Неточные совпадения
Возьмет в толстенькие, короткие пальчики карандаш — бумага оживает и смеется; положит
те же коротенькие пальчики на клавиши: старый рояль с пожелтевшими зубами вдруг помолодел, поет, весело завирается; а
то сама выдумает
страшную сказку, сочинит веселый анекдот.
Но даже и дети не знали, что задолго до их рождения, в первую пору своего замужества, она пережила тяжелую,
страшную и не совсем обычную драму, и что сын Саша не есть ее первый и старший сын, каким себя считал. И уж никак не предполагали они, что город Н. дорог матери не по радостным воспоминаниям, а по
той печали и страданию, что испытала она в безнадежности тогдашнего своего положения.
Года три жила Елена Петровна спокойно и радостно и уже перестала находить в Саше
то особенное и
страшное; и когда первою в чреде великих событий, потрясших Россию, вспыхнула японская война,
то не поняла предвестия и только подумала: «Вот и хорошо, что я взяла Сашу из корпуса». И многие матери в
ту минуту подумали не больше этого, а
то и меньше.
Плохо доходили до сознания слова, да и не нужны они были: другого искало измученное сердце —
того, что в голосе, а не в словах, в поцелуе, а не в решениях и выводах. И, придавая слову «поцелуй» огромное, во всю жизнь, значение, смысл и
страшный и искупительный, она спросила твердым, как ей казалось, голосом, таким, как нужно...
— Эй, юноша, того-этого, не баламуть! Раз имеешь личное,
то живи по закону, а недоволен, так жди нового! Убийство, скажу тебе по опыту, дело
страшное, и только
тот имеет на него право, у кого нет личного. Только
тот, того-этого, и выдержать его может. Ежели ты не чист, как агнец, так отступись, юноша! По человечеству, того-этого, прошу!
— Может быть, это произошло тогда, когда я был совсем еще ребенком? И правда, когда я подумаю так,
то начинает что-то припоминаться, но так смутно, отдаленно, неясно, точно за тысячу лет — так смутно! И насколько я знаю по словам… других людей, в детстве вокруг меня было темно и печально. Отец мой, Василий Васильевич, был очень тяжелый и даже
страшный человек.
И на мгновенье все это показалось
страшным сном: и ночь, и Колесников, и
те чувства, что только что до краев наполняли его и теперь взметнулись дико, как стая потревоженного воронья.
И еще: исчезла бесследно
та бледная хрупкость, высокая и
страшная одухотворенность, в которой чуткое сердце угадывало знамение судьбы и билось тревожно в предчувствии грядущих бед; на этом лице румянец, оно радостно радостью здоровья и крепкой жизни, —
тот уже умер, а этот доживет до белой, крепкой старости.
Что здесь шло до Жегулева, а что родилось помимо его, в точности не знал никто, да и не пытался узнать; но все
страшное, кровавое и жестокое, что в
то грозное лето произошло в Н-ской губернии, приписывалось ему и его
страшным именем освещалось. Где бы ни вспыхивало зарево в июньскую темень, где бы ни лилась кровь, всюду чудился
страшный и неуловимый и беспощадный в своих расправах Сашка Жегулев.
Жаловался самому Александру Иванычу Жегулеву, и
тот, суровый и мрачный, никогда не улыбающийся, порою
страшный даже для своих, отвечал спокойно...
И с удовольствием отмечает, что руки у него особенно тверды, не дрожат нимало, и что вкус табачного дыма четок и ясен, и что при каждом движении ощущается тяжелая сила. Тупая и покорная тяжелая сила, при которой словно совсем не нужны мысли. И
то, что вчера он ощутил такой свирепый и беспощадный гнев, тоже есть
страшная сила, и нужно двигаться с осторожностью: как бы не раздавить кого. Он — Сашка Жегулев.
На мгновение замирает мысль, дойдя до
того страшного для себя предела, за которым она превращается в голое и ненужное безумие. И начинает снизу, оживает в менее
страшном и разъяряется постепенно и грозно — до нового обрыва.
И не видели они
того, что уже других путей ищет народная совесть, для которой все эти ужасы были только мгновением, — ищет других путей и готовит проклятие на голову
тех, кто сделал свое
страшное дело.
— Да. Прогони
тех, — указал на
тех многочисленных, которые двигались, шумели, говорили громко до головной боли, создавали праздник, но очень утомительный и минутами
страшный. — Прогони!
Но что-то досадное шевелилось в мыслях и не давалось сознанию — иное, чем жалость, иное, чем собственная смерть, иное, чем
та страшная ночь в лесу, когда умер Колесников…
Обойдя кругом, переулками, Саша добрался до
того места в заборе, откуда в детстве он смотрел на дорогу с двумя колеями, а потом перелезал к ожидавшим Колесникову и Петруше. Умерли и Колесников, и Петруша, а забор стоит все так же — не его это дело, человеческая жизнь! Тогда лез человек сюда, а теперь лезет обратно и эту сторону царапает носками, ища опоры, — не его это дело, смутная и
страшная человеческая жизнь!
Так в день, предназначенный
теми, кто жил до него и грехами своими обременил русскую землю, — умер позорной и
страшной смертью Саша Погодин, юноша благородный и несчастный.
И непременно наступит после этого пятиминутное молчание: словно испугалась мышь громкого голоса и притаилась… И снова вздохи и шепот. Но самое
страшное было
то, когда мать белым призраком вставала с постели и, став на колени, начинала молиться и говорила громко, точно теперь никто уже не может ее слышать: тут казалось, что Линочка сейчас потеряет рассудок или уже потеряла его.
И весь день в тоске, не доверяя предчувствиям матери, провела Линочка, а следующий номер газеты принес чудесное подтверждение: убит действительно не Сашка Жегулев, а кто-то другой. И снова без отмет и счета потянулись похожие дни и все
те же
страшные ночи, вспоминать которые отказывались и слух, и память, и утром, при дневном свете, признавали за сон.
Неточные совпадения
«Грехи, грехи, — послышалось // Со всех сторон. — Жаль Якова, // Да жутко и за барина, — // Какую принял казнь!» // — Жалей!.. — Еще прослушали // Два-три рассказа
страшные // И горячо заспорили // О
том, кто всех грешней? // Один сказал: кабатчики, // Другой сказал: помещики, // А третий — мужики. //
То был Игнатий Прохоров, // Извозом занимавшийся, // Степенный и зажиточный
То был прекрасный весенний день. Природа ликовала; воробьи чирикали; собаки радостно взвизгивали и виляли хвостами. Обыватели, держа под мышками кульки, теснились на дворе градоначальнической квартиры и с трепетом ожидали
страшного судбища. Наконец ожидаемая минута настала.
Либеральная партия говорила или, лучше, подразумевала, что религия есть только узда для варварской части населения, и действительно, Степан Аркадьич не мог вынести без боли в ногах даже короткого молебна и не мог понять, к чему все эти
страшные и высокопарные слова о
том свете, когда и на этом жить было бы очень весело.
«Не может быть, чтоб это
страшное тело был брат Николай», подумал Левин. Но он подошел ближе, увидал лицо, и сомнение уже стало невозможно. Несмотря на
страшное изменение лица, Левину стòило взглянуть в эти живые поднявшиеся на входившего глаза, заметить легкое движение рта под слипшимися усами, чтобы понять
ту страшную истину, что это мертвое тело было живой брат.
Алексей Александрович думал и говорил, что ни в какой год у него не было столько служебного дела, как в нынешний; но он не сознавал
того, что он сам выдумывал себе в нынешнем году дела, что это было одно из средств не открывать
того ящика, где лежали чувства к жене и семье и мысли о них и которые делались
тем страшнее, чем дольше они там лежали.