Неточные совпадения
Я вслушивался в беспрестанные разговоры об этом между отцом
и матерью
и наконец узнал, что
дело уладилось: денег дал
тот же мой книжный благодетель С.
И. Аничков, а детей,
то есть нас с сестрой, решились завезти в Багрово
и оставить у бабушки с дедушкой.
День был очень жаркий,
и мы, отъехав верст пятнадцать, остановились покормить лошадей собственно для
того, чтоб мать моя не слишком утомилась от перевоза через реку
и переезда.
Я многого не понимал, многое забыл,
и у меня остались в памяти только отцовы слова: «Не вмешивайся не в свое
дело, ты все
дело испортишь, ты все семейство погубишь, теперь Мироныч не тронет их, он все-таки будет опасаться, чтоб я не написал к тетушке, а если пойдет
дело на
то, чтоб Мироныча прочь,
то Михайлушка его не выдаст.
Отец с матерью старались растолковать мне, что совершенно добрых людей мало на свете, что парашинские старики, которых отец мой знает давно, люди честные
и правдивые, сказали ему, что Мироныч начальник умный
и распорядительный, заботливый о господском
и о крестьянском
деле; они говорили, что, конечно, он потакает
и потворствует своей родне
и богатым мужикам, которые находятся в милости у главного управителя, Михайлы Максимыча, но что как же быть? свой своему поневоле друг,
и что нельзя не уважить Михайле Максимычу; что Мироныч хотя гуляет, но на работах всегда бывает в трезвом виде
и не дерется без толку; что он не поживился ни одной копейкой, ни господской, ни крестьянской, а наживает большие деньги от дегтя
и кожевенных заводов, потому что он в части у хозяев,
то есть у богатых парашинских мужиков, промышляющих в башкирских лесах сидкою дегтя
и покупкою у башкирцев кож разного мелкого
и крупного скота; что хотя хозяевам маленько
и обидно, ну, да они богаты
и получают большие барыши.
Дело состояло в
том, что с задней стороны, из средины пригорка, бил родник; чувашенин подставил колоду,
и как все надворные строения были ниже родника,
то он провел воду, во-первых, в летнюю кухню, во-вторых, в огромное корыто, или выдолбленную колоду, для мытья белья,
и в-третьих, в хлевы, куда загонялся на ночь скот
и лошади.
Отец увидел это
и, погрозя пальцем, указал на мать; я кивнул
и потряс головою в знак
того, что понимаю, в чем
дело,
и не встревожу больную.
Сам он
и вся семья ели постное,
и дедушка, несмотря на
то, что первый
день как встал с постели, кушал ботвинью, рыбу, раки, кашу с каким-то постным молоком
и грибы.
Тетушка уговаривала нас не плакать
и уверяла, что маменька здорова, что она скоро воротится
и что ее ждут каждый
день; но я был так убежден в моих печальных предчувствиях, что решительно не поверил тетушкиным словам
и упорно повторял один
и тот же ответ: «Вы нарочно так говорите».
Это были: старушка Мертваго
и двое ее сыновей — Дмитрий Борисович
и Степан Борисович Мертваго, Чичаговы, Княжевичи, у которых двое сыновей были почти одних лет со мною, Воецкая, которую я особенно любил за
то, что ее звали так же как
и мою мать, Софьей Николавной,
и сестрица ее, девушка Пекарская; из военных всех чаще бывали у нас генерал Мансуров с женою
и двумя дочерьми, генерал граф Ланжерон
и полковник Л. Н. Энгельгардт; полковой же адъютант Волков
и другой офицер Христофович, которые были дружны с моими дядями, бывали у нас каждый
день; доктор Авенариус — также: это был давнишний друг нашего дома.
Я помню, что гости у нас тогда бывали так веселы, как после никогда уже не бывали во все остальное время нашего житья в Уфе, а между
тем я
и тогда знал, что мы всякий
день нуждались в деньгах
и что все у нас в доме было беднее
и хуже, чем у других.
Энгельгардт вздумал продолжать шутку
и на другой
день, видя, что я не подхожу к нему, сказал мне: «А, трусишка! ты боишься военной службы, так вот я тебя насильно возьму…» С этих пор я уж не подходил к полковнику без особенного приказания матери,
и то со слезами.
Это средство несколько помогло: мне стыдно стало, что Андрюша пишет лучше меня, а как успехи его были весьма незначительны,
то я постарался догнать его
и в самом
деле догнал довольно скоро.
Как бы
то ни было, только в один очень памятный для меня
день отвезли нас с Андрюшей в санях, под надзором Евсеича, в народное училище, находившееся на другом краю города
и помещавшееся в небольшом деревянном домишке.
В самом
деле, я был до
того искусан комарами, что лицо, шея
и руки у меня распухли.
Редко случалось, чтобы мать отпускала меня с отцом или Евсеичем до окончания своей прогулки; точно
то же было
и вечером; но почти всякий
день я находил время поудить.
Следующий
день прошел точно так же, как
и предыдущий:
то есть
днем я был спокойнее
и бодрее, а к ночи опять начинал бояться.
Но мать всегда отвечала, что «не намерена мешаться в их семейные
и домашние
дела, что ее согласие тут не нужно
и что все зависит от матушки»,
то есть от ее свекрови.
Дело шло о
том, что отец хотел в точности исполнить обещанье, данное им своей матери: выйти немедленно в отставку, переехать в деревню, избавить свою мать от всех забот по хозяйству
и успокоить ее старость.
Очень странно, что составленное мною понятие о межеванье довольно близко подходило к действительности: впоследствии я убедился в этом на опыте; даже мысль дитяти о важности
и какой-то торжественности межеванья всякий раз приходила мне в голову, когда я шел или ехал за астролябией, благоговейно несомой крестьянином, тогда как другие тащили цепь
и втыкали колья через каждые десять сажен; настоящего же
дела,
то есть измерения земли
и съемки ее на план, разумеется, я тогда не понимал, как
и все меня окружавшие.
Мать очень твердо объявила, что будет жить гостьей
и что берет на себя только одно
дело: заказывать кушанья для стола нашему городскому повару Макею,
и то с
тем, чтобы бабушка сама приказывала для себя готовить кушанье, по своему вкусу, своему деревенскому повару Степану.
Я очень скоро пристрастился к травле ястребочком, как говорил Евсеич,
и в
тот счастливый
день, в который получал с утра позволенье ехать на охоту, с живейшим нетерпеньем ожидал назначенного времени,
то есть часов двух пополудни, когда Филипп или Мазан, выспавшись после раннего обеда, явится с бодрым
и голодным ястребом на руке, с собственной своей собакой на веревочке (потому что у обоих собаки гонялись за перепелками)
и скажет: «Пора, сударь, на охоту».
И с
того же
дня мы с сестрицей по нескольку раз в
день стали бегать к бабушке.
Я не стану описывать нашей дороги: она была точно так же скучна
и противна своими кормежками
и ночевками, как
и прежние; скажу только, что мы останавливались на целый
день в большой деревне Вишенки, принадлежащей
той же Прасковье Ивановне Куролесовой.
Матери моей очень не понравились эти развалины,
и она сказала: «Как это могли жить в такой мурье
и где тут помещались?» В самом
деле, трудно было отгадать, где тут могло жить целое семейство, в
том числе пять дочерей.
Мать, в свою очередь, пересказывала моему отцу речи Александры Ивановны, состоявшие в
том, что Прасковью Ивановну за богатство все уважают, что даже всякий новый губернатор приезжает с ней знакомиться; что сама Прасковья Ивановна никого не уважает
и не любит; что она своими гостями или забавляется, или ругает их в глаза; что она для своего покоя
и удовольствия не входит ни в какие хозяйственные
дела, ни в свои, ни в крестьянские, а все предоставила своему поверенному Михайлушке, который от крестьян пользуется
и наживает большие деньги, а дворню
и лакейство до
того избаловал, что вот как они
и с нами, будущими наследниками, поступили; что Прасковья Ивановна большая странница, терпеть не может попов
и монахов,
и нищим никому копеечки не подаст; молится богу по капризу, когда ей захочется, — а не захочется,
то и середи обедни из церкви уйдет; что священника
и причет содержит она очень богато, а никого из них к себе в дом не пускает, кроме попа с крестом,
и то в самые большие праздники; что первое ее удовольствие летом — сад, за которым она ходит, как садовник, а зимою любит она петь песни, слушать, как их поют, читать книжки или играть в карты; что Прасковья Ивановна ее, сироту, не любит, никогда не ласкает
и денег не дает ни копейки, хотя позволяет выписывать из города или покупать у разносчиков все, что Александре Ивановне вздумается; что сколько ни просили ее посторонние почтенные люди, чтоб она своей внучке-сиротке что-нибудь при жизни назначила, для
того чтоб она могла жениха найти, Прасковья Ивановна
и слышать не хотела
и отвечала, что Багровы родную племянницу не бросят без куска хлеба
и что лучше век оставаться в девках, чем навязать себе на шею мужа, который из денег женился бы на ней, на рябой кукушке, да после
и вымещал бы ей за
то.
Отец ездил для этого
дела в город Лукоянов
и подал там просьбу, он проездил гораздо более, чем предполагал,
и я с огорчением увидел после его возвращения, что мать ссорилась с ним за
то —
и не один раз.
В каждой комнате, чуть ли не в каждом окне, были у меня замечены особенные предметы или места, по которым я производил мои наблюдения: из новой горницы,
то есть из нашей спальни, с одной стороны виднелась Челяевская гора, оголявшая постепенно свой крутой
и круглый взлобок, с другой — часть реки давно растаявшего Бугуруслана с противоположным берегом; из гостиной чернелись проталины на Кудринской горе, особенно около круглого родникового озера, в котором мочили конопли; из залы стекленелась лужа воды, подтоплявшая грачовую рощу; из бабушкиной
и тетушкиной горницы видно было гумно на высокой горе
и множество сурчин по ней, которые с каждым
днем освобождались от снега.
В самом
деле,
то происходило в воздухе, на земле
и на воде, чего представить себе нельзя, не видавши,
и чего увидеть теперь уже невозможно в
тех местах, о которых я говорю, потому что нет такого множества прилетной дичи.
Всякий
день кто-нибудь из охотников убивал
то утку,
то кулика, а Мазан застрелил даже дикого гуся
и принес к отцу с большим торжеством, рассказывая подробно, как он подкрался камышами, в воде по горло, к двум гусям, плававшим на материке пруда, как прицелился в одного из них,
и заключил рассказ словами: «Как ударил, так
и не ворохнулся!» Всякий
день также стал приносить старый грамотей Мысеич разную крупную рыбу: щук, язей, головлей, линей
и окуней.
В этот
день мой отец, тетушка Татьяна Степановна
и тетушка Александра Степановна, которая на
то время у нас гостила, уехали ночевать в Неклюдово, чтобы встретить там в храме Божием Светлое Христово воскресенье.
Между
тем пешеходы, попав несколько раз в воду по пояс, а иногда
и глубже, в самом
деле как будто отрезвились, перестали петь
и кричать
и молча шли прямо вперед.
Она отвечала, что никто не запрещает ему ни стрелять, ни удить, но в
то же время презрительно отозвалась об этих охотах, особенно об уженье, называя его забавою людей праздных
и пустых, не имеющих лучшего
дела, забавою, приличною только детскому возрасту,
и мне немножко стало стыдно, что я так люблю удить.
Как только провяла земля, начались полевые работы,
то есть посев ярового хлеба,
и отец стал ездить всякий
день на пашню.
Из лесного оврага, на
дне которого, тихо журча, бежал маленький родничок, неслось воркованье диких голубей или горлинок, слышался также кошачий крик
и заунывный стон иволги; звуки эти были так различны, противоположны, что я долго не хотел верить, что это кричит одна
и та же миловидная, желтенькая птичка.
Случалось иногда, что мать, наскучив нашим любопытством, бросала гнездо; тогда мы, увидя, что уже несколько
дней птички в гнезде нет
и что она не покрикивает
и не вертится около нас, как
то всегда бывало, доставали яички или даже все гнездо
и уносили к себе в комнату, считая, что мы законные владельцы жилища, оставленного матерью.
Я знал, что из первых, висячих, хризалид должны были вывестись денные бабочки, а из вторых, лежачих, — ночные; но как в
то время я еще не умел ходить за этим
делом,
то превращения хризалид в бабочки у нас не было, да
и быть не могло, потому что мы их беспрестанно смотрели, даже трогали, чтоб узнать, живы ли они.
Параша слушала неравнодушно,
и когда
дело дошло до колотого сахару,
то она вспыхнула
и заговорила: «Вот не диви, мы, рабы, припрячем какой-нибудь лоскуток или утащим кусочек сахарку; а вот благородные-то барышни что делают, столбовые-то дворянки?
В
тот же
день, сейчас после обеда, они решились отправиться в лес в сопровождении целой девичьей
и многих дворовых женщин.
Отец хотел только оттянуть подалее время отъезда, вместо 1 августа ехать 10-го, основываясь на
том, что все лето были дожди
и что яблоки поспеют только к Успеньеву
дню.
В несколько
дней сборы были кончены,
и 2 августа, после утреннего чаю, распростившись с бабушкой
и тетушкой
и оставив на их попечение маленького братца, которого Прасковья Ивановна не велела привозить, мы отправились в дорогу в
той же, знакомой читателям, аглицкой мурзахановской карете
и, разумеется, на своих лошадях.
Когда речь дошла до хозяина,
то мать вмешалась в наш разговор
и сказала, что он человек добрый, недальний, необразованный
и в
то же время самый тщеславный, что он, увидев в Москве
и Петербурге, как живут роскошно
и пышно знатные богачи, захотел
и сам так же жить, а как устроить ничего не умел,
то и нанял себе разных мастеров, немцев
и французов, но, увидя, что
дело не ладится, приискал какого-то промотавшегося господина, чуть ли не князя, для
того чтобы он завел в его Никольском все на барскую ногу; что Дурасов очень богат
и не щадит денег на свои затеи; что несколько раз в год он дает такие праздники, на которые съезжается к нему вся губерния.
Отец с матерью ни с кем в Симбирске не виделись; выкормили только лошадей да поели стерляжьей ухи, которая показалась мне лучше, чем в Никольском, потому что
той я почти не ел, да
и вкуса ее не заметил: до
того ли мне было!.. Часа в два мы выехали из Симбирска в Чурасово,
и на другой
день около полден туда приехали.
Потихоньку я выучил лучшие его стихотворения наизусть.
Дело доходило иногда до ссоры, но ненадолго: на мировой мы обыкновенно читали наизусть стихи
того же князя Долгорукова, под названием «Спор». Речь шла о достоинстве солнца
и луны. Я восторженно декламировал похвалы солнцу, а Миницкая повторяла один
и тот же стих, которым заканчивался почти каждый куплет: «Все так, да мне луна милей». Вот как мы это делали...
К Покрову отец обещал приехать, в Покров видел дурной сон,
и в
тот же
день, через несколько часов, — до обеда сон исполнился.
Надеюсь, что ты застанешь Арину Васильевну живою
и что в
день Покрова Божией Матери,
то есть сегодня, она почувствует облегчение от болезни».
Мы не жалели своих добрых коней
и в две пряжки,
то есть в два переезда, проехали почти девяносто верст
и на другой
день в обед были уже в Вишенках.
Я, конечно,
и прежде знал, видел на каждом шагу, как любит меня мать; я наслышался
и даже помнил, будто сквозь сон, как она ходила за мной, когда я был маленький
и такой больной, что каждую минуту ждали моей смерти; я знал, что неусыпные заботы матери спасли мне жизнь, но воспоминание
и рассказы не
то, что настоящее, действительно сейчас происходящее
дело.
В
тот же
день отданы были приказания всем, кому следует, чтоб все было готово
и чтоб сами готовились в дорогу.
Вот
и собирается
тот купец по своим торговым
делам за море, за тридевять земель, в тридевятое царство, в тридесятое государство,
и говорит он своим любезным дочерям: «Дочери мои милые, дочери мои хорошие, дочери мои пригожие, еду я по своим купецкиим
делам за тридевять земель, в тридевятое царство, тридесятое государство,
и мало ли, много ли времени проезжу — не ведаю,
и наказываю я вам жить без меня честно
и смирно;
и коли вы будете жить без меня честно
и смирно,
то привезу вам такие гостинцы, каких вы сами похочете,
и даю я вам сроку думать на три
дня,
и тогда вы мне скажете, каких гостинцев вам хочется».
Призадумался честной купец
и, подумав мало ли, много ли времени, говорит ей таковые слова: «Хорошо, дочь моя милая, хорошая
и пригожая, достану я тебе таковой хрустальный тувалет; а
и есть он у дочери короля персидского, молодой королевишны, красоты несказанной, неописанной
и негаданной:
и схоронен
тот тувалет в терему каменном, высокиим,
и стоит он на горе каменной, вышина
той горы в триста сажен, за семью дверьми железными, за семью замками немецкими,
и ведут к
тому терему ступеней три тысячи,
и на каждой ступени стоит по воину персидскому
и день и ночь, с саблею наголо булатного,
и ключи от
тех дверей железныих носит королевишна на поясе.