Неточные совпадения
В 1805 году, как известно, был утвержден устав Казанского университета, и через несколько месяцев последовало его открытие; между немногими преподавателями, начавшими чтение университетских лекций, находился ординарный
профессор натуральной
истории Карл Федорович Фукс, читавший свой предмет на французском языке.
Блуменбаха, Геттингенского университета
профессора и великобританского надворного советника, с немецкого на российский язык переведенное
истории естественной и гражданской и географии учителями...
Между слушателями Фукса был один студент, Василий Тимьянский [Тимьянский Василий Ильич (род. в 1791 г.) — впоследствии
профессор естественной
истории и ботаники Казанского университета.], который и прежде охотнее всех нас занимался языками, не только французским и немецким, но и латинским, за что и был он всегда любимцем бывшего у нас в высших классах в гимназии преподавателя этих языков, учителя Эриха.
Недавно открыто подобное изумительное явление не только в пчелиных матках, но и в рабочих пчелах, [Брошюра «Три открытия в естественной
истории пчелы», написанная незабвенным, так рано погибшим, даровитым
профессором Московского университета, К. Ф. Рулье, напечатанная в Москве 1857 года.] доказывающее глубокую экономическую предусмотрительность природы.
Иконин даже обрадовался, увидав меня, и сообщил мне, что он будет переэкзаменовываться из истории, что
профессор истории зол на него еще с прошлогоднего экзамена, на котором он будто бы тоже сбил его.
Стоит только припомнить его знаменитую речь о веротерпимости. Это было большой милостью для Испании,где еще царила государственная нетерпимость, не допускавшая ничего «иноверческого»; но в этой красивой и одухотворенной речи Кастеляро все-таки романтик, спиритуалист, а не пионер строгой научно-философской мысли. Таким он был и как
профессор истории, и года изгнания не сделали его более точным исследователем и мыслителем.
Иногда
профессор истории, среди красноречивого повествования о победах Александра Великого, от которых передвигался с места на место парик ученого, густые брови его колебались, подобно Юпитеровым бровям в страх земнородным, и кафедра трещала под молотом его могущей длани, — иногда, говорю я, великий педагог умильно обращался к Адольфу со следующим возгласом:
Неточные совпадения
Он слушал и химию, и философию прав, и профессорские углубления во все тонкости политических наук, и всеобщую
историю человечества в таком огромном виде, что
профессор в три года успел только прочесть введение да развитие общин каких-то немецких городов; но все это оставалось в голове его какими-то безобразными клочками.
Но в этот вечер они смотрели на него с вожделением, как смотрят любители вкусно поесть на редкое блюдо. Они слушали его рассказ с таким безмолвным напряжением внимания, точно он столичный
профессор, который читает лекцию в глухом провинциальном городе обывателям, давно стосковавшимся о необыкновенном. В комнате было тесно, немножко жарко, в полумраке сидели согнувшись покорные люди, и было очень хорошо сознавать, что вчерашний день — уже
история.
— Нет, я не заражен стремлением делать
историю, меня совершенно удовлетворяет
профессор Ключевский, он делает
историю отлично. Мне говорили, что он внешне похож на царя Василия Шуйского:
историю написал он, как написал бы ее этот хитрый царь…
Подумав, он вспомнил: из книги немецкого демократа Иоганна Шерра. Именно этот
профессор советовал смотреть на всемирную
историю как на комедию, но в то же время соглашался с Гете в том, что:
— «Скучную
историю» Чехова — читали? Забавно, а?
Профессор всю жизнь чему-то учил, а под конец — догадался: «Нет общей идеи». На какой же цепи он сидел всю-то жизнь? Чему же — без общей идеи — людей учил?