речь шла
о достоинстве солнца и луны. Я восторженно декламировал похвалы солнцу, а Миницкая повторяла один и тот же стих, которым заканчивался почти каждый куплет: «Все так, да мне луна милей». Вот
как мы это делали...
После я имел это письмо в своих руках — и был поражен изумительным тактом и даже искусством, с
каким оно было написано: в нем заключалось совершенно верное описание кончины бабушки и сокрушения моего отца, но в то же время все было рассказано с такою нежною пощадой и мягкостью, что оно могло скорее успокоить, чем растравить горесть Прасковьи Ивановны, которую известие
о смерти бабушки до нашего приезда должно было сильно поразить.
Не успела она
о том подумати,
как видит она: перед нею бумага лежит, золотое перо со чернилицей.