И потому в творчестве его нет ничего эпического, нет изображения объективного быта, объективного строя жизни, нет дара перевоплощения в природное многообразие
человеческого мира, нет всего того, что составляет сильную сторону Льва Толстого.
Все внешнее — город и его особая атмосфера, комнаты и их уродливая обстановка, трактиры с их вонью и грязью, внешние фабулы романа, — все это лишь знаки, символы внутреннего, духовного
человеческого мира, лишь отображения внутренней человеческой судьбы.
Но первые движения в глубину должны были быть движением во тьме, дневной свет душевного
человеческого мира и мира материального, к которому он был обращен, начал гаснуть, а новый свет сразу еще не возгорелся.
Неточные совпадения
Бог и дьявол, небо и ад раскрываются не в глубинах
человеческого духа, не в бездонности духовного опыта, а даны человеку, обладают реальностью, подобной реальностям предметного материального
мира.
Но он уходит в свой обширный
человеческий душевный
мир, он еще крепче приникает к земле, боится оторваться от нее, боится чуждой ему бесконечности.
Творчество его раскрывает впервые бесконечно сложный и многообразный
человеческий душевный
мир,
мир человеческих страстей, шипучей игры
человеческих сил, полный энергии и мощи.
Пути
человеческой свободы из
мира душевного, освещенного дневным светом новой истории, переносятся в
мир духовный.
Бесконечные
человеческие стремления возможны только в христианском
мире.
Герои Достоевского знаменуют новый момент в
человеческой судьбе внутри христианского
мира, более поздний момент, чем Фауст.
Сын Божий, явившийся в
мир в «зраке раба» и распятый на кресте, растерзанный
миром, обращен к свободе
человеческого духа.
Тут с необычайной гениальностью обнаруживается, что свобода как своеволие и
человеческое самоутверждение должна прийти к отрицанию не только Бога, не только
мира и человека, но также и самой свободы.
И те, которые отвергают Бога и свободу
человеческого духа, стремятся к превращению
мира в такой рациональный механизм, в такую принудительную гармонию.
Для Достоевского душа
человеческая имеет больше значения, чем все царства
мира.
И устами Алеши он ответил на вопрос Ивана, согласился ли бы он «возвести здание судьбы
человеческой с целью в финале осчастливить людей, дать им, наконец,
мир и покой», если бы «для этого необходимо и неминуемо предстояло замучить всего лишь одно крохотное созданьице, вот того самого ребеночка, бившего себя кулачком в грудь, и на неотмщенных слезах его основать это здание», — «нет, не согласился бы».
Те, которые в своем
человеческом своеволии и
человеческом самоутверждении претендовали жалеть и любить человека более, чем его жалеет и любит Бог, которые отвергли Божий
мир, возвратили билет свой Богу и хотели сами создать лучший
мир, без страданий и зла, с роковой неизбежностью приходят к царству шигалевщины.
Сын Божий должен был быть распят силами этого
мира, чтобы свобода духа
человеческого была утверждена.
Обнять захотелось мне его: жалко Костю, и Христа жалко, и тех людей, что остались в посёлке, — весь
человеческий мир. И себя. Где моё место? Куда иду?
Неточные совпадения
Науки бывают разные; одни трактуют об удобрении полей, о построении жилищ
человеческих и скотских, о воинской доблести и непреоборимой твердости — сии суть полезные; другие, напротив, трактуют о вредном франмасонском и якобинском вольномыслии, о некоторых якобы природных человеку понятиях и правах, причем касаются даже строения
мира — сии суть вредные.
Степан Аркадьич улыбнулся. Он так знал это чувство Левина, знал, что для него все девушки в
мире разделяются на два сорта: один сорт — это все девушки в
мире, кроме ее, и эти девушки имеют все
человеческие слабости, и девушки очень обыкновенные; другой сорт — она одна, не имеющая никаких слабостей и превыше всего
человеческого.
— Он говорит, что внутренний
мир не может быть выяснен навыками разума мыслить
мир внешний идеалистически или материалистически; эти навыки только суживают, уродуют подлинное
человеческое, убивают свободу воображения идеями, догмами…
— Учу я, господин, вполне согласно с наукой и сочинениями Льва Толстого, ничего вредного в моем поучении не содержится. Все очень просто:
мир этот, наш, весь — дело рук
человеческих; руки наши — умные, а башки — глупые, от этого и горе жизни.
— «Русская интеллигенция не любит богатства». Ух ты! Слыхал? А может, не любит, как лиса виноград? «Она не ценит, прежде всего, богатства духовного, культуры, той идеальной силы и творческой деятельности
человеческого духа, которая влечет его к овладению
миром и очеловечению человека, к обогащению своей жизни ценностями науки, искусства, религии…» Ага, религия? — «и морали». — Ну, конечно, и морали. Для укрощения строптивых. Ах, черти…