Неточные совпадения
Когда мы воротились в город, моя мать, видя, что я
стал немножко покрепче, и сообразя, что я
уже с неделю не принимал обыкновенных микстур и порошков, помолилась богу и решилась оставить уфимских докторов, а принялась лечить меня по домашнему лечебнику Бухана.
Мне
становилось час от часу лучше, и через несколько месяцев я был
уже почти здоров: но все это время, от кормежки на лесной поляне до настоящего выздоровления, почти совершенно изгладилось из моей памяти.
Один раз, сидя на окошке (с этой минуты я все
уже твердо помню), услышал я какой-то жалобный визг в саду; мать тоже его услышала, и когда я
стал просить, чтобы послали посмотреть, кто это плачет, что, «верно, кому-нибудь больно» — мать послала девушку, и та через несколько минут принесла в своих пригоршнях крошечного, еще слепого, щеночка, который, весь дрожа и не твердо опираясь на свои кривые лапки, тыкаясь во все стороны головой, жалобно визжал, или скучал, как выражалась моя нянька.
Когда мы
стали подплывать к другому, отлогому берегу и, по мелкому месту, пошли на шестах к пристани, я
уже совершенно опомнился, и мне
стало так весело, как никогда не бывало.
Тут мой язык
уже развязался, и я с большим любопытством
стал расспрашивать обо всем наших перевозчиков.
— Ржи поспели поздно, яровые, почитай, поспевают,
уже и поздние овсы
стали мешаться, а пришла пора сеять.
Уже стало темно, когда мы воротились.
Мне также дали удочку и насадили крючок
уже не хлебом, а червяком, и я немедленно поймал небольшого окуня; удочку оправили, закинули и дали мне держать удилище, но мне сделалось так грустно, что я положил его и
стал просить отца, чтоб он отправил меня с Евсеичем к матери.
Мать хотела опять меня отправить
удить к отцу, но я
стал горячо просить не посылать меня, потому что желание остаться было вполне искренне.
Из рассказов их и разговоров с другими я узнал, к большой моей радости, что доктор Деобольт не нашел никакой чахотки у моей матери, но зато нашел другие важные болезни, от которых и начал было лечить ее; что лекарства ей очень помогли сначала, но что потом она
стала очень тосковать о детях и доктор принужден был ее отпустить; что он дал ей лекарств на всю зиму, а весною приказал пить кумыс, и что для этого мы поедем в какую-то прекрасную деревню, и что мы с отцом и Евсеичем будем там
удить рыбку.
Я
стал в тупик; мне приходило даже в голову:
уж в самом деле не солгал ли я на няньку Агафью; но Евсеич, который в глаза уличал ее, что она все бегала по избам, успокоил мою робкую ребячью совесть.
На колени!» — и мальчик, стоявший у доски, очень спокойно положил на стол мел и грязную тряпицу и
стал на колени позади доски, где
уже стояло трое мальчиков, которых я сначала не заметил и которые были очень веселы; когда учитель оборачивался к ним спиной, они начинали возиться и драться.
Итак, все мое детское общество, кроме приезжавших иногда маленьких гостей Княжевичей и Мансуровых, с которыми мы очень много играли и резвились, ограничивалось обществом моей милой сестрицы, которая,
становясь умнее с каждым днем, могла
уже более разделять все мои наклонности, впечатления и забавы.
«Давай, соколик,
удить со дна, — сказал он мне, — и
станем насаживать червяков побольше, а я закину третью удочку на хлеб».
Отец воротился, когда
уже стало темно; он поймал еще двух очень больших лещей и уверял, что клев не прекращался и что он просидел бы всю ночь на лодке, если б не боялся встревожить нас.
Наконец выбрали и накидали целые груды мокрой сети, то есть стен или крыльев невода, показалась мотня, из длинной и
узкой сделавшаяся широкою и круглою от множества попавшейся рыбы; наконец
стало так трудно тащить по мели, что принуждены были остановиться, из опасения, чтоб не лопнула мотня; подняв высоко верхние подборы, чтоб рыба не могла выпрыгивать, несколько человек с ведрами и ушатами бросились в воду и, хватая рыбу, битком набившуюся в мотню, как в мешок, накладывали ее в свою посуду, выбегали на берег, вытряхивали на землю добычу и снова бросались за нею; облегчив таким образом тягость груза, все дружно схватились за нижние и верхние подборы и с громким криком выволокли мотню на берег.
Ровно заслон!» Но, видно, я был настоящий рыбак по природе, потому что и тогда говорил Евсеичу: «Вот если б на удочку вытащить такого леща!» Мне даже как-то
стало невесело, что поймали такое множество крупной рыбы, которая могла бы клевать у нас; мне было жалко, что так опустошили озеро, и я печально говорил Евсеичу, что теперь
уж не будет такого клеву, как прежде; но он успокоил меня, уверив, что в озере такая тьма-тьмущая рыбы, что озеро так велико, и тянули неводом так далеко от наших мостков, что клев будет не хуже прежнего.
Мать обыкновенно скоро утомлялась собираньем ягод и потому садилась на дроги, выезжала на дорогу и каталась по ней час и более, а потом заезжала за нами; сначала мать каталась одна или с отцом, но через несколько дней я
стал проситься, чтоб она брала меня с собою, и потом я
уже всегда ездил прогуливаться с нею.
Отчасти я
уже имел понятие обо всем этом, а тут понял еще больше, и мне
стало очень жаль умершую государыню.
Тогда мы тетушку Татьяну Степановну увезем в Уфу, и будет она жить у нас в пустой детской; а если бабушка не умрет, то и ее увезем, перенесем дом из Багрова в Сергеевку, поставим его над самым озером и
станем там летом жить и
удить вместе с тетушкой…
Уже стало светло; сестрица моя также проснулась и также сначала испугалась, взглянув на мой глаз, но его завязали, и она успокоилась.
Параша, сказав: «Вот как проспали,
уж скоро обедать
станут», — начала поспешно меня одевать.
Ночь была душная, растворили окна, ливень унялся, шел
уже мелкий дождь; мы
стали смотреть в окна и увидели три пожара, от которых, несмотря на черные тучи, было довольно светло.
Трава поблекла, потемнела и прилегла к земле; голые крутые взлобки гор
стали еще круче и голее, сурчины как-то выше и краснее, потому что листья чилизника и бобовника завяли, облетели и не скрывали от глаз их глинистых бугров; но сурков
уже не было: они давно попрятались в свои норы, как сказывал мне отец.
Потом она
стала сама мне рассказывать про себя: как ее отец и мать жили в бедности, в нужде, и оба померли; как ее взял было к себе в Багрово покойный мой и ее родной дедушка Степан Михайлович, как приехала Прасковья Ивановна и увезла ее к себе в Чурасово и как живет она у ней вместо приемыша
уже шестнадцать лет.
Мать и не спорила; но отец мой тихо, но в то же время настоятельно докладывал своей тетушке, что долее оставаться нельзя, что
уже три почты нет писем из Багрова от сестрицы Татьяны Степановны, что матушка слаба здоровьем, хозяйством заниматься не может, что она после покойника батюшки
стала совсем другая и очень скучает.
Обогащенный новыми книгами и новыми впечатлениями, которые сделались явственнее в тишине уединения и ненарушимой свободы, только после чурасовской жизни вполне оцененной мною, я беспрестанно разговаривал и о том и о другом с своей матерью и с удовольствием замечал, что я
стал старше и умнее, потому что мать и другие говорили, рассуждали со мной
уже о том, о чем прежде и говорить не хотели.
Наконец раздался крик: «Едут, едут!» Бабушку поспешно перевели под руки в гостиную, потому что она
уже плохо ходила, отец, мать и тетка также отправились туда, а мы с сестрицей и даже с братцем, разумеется, с дядькой, нянькой, кормилицей и со всею девичьей, заняли окна в тетушкиной и бабушкиной горницах, чтоб видеть, как подъедут гости и как
станут вылезать из повозок.
Шире, длиннее
становились грязные проталины, полнее наливалось озеро в роще, и, проходя сквозь забор,
уже показывалась вода между капустных гряд в нашем огороде.
Я проворно вскочил с постели,
стал на коленки и начал молиться с неизвестным мне до тех пор особого роду одушевленьем; но мать
уже не
становилась на колени и скоро сказала: «Будет, ложись спать».
Выбрав места посуше, неподалеку от кауза,
стали мы
удить — и вполне оправдались слова отца: беспрестанно брали окуни, крупная плотва, средней величины язи и большие лини.
Они неравнодушно приняли наш улов; они ахали, разглядывали и хвалили рыбу, которую очень любили кушать, а Татьяна Степановна —
удить; но мать махнула рукой и не
стала смотреть на нашу добычу, говоря, что от нее воняет сыростью и гнилью; она даже уверяла, что и от меня с отцом пахнет прудовою тиной, что, может быть, и в самом деле было так.
Она отвечала, что никто не запрещает ему ни стрелять, ни
удить, но в то же время презрительно отозвалась об этих охотах, особенно об уженье, называя его забавою людей праздных и пустых, не имеющих лучшего дела, забавою, приличною только детскому возрасту, и мне немножко
стало стыдно, что я так люблю
удить.
Бугуруслан был хотя не широк, но очень быстр, глубок и омутист; вода еще была жирна, по выражению мельников, и пруд к вечеру
стал наполняться, а в ночь
уже пошла вода в кауз; на другой день поутру замолола мельница, и наш Бугуруслан сделался опять прежнею глубокою, многоводной рекой.
Вследствие такого решения я
стал заниматься кушаньем и до конца обеда
уже не привлек на себя внимания хозяина.
Страх давно
уже овладевал мною, но я боролся с ним и скрывал, сколько мог; когда же берег
стал уходить из глаз моих, когда мы попали на стрежень реки и страшная громада воды, вертящейся кругами, стремительно текущей с непреодолимою силою, обхватила со всех сторон и понесла вниз, как щепку, нашу косную лодочку, — я не мог долее выдерживать, закричал, заплакал и спрятал свое лицо на груди матери.
Мы по-прежнему заняли кабинет и детскую, то есть бывшую спальню, но
уже не были стеснены постоянным сиденьем в своих комнатах и
стали иногда ходить и бегать везде; вероятно, отсутствие гостей было этому причиной, но впоследствии и при гостях продолжалось то же.
Не успел я опомниться, как
уже начало
становиться темно, и сумерки, как мне казалось, гораздо ранее обыкновенного, обхватили нашу карету.
Я
уже стал постарше и был способен понять этот восторг, понять любовь матери.
Мало ли, много ли тому времени прошло: скоро сказка сказывается, не скоро дело делается, —
стала привыкать к своему житью-бытью молодая дочь купецкая, красавица писаная, ничему она
уж не дивуется, ничего не пугается, служат ей слуги невидимые, подают, принимают, на колесницах без коней катают, в музыку играют и все ее повеления исполняют; и возлюбляла она своего господина милостивого, день ото дня, и видела она, что недаром он зовет ее госпожой своей и что любит он ее пуще самого себя; и захотелось ей его голоса послушать, захотелось с ним разговор повести, не ходя в палату беломраморную, не читая словесов огненных.