Неточные совпадения
Противоположение познания бытию,
как противостоящему ему предмету, есть результат уже чего-то вторичного, а
не первичного, есть порождение уже рефлексии.
Не кто-то или что-то познает бытие
как противостоящий ему предмет, а само бытие познает себя и через познание просветляется и возрастает.
Когда я говорю, что первичным является бытие, то я говорю
не о том бытии, которое уже рационализовано и выработано категориями разума,
как то мы видим в старой онтологии, а о первожизни, предшествующей всякой рационализации, о бытии еще темном, хотя темность эта
не означает ничего злого.
Если познание противостоит бытию
как объекту, то познание
не имеет никакой внутренней связи с бытием, оно
не входит в историю бытия.
Познание
не может из себя, из понятия создать бытие,
как того хотел Гегель.
Науки имеют дело с частичной отвлеченной действительностью, им
не открывается мир
как целое, ими
не постигается смысл мира.
Претензии математической физики быть онтологией, открывающей
не явления чувственного, эмпирического мира, а
как бы вещи в себе, смешны.
Не может быть философии о чужих идеях, о мире идей,
как предмете,
как объекте, философия может быть лишь о своих идеях, о духе, о человеке в себе и из себя, т. е. интеллектуальным выражением судьбы философа.
У человека,
как дробной и малой части мира,
не могла бы зародиться дерзновенная задача познания.
Теория познания
не хочет изучать человека
как познающего, она отдает изучение человека целиком в ведение психологии или социологии.
Мне,
как живому конкретному существу,
как человеку, поставившему себе дерзновенную задачу познавать, нисколько
не легче от того, что существует трансцендентальное сознание, что в нем есть a priori, что скептицизм и релятивизм в этой внечеловеческой сфере побеждены извечно.
Я хочу сам познавать, а
не предоставлять познание гносеологическому субъекту или мировому разуму, хочу познания,
как творческого акта человека.
Какое для меня утешение, что существует мировой или божественный разум, если совсем
не выяснен вопрос о действии этого мирового и гносеологического разума во мне, о моем человеческом разуме.
Вот я и спрашиваю, в чем благодатное, просветляющее действие трансцендентального сознания гносеологического субъекта или мирового духа на человека, на живую, конкретную личность,
как раскрывается сила и прочность познания в человеке, и притом в данном человеке, а
не в сфере внечеловеческой.
Как у Канта
не выяснен этот вопрос, так он
не выяснен и у Гегеля.
И интуиция может быть понята
не пассивно,
как у Бергсона или у Гуссерля, а активно.
Познающий субъект, которому противостоит бытие,
как объект,
не может быть «чем-то», он всегда «о чем-то», он изъят из бытия.
Естественные науки
не производят такого опустошения,
какое производит историческое и психологическое исследование духа, в котором объективирование есть умерщвление реального предмета, ибо этот реальный предмет совсем
не есть объективированный предмет.
Невозможно установить ценность
как предмет познания, если
не произвести оценки, т. е.
не совершить творческого духовного акта.
Нравственная жизнь совсем
не есть явление природы, и она неуловима,
как явление природы.
Свобода же никогда
не может быть лишь в познаваемом, она должна быть в познающем,
как основа бытия.
И все-таки феноменологически нельзя построить этики, нельзя потому, что феноменология
не предусматривает состояние человека,
как познающего.
Я хотел бы написать
не тираническую этику,
какой она обыкновенно бывает, т. е.
не нормативную этику.
Этика учит
не только о ценности, она есть
не только аксиология, она также учит о ценности
как мощи, о верховном благе
как силе и источнике всякой силы, она есть также онтология.
Он дорожит тем, что ценность
не опирается ни на
какую онтологическую силу.
И вопрос тут стоит совсем
не так,
как он ставится эволюционистами, которые исследуют происхождение нравственных понятий.
Бог,
как бытие в себе,
не есть «отец»,
не есть «сын», в нем
не происходит «рождения», но что-то выраженное в этих символах имеет абсолютное значение.
Но ведь свобода человека может быть понята
не только
как оправдание человека добродетелями, вытекающими из его свободной воли, т. е.
как возможность осуществить норму, свобода может быть понята и
как творческая сила человека,
как создание ценностей.
«Трагическое»
не есть ни «добро», ни «зло» в том смысле,
как их обычно утверждает этика.
Чисто нравственный феномен
не зависит от общества или зависит от него лишь в той мере, в
какой само общество есть нравственный феномен.
Но
не имеет никакого смысла образовывать понятия и идеи о добре, которое
не существует,
как не имеет смысла беспредметное познание,
не связанное ни с
какой реальностью.
Биологический критерий максимума жизни совершенно
не годен,
как критерий этический.
То, что называют «тварным ничто», и есть
как раз то, что в твари
не сотворено, ее свобода.
Христианство
не есть монотеистическая религия,
как магометанство, христианство есть религия тринитарная.
Этика
не может восстать на него во имя «добра»,
как восстает против отвлеченно-монотеистического Бога, унижающего тварь, наделяющего ее свободой, за которую потом требующего ее к ответу и жестоко карающего.
Статическое понимание Бога
как чистого акта,
не имеющего в себе потенций, самодовольного, ни в чем
не нуждающегося, есть философское, аристотелевское, а
не библейское понимание Бога.
Согласно принципу апофатической теологии Бог, конечно,
не есть добро, а сверх-добро,
не совершенство, а сверх-совершснство,
как он есть
не бытие, а сверх-бытие,
не нечто, а ничто, и к Богу
не применимы никакие наши понятия.
Приходится признать, что в антиномиях Творца и твари свобода есть парадокс,
не вмещающийся ни в
какие категории.
Человек
не свободен, когда Бог определил свое отношение к нему
как Творец мира, но он свободен, когда Бог определил свое отношение к нему, посылая ему благодать.
И мы стоим перед великой загадкой:
как человек мог
не захотеть рая, о котором он так вспоминает и так мечтает в наш мировой эон,
как мог он отпасть от рая?
Божественная Троица
не раскрывалась в раю, и Сын
не являлся
как бесконечная любовь и жертва.
Мир языческий, мир язычества греческого совсем
не был райским состоянием,
каким хотят его некоторые представить.
Но «добро»
не знает другого способа победы над «злом»,
как через закон и норму.
Но сейчас же мы должны признать, что Он
не есть добро, а сверх-добро, так
как к Нему категория добра неприменима.
Человек свободен осуществлять добро, реализовать ценности, стоящие над ним,
как навеки установленные Богом или
как нормативный идеальный мир, но
не свободен творить добро, выковывать ценности.
Человек,
как свободное существо, есть
не только воплотитель законов добра, но и творец новых ценностей.
[См. его «Die Stellung des Menschen im Kosmos».] [«Ни в
какое другое историческое время человек
не оказывался столь проблематичным,
как ныне» (нем.).]
Тот факт, что человек,
как предмет познания, есть вместе с тем и познающий, имеет
не только гносеологическое, но и антропологическое значение.
И трагизм этот,
как мы уже видели, есть
не только противоборство добра и зла, но и более глубокое противоборство ценностей, которые одинаково есть добро и благо.
Вечным и непревзойдённым является лишь иудео-христианское учение о человеке
как о существе, сотворенном Богом и носящем образ и подобие Творца, но и оно
не раскрыло полностью и до конца учение о человеке и
не сделало всех выводов из учения христологического, осталось более ветхозаветным, чем новозаветным.
Неточные совпадения
Анна Андреевна. Ему всё бы только рыбки! Я
не иначе хочу, чтоб наш дом был первый в столице и чтоб у меня в комнате такое было амбре, чтоб нельзя было войти и нужно бы только этак зажмурить глаза. (Зажмуривает глаза и нюхает.)Ах,
как хорошо!
Городничий (дрожа).По неопытности, ей-богу по неопытности. Недостаточность состояния… Сами извольте посудить: казенного жалованья
не хватает даже на чай и сахар. Если ж и были
какие взятки, то самая малость: к столу что-нибудь да на пару платья. Что же до унтер-офицерской вдовы, занимающейся купечеством, которую я будто бы высек, то это клевета, ей-богу клевета. Это выдумали злодеи мои; это такой народ, что на жизнь мою готовы покуситься.
Хлестаков. Поросенок ты скверный…
Как же они едят, а я
не ем? Отчего же я, черт возьми,
не могу так же? Разве они
не такие же проезжающие,
как и я?
Купцы. Так уж сделайте такую милость, ваше сиятельство. Если уже вы, то есть,
не поможете в нашей просьбе, то уж
не знаем,
как и быть: просто хоть в петлю полезай.
Хлестаков (защищая рукою кушанье).Ну, ну, ну… оставь, дурак! Ты привык там обращаться с другими: я, брат,
не такого рода! со мной
не советую… (Ест.)Боже мой,
какой суп! (Продолжает есть.)Я думаю, еще ни один человек в мире
не едал такого супу: какие-то перья плавают вместо масла. (Режет курицу.)Ай, ай, ай,
какая курица! Дай жаркое! Там супу немного осталось, Осип, возьми себе. (Режет жаркое.)Что это за жаркое? Это
не жаркое.