Неточные совпадения
Если гости, евшие и пившие буквально
день и ночь, еще не вполне довольны угощением, не вполне напелись своих монотонных песен, наигрались
на чебызгах, [Чебызга — дудка, которую башкирец берет в рот, как кларнет, и, перебирая лады пальцами, играет
на ней двойными тонами, так что вы слышите в одно и то же время каких-то два разных инструмента.
Почти ни одна деревня припущенников, по окончании договорного срока, не оставила земель башкирских; из этого завелись сотни
дел, которые обыкновенно заканчиваются тем, что припущенники оставляются
на местах своего жительства в нарезкой им пятнадцатидесятинной пропорции
на каждую ревизскую душу по пятой ревизии… и вот как перешло огромное количество земель Оренбургской губернии в собственность татар, мещеряков, чуваш, мордвы и других казенных поселян.
Казалось, что суждение его было справедливо, но
на деле вышло совсем другое, и меньшой внук его, уже будучи сорока лет, покончил последний спор.
Вода такая чистая, что даже в омутах, сажени в две глубиною, можно было видеть
на дне брошенную медную денежку!
Наконец, в половине июня, чтобы поспеть к Петрову
дню, началу сенокоса, нагрузив телеги женами, детьми, стариками и старухами, прикрыв их согнутыми лубьями от дождя и солнца, нагромоздив необходимую домашнюю посуду, насажав дворовую птицу
на верхи возов и привязав к ним коров, потянулись в путь бедные переселенцы, обливаясь горькими слезами, навсегда прощаясь с стариною, с церковью, в которой крестились и венчались, и с могилами дедов и отцов.
Разумеется,
дело не обошлось без вспоможения соседей, которые, несмотря
на дальнее расстояние, охотно приезжали
на помочи к новому разумному и ласковому помещику, — попить, поесть и с звонкими песнями дружно поработать.
Когда всё уже было готово и четыре длинные дубовые сваи крепко вколочены в твердое, глинистое
дно Бугуруслана, поперек будущего вешняка, дедушка сделал помочь
на два
дня; соседи были приглашены с лошадьми, телегами, лопатами, вилами и топорами.
На другой
день,
на восходе солнца, около ста человек собрались занимать заимку, то есть запрудить реку.
На другой
день затолкла толчея, замолола мельница — и мелет и толчет до сих пор…
Из безводного и лесного села Троицкого, где было так мало лугов, что с трудом прокармливали по корове, да по лошади
на тягло, где с незапамятных времен пахали одни и те же загоны, и несмотря
на превосходную почву, конечно, повыпахали и поистощили землю, — переселились они
на обширные плодоносные поля и луга, никогда не тронутые ни косой, ни сохой человека,
на быструю, свежую и здоровую воду с множеством родников и ключей,
на широкий, проточный и рыбный пруд и
на мельницу у самого носа, тогда как прежде таскались они за двадцать пять верст, чтобы смолоть воз хлеба, да и то случалось несколько
дней ждать очереди.
Троицкое некогда сидело
на прекрасной речке Майне, вытекавшей версты за три от селения из-под Моховых озер, да сверх того вдоль всего селения тянулось, хотя не широкое, но длинное, светлое и в середине глубокое озеро,
дно которого состояло из белого песка; из этого озера даже, бежал ручей, называвшийся Белый ключ.
От уменьшения, вероятно, Моховых озер, речка Майна поникла вверху и уже выходит из земли несколько верст ниже селения, а прозрачное, длинное и глубокое озеро превратилось в грязную вонючую лужу; песчаное
дно,
на сажень и более, затянуло тиной и всякой дрянью с крестьянских дворов...
Он был истинным благодетелем дальних и близких, старых и новых своих соседей, особенно последних, по их незнанию местности, недостатку средств и по разным надобностям, всегда сопровождающим переселенцев, которые нередко пускаются
на такое трудное
дело, не приняв предварительных мер, не заготовя хлебных запасов и даже иногда не имея
на что купить их.
Наконец, уставши колотить Танайченка и Мазана, уставши таскать за косы Арину Васильевну, повалился он в изнеможении
на постель и, наконец, впал в глубокий сон, продолжавшийся до раннего утра следующего
дня.
Степан Михайлович был загадочный человек: после такого сильного словесного приступа следовало бы ожидать толчка калиновым подожком (всегда у постели его стоявшим) в бок спящего или пинка ногой, даже приветствия стулом; но дедушка рассмеялся, просыпаясь, и
на весь
день попал в добрый стих, как говорится.
Но как же быть — прошу не прогневаться, так было
на деле: женская натура торжествовала над мужскою, как и всегда!
Он заглянул также
на места степных сенокосов и полюбовался густой высокой травой, которую чрез несколько
дней надо было косить.
Степан Михайлович заметил и чуть-чуть не рассердился; брови его уже начали было морщиться, но в его душе так много было тихого спокойствия от целого веселого
дня, что лоб его разгладился и, грозно взглянув, он сказал: «Ну, бог простит
на этот раз; но если в другой…» Договаривать было, не нужно.
Она всегда была в дружеских отношениях с Ариной Васильевной; узнав, что Куролесов и ей очень понравился, она открылась, что молодой майор без памяти влюблен в Парашеньку; распространилась в похвалах жениху и сказала, что ничего так не желает, «как пристроить при своей жизни свою внучку-сиротинку, и уверена в том, что она будет счастлива; что она чувствует, что ей уже недолго жить
на свете, и потому хотела бы поторопиться этим
делом».
— Призвали
на совет старших дочерей Арины Васильевны, и под председательством старухи Бактеевой и ее дочери Курмышевой, особенно горячо хлопотавшей за майора, положено было: предоставить улаживание этого
дела родной бабушке, потому что она внучке всех ближе, но таким образом, чтоб супруга Степана Михайловича и ее дочери остались в стороне, как будто они ничего не знают и ничему не причастны.
Я уже сказал прежде, что Арина Васильевна была женщина добрая и очень простая; дочери ее были совершенно
на стороне Бактеевой, а потому и немудрено, что ее могли уговорить способствовать такому
делу, за которое Степан Михайлович жестоко будет гневаться.
— Хотя Арина Васильевна и ее дочери знали,
на какое
дело шли, но известие, что Парашенька обвенчана, чего они так скоро не ожидали, привело их в ужас: точно спала пелена с их глаз, точно то случилось, о чем они и не думали, и они почувствовали, что ни мнимая смертельная болезнь родной бабушки, ни письмо ее — не защита им от справедливого гнева Степана Михайловича.
Мало-помалу стали распространяться и усиливаться слухи, что майор не только строгонек, как говорили прежде, но и жесток, что забравшись в свои деревни, особенно в Уфимскую, он пьет и развратничает, что там у него набрана уже своя компания, пьянствуя с которой, он доходит до неистовств всякого рода, что главная беда: в пьяном виде немилосердно дерется безо всякого резону и что уже два-три человека пошли
на тот свет от его побоев, что исправники и судьи обоих уездов, где находились его новые деревни, все
на его стороне, что одних он задарил, других запоил, а всех запугал; что мелкие чиновники и дворяне перед ним дрожкой дрожат, потому что он всякого, кто осмеливался делать и говорить не по нем, хватал середи бела
дня, сажал в погреба или овинные ямы и морил холодом и голодом
на хлебе да
на воде, а некоторых без церемонии дирал немилосердно какими-то кошками.
Михайла Максимович предавался
на свободе своим наклонностям, быстро развивался и, наконец, начал совершать безнаказанно неслыханные
дела.
Да,
дело лежало у него
на плечах, занимало все его умственные способности и не давало ему предаться пагубному пьянству, которое, отнимая у него ум, снимало узду с его страстей, чудовищных, бесчеловечных.
В самом
деле, через несколько времени являлся он с своей шайкой, забирал всё, что ему угодно, и увозил к себе;
на него жаловались, предписывали произвесть следствие; но Михайла Максимович с первого разу приказал сказать земскому суду, что он обдерет кошками того из чиновников, который покажет ему глаза, и — оставался прав, а челобитчик между тем был схвачен и высечен, иногда в собственном его имении, в собственном доме, посреди семейства, которое валялось в ногах и просило помилования виноватому.
Осмотрев внимательно наказанного человека, Михайла Максимович говорил, если был доволен: «Ну, будет с него, приберите к месту…» и делался весел, шутлив и любезен
на целый
день, а иногда и
на несколько
дней.
Она строго запретила сказывать о своем приезде и, узнав, что в новом доме, построенном уже несколько лет и по какой-то странной причуде барина до сих пор не отделанном, есть одна жилая, особая комната, не занятая мастеровыми, в которой Михайла Максимович занимался хозяйственными счетами, — отправилась туда, чтоб провесть остаток ночи и поговорить
на другой
день поутру с своим уже не пьяным супругом.
Он заготовил в уездном городе
на имя одного из своих достойных друзей законную доверенность от Прасковьи Ивановны
на продажу Парашина и Куролесова (Чурасово из милости оставлял ей) и всякий
день два раза спускался в подвал к своей жене и уговаривал подписать доверенность; просил прощенья, что в горячности так строго с нею обошелся; обещался, в случае ее согласия, никогда не появляться ей
на глаза и божился, что оставит духовную, в которой, после своей смерти, откажет ей всё имение.
На другой
день вечером первый поезд был уже в семи верстах от Парашина; выкормили усталых лошадей и, только начала заниматься летняя заря, нагрянули
на широкий господский двор и подъехали прямо к известному подвалу, находившемуся возле самого флигеля, в котором жил Куролесов.
Да, есть нравственная сила правого
дела, перед которою уступает мужество неправого человека. Михайла Максимович знал твердость духа и бесстрашную отвагу Степана Михайловича, знал неправость своего
дела и, несмотря
на свое бешенство и буйную смелость, уступил свою жертву без спора.
На четвертый
день воротился гонец с известием, что, волею божиею, Михайла Максимович скоропостижно скончался и что его уже похоронили.
Мера терпения человеческого преисполнилась; впереди не было никакой надежды, и двое из негодяев, из числа самых приближенных к барину и — что всего замечательнее — менее других терпевшие от его жестокости, решились
на ужасное
дело: они отравили его мышьяком, положа мышьяк в графин с квасом, который выпивал по обыкновению Михайла Максимович в продолжение ночи.
На другой
день Прасковья Ивановна уехала в Чурасово и зажила своей особенною, самобытною жизнью.
Александра Степановна, которая заправляла всем
делом, с помощью бойкого и ядовитого языка своего всех смутила и доказала, как дважды два четыре, что такая невеста, как Софья Николавна, — совершенная беда для них; «что она, пожалуй, и Степана Михайловича приворотит, и тогда все они пропали: следовательно, надо употребить все усилия, чтобы Алексей Степаныч не женился
на Софье Николаеве».
Он решительно сказал, что если в самом
деле Зубина думает выйти замуж за Алешу, то он не позволит ему жениться
на ней, потому что она не дворянского рода.
— Через несколько
дней, которые не были потеряны даром, потому что Арина Васильевна с дочерьми успели напеть в уши старику много неблагоприятного для любви Алексея Степаныча, вдруг, как снег
на голову, явился он сам, что мы уже знаем.
Алексея Степаныча оставили в покое, не обращая
на него внимания, — и деревенский
день покатился по своей обыкновенной колее.
На другой
день мать едва могла добиться, чтобы он сказал несколько слов о том, что говорил с ним отец.
Может быть, оно и в самом
деле было бы так, если б его взяли в отставку, продержали с год в деревне, нашли хорошенькую невесту и женили; но старики беспечно обнадеялись настоящим положением сына: через полгода отправили его опять
на службу в тот же Верхний земский суд, опять
на житье в ту же Уфу — и судьба его решилась навсегда.
Наконец, в один осенний, ненастный
день дедушка сидел в своей горнице, поперек постели, в любимом своем халате из тонкой армячины [Не знаю, как теперь, а в старые годы
на Оренбургской мене такую покупали армячину, которая своей тониной и чистотой равнялась с лучшими азиатскими тканями.
Впрочем, Алакаева нисколько не отступилась от своего обещания и
на другой же
день поехала с предложением к Софье Николавне.
На другой
день поутру Софья Николавна проснулась без всякого волнения; она подумала несколько минут, бросила взгляд
на вчерашние свои колебания и смущения и спокойно осталась при своем намерении: поговорить сначала с женихом и потом уже решить
дело окончательно, смотря по тому впечатлению, какое произведет
на нее разговор с Алексеем Степанычем.
Старик долго, пристально, проницательно посмотрел
на свою дочь, как будто хотел прочесть что-то сокровенное в ее душе, глубоко вздохнул и согласился вызвать к себе
на днях и поговорить побольше с молодым человеком.
На следующий
день он имел продолжительный разговор с своею дочерью, в котором представил ей все невыгоды иметь мужа ниже себя по уму, по образованию и характеру; он сказал, что мужнино семейство не полюбит ее, даже возненавидит, как грубое и злое невежество всегда ненавидит образованность; он предостерегал, чтобы она не полагалась
на обещания жениха, которые обыкновенно редко исполняются и которых Алексей Степаныч не в силах будет исполнить, хотя бы и желал.
Она не ошиблась в том, что он имел от природы хороший ум, предоброе сердце и строгие правила честности и служебного бескорыстия, но зато во всем другом нашла она такую ограниченность понятий, такую мелочность интересов, такое отсутствие самолюбия и самостоятельности, что неробкая душа ее и твердость в исполнении
дела,
на которое она уже решилась, — не один раз сильно колебались; не один раз приходила она в отчаяние, снимала с руки обручальное кольцо, клала его перед образом Смоленския божия матери и долго молилась, обливаясь жаркими слезами, прося просветить ее слабый ум.
Например, он хотел подарить ей в
день именин такой материи
на платье, какую можно было подарить только ее горничной; он думал ехать к венцу в какой-то старинной повозке
на пазах, которая возбудила бы смех в целом городе, и пр. и пр.
Софья Николавна очень хорошо понимала настоящую причину; к тому же Алакаева, с которою вошла она в короткие и дружеские отношения и которая знала всё, что делается
на квартире у Алексея Степаныча, не оставляла ее снабжать подробными сведениями, Софья Николавна по своей пылкой и страстной природе не любила откладывать
дела в долгий ящик.
Всё это ярко выражалось
на его молодом и прекрасном лице, и с таким-то лицом несколько раз являлся он перед Софьей Николавной в продолжение этих бесконечных двух
дней.
На другой и следующие
дни происходило всё то, что обыкновенно при таких случаях бывает, то есть обед, бал, визиты, опять обед и опять бал: одним словом, всё точно так, как водится и теперь, даже в столицах.