Лаврушка внес самовар, с разбегу грохнул его на стол и, растянув
рот до ушей, уставился на Самгина, чего-то ожидая. Самгин исподлобья, через очки, наблюдал за ним. Не дождавшись ничего, Лаврушка тихо сказал:
Потом пришла маленькая старушка, горбатая, с огромным
ртом до ушей; нижняя челюсть у нее тряслась, рот был открыт, как у рыбы, и в него через верхнюю губу заглядывал острый нос. Глаз ее было не видно; она едва двигала ногами, шаркая по полу клюкою, неся в руке какой-то гремящий узелок.
У Бычкова даже
рот до ушей растянулся от удовольствия, возбужденного словами песни. Выражение его рыжей физиономии до отвращения верно напоминало морду борзой собаки, лижущей в окровавленные уста молодую лань, загнанную и загрызенную ради бесчеловечной человеческой потехи.
Когда бойкие кунавинские мещанки приходили мыть полы в лавках, Ефимушка спускался с крыши и, становясь где-нибудь в уголок, мурлыкал, прищурив серые, живые глаза, растягивая большой
рот до ушей.
Неточные совпадения
Косые лучи солнца были еще жарки; платье, насквозь промокшее от пота, липло к телу; левый сапог, полный воды, был тяжел и чмокал; по испачканному пороховым осадком лицу каплями скатывался пот; во
рту была горечь, в носу запах пороха и ржавчины, в
ушах неперестающее чмоканье бекасов;
до стволов нельзя было дотронуться, так они разгорелись; сердце стучало быстро и коротко; руки тряслись от волнения, и усталые ноги спотыкались и переплетались по кочкам и трясине; но он всё ходил и стрелял.
Лицо его было в полтора больше обыкновенного и как-то шероховато, огромный рыбий
рот раскрывался
до ушей, светло-серые глаза были не оттенены, а скорее освещены белокурыми ресницами, жесткие волосы скудно покрывали его череп, и притом он был головою выше меня, сутуловат и очень неопрятен.
Глянул в лицо — и лицо стало переменяться: нос вытянулся и повиснул над губами;
рот в минуту раздался
до ушей; зуб выглянул изо
рта, нагнулся на сторону, — и стал перед ним тот самый колдун, который показался на свадьбе у есаула.
Рот у моего жизнерадостного знакомца был открыт
до ушей, толстые щеки измазаны слезами и мелом, он ревел во весь голос, хватался за косяки, потом даже старался схватиться за гладкие стены…
Обращенный сам в себя и чувствуя глубоко вкоренившуюся скуку в душе моей, от насыщающего скоро единообразия происходящую, я долг отдал естеству и,
рот разинув
до ушей, зевнул во всю мочь.