Неточные совпадения
Замечательнее всего, что только
грех против Духа не может
быть прощен,
грех против Сына, против Христа может
быть прощен.
«Плоть» у Апостола Павла не
есть тело, она имеет не природно-физический смысл, она
есть религиозная категория
греха, чего нельзя сказать про тело.
Борьба духа с плотью
есть борьба против
греха.
Истребление человека и человеческого во имя ли аскетической борьбы с
грехами, во имя ли идеи и ценности одинаково
есть извращение, ложь и
грех.
С этим связана
была глубина чувства жизни, и если современный человек потерял чувство
греха и падшести, то также потерял духовность и выброшен на поверхность жизни, растерзанный миром.
Положительная аскеза
есть борьба против
греха и греховного рабства путем творческого духа, творческой любви.
Поразительный факт, что церковь вводила очень строгую аскезу, приближающуюся почти к террору в отношении к жизни пола, и
была очень снисходительна в отношении к
грехам, связанным с собственностью, с корыстолюбием, жаждой наживы и экономической эксплуатацией ближнего.
Присущая человеку сила Эроса может
быть аскетически сосредоточена, очищена и напряжена для творчества, т. е. переключена, — вдохновение и творчество имеют эротическую природу, а может
быть вытеснена, иссушена, умерщвлена, как
грех.
Но это
было лишь объективацией
греха, выбрасыванием его в мир объектов.
Между тем как в действительности действие Святого Духа на человека, без которого он не мог бы начать борьбу с
грехом, не мог бы верить и надеяться,
есть наиболее сокровенно-внутреннее.
Аскеза связана
была с сознанием
греха и с борьбой против
греха.
Мир лежит во зле, он
есть падший мир, порожденный первородным
грехом.
Когда говорят, что Бог
есть все, человек же и мир
есть ничто, жалкая и ничтожная тварь, тождественная с
грехом, то это
есть форма монофизитства и своеобразного пантеизма.
Активность человека
есть лишь
грех, т. е. ничто, свободы у человека нет, творческой силы нет.
В крайних формах восточной аскезы, для которой человек и мир
есть сплошной
грех, в кальвинизме с его пафосом могущества и славы Божьей и унижения человека как существа безнадежно греховного, даже в бартианстве (Бог — все, человек — ничто) мы видим незаметный переход дуализма (трансцендентная бездна между человеком и Богом) в монизм, в пантеизм, основанный не на обоготворении человека и мира, а на унижении человека и мира.
Но квиетизм можно найти и в буддийской нирване, и в стоической апатии, и в неоплатонической мистике Единого и эманации, и в сирийской аскезе, отрицавшей человека как
грех, и у Экхарта с его монистической мистикой тождества, для которой самое существование человека
есть падение, и даже у К. Барта с его перенесением реализации христианства исключительно в эсхатологическую перспективу.
Если на это скажут защитники старой духовности, что самое важное и самое первое
есть борьба с
грехом и освобождение от
греха, то это совсем не
будет возражением против сказанного.
Грех и
есть рабство человека, утеря свободы духа, подчинение одетерминации извне.
Но что-то от этого
есть и в каждом человеке, пораженном
грехом эгоцентризма.
Есть природа до
греха, божественная, райская природа, и природа после
греха, природа жестокой борьбы за существование, необходимости и рабства.
Катерина (берет ее за руку). А вот что, Варя,
быть греху какому-нибудь! Такой на меня страх, такой-то на меня страх! Точно я стою над пропастью и меня кто-то туда толкает, а удержаться мне не за что. (Хватается за голову рукой.)
Неточные совпадения
Глеб — он жаден
был — соблазняется: // Завещание сожигается! // На десятки лет, до недавних дней // Восемь тысяч душ закрепил злодей, // С родом, с племенем; что народу-то! // Что народу-то! с камнем в воду-то! // Все прощает Бог, а Иудин
грех // Не прощается. // Ой мужик! мужик! ты грешнее всех, // И за то тебе вечно маяться!
«
Грехи,
грехи, — послышалось // Со всех сторон. — Жаль Якова, // Да жутко и за барина, — // Какую принял казнь!» // — Жалей!.. — Еще прослушали // Два-три рассказа страшные // И горячо заспорили // О том, кто всех грешней? // Один сказал: кабатчики, // Другой сказал: помещики, // А третий — мужики. // То
был Игнатий Прохоров, // Извозом занимавшийся, // Степенный и зажиточный
Такая рожь богатая // В тот год у нас родилася, // Мы землю не ленясь // Удобрили, ухолили, — // Трудненько
было пахарю, // Да весело жнее! // Снопами нагружала я // Телегу со стропилами // И
пела, молодцы. // (Телега нагружается // Всегда с веселой песнею, // А сани с горькой думою: // Телега хлеб домой везет, // А сани — на базар!) // Вдруг стоны я услышала: // Ползком ползет Савелий-дед, // Бледнешенек как смерть: // «Прости, прости, Матренушка! — // И повалился в ноженьки. — // Мой
грех — недоглядел!..»
— По-нашему ли, Климушка? // А Глеб-то?.. — // Потолковано // Немало: в рот положено, // Что не они ответчики // За Глеба окаянного, // Всему виною: крепь! // — Змея родит змеенышей. // А крепь —
грехи помещика, //
Грех Якова несчастного, //
Грех Глеба родила! // Нет крепи — нет помещика, // До петли доводящего // Усердного раба, // Нет крепи — нет дворового, // Самоубийством мстящего // Злодею своему, // Нет крепи — Глеба нового // Не
будет на Руси!
— Ну то-то! речь особая. //
Грех промолчать про дедушку. // Счастливец тоже
был…