Неточные совпадения
«Этика» Н. Гартмана, наиболее интересная в философской литературе нашего времени, представляется мне принципиально несостоятельной, потому что идеальные ценности у него висят в безвоздушном пространстве и нет антропологии, нет онтологии, которая объяснила бы, откуда берется у человека свобода, откуда у него
сила для осуществления в
мире ценностей.
Бог является не в аспекте Творца, творческой
силы, а в аспекте Искупителя и Спасителя, в аспекте Бога страдающего и на себя принимающего грехи
мира.
Ответственность за зло возвышает, а не унижает тварный
мир и человека, ибо приписывает ему огромную
силу свободы, способной восстать на Творца, отделиться от него и создать собственный безбожный
мир, создать ад.
Мир полон богов, но боги не возвышаются над круговоротом мировой жизни, они сами подчиняются высшей
силе, року, мойре.
Христианское сознание преодолевает рок в античном смысле слова, освобождает человеческий дух от власти
мира, власти космических
сил.
Социальная этика строит оптимистическое учение о
силе нравственного закона, оптимистическое учение о свободе воли, оптимистическое учение о наказании и каре злых, которой будто бы подтверждается царящая в
мире справедливость.
Но закон должен быть преодолен высшей
силой, от безликой власти закона
мир и человек должны быть освобождены.
Христианство есть величайшая
сила сопротивления власти
мира.
Святость есть высшая духовная
сила, победа над
миром.
И человеческая душа нисходит в грешный
мир, разделяет судьбу
мира и людей, стремится помочь братьям своим, отдает им духовную энергию, накопленную в движении души вверх, в стяжании духовной
силы.
Но столь же нехристианским и нетворческим является окончательное растворение души в
мире и в человечестве и отказ от духовного восхождения и приобретения духовной
силы.
И от Бога человек получает
силу, чтобы любить человека и тварь любовью творческой и просветленной, чтобы осуществлять правду в
мире.
В социальной обыденности нашего греховного
мира государство, его
сила и слава, может оказываться сверхличной ценностью, вдохновляющей личность на подвиги.
Но в
мире социальной обыденности, в
мире греховном ценность низшая приобретает наибольшую
силу, ценность же высшая наименьшую.
Свобода духа есть ценность верховная, но она не обладает верховной
силой в
мире социальной обыденности.
Этот трагический конфликт ценностей неразрешим в греховном
мире, где
сила и ценность не совпадают, где количество ценнее качества.
Но невозможно и недопустимо предоставить общество игре злых
сил и пассивно ждать чудесного преображения
мира, нового неба и новой земли.
Техника есть обнаружение
силы человека, его царственного положения в
мире, она свидетельствует о человеческом творчестве и изобретательности и должна быть признана ценностью и благом.
Обнаруживается в
мире действие
сил, которых не только раньше не знал человек, но которых и не было в
мире, которые скрыты были в глубине природы.
И она вызывает в нас невыразимый ужас не только потому, что она есть зло, но и потому, что в ней есть глубина и величие, потрясающие наш обыденный
мир, превышающие
силы, накопленные в нашей жизни этого
мира и соответствующие лишь условиям жизни этого
мира.
И смерть отрицательно свидетельствует о
силе Божьей в
мире и о Божьем смысле, обнаруживающимися в бессмыслице.
Любовь Христа к
миру и к человеку и есть подание жизни в изобилии, победа над смертоносными
силами.
Поэтому смерть, смерть человека и
мира, есть не только торжество бессмыслицы, результат греха и возобладания темных
сил, но и торжество смысла, напоминание о божественной правде, недопущение неправды быть вечной.
Если человек, вследствие выросшего в нем высшего сознания, не может уже более исполнять требований государства, не умещается уже более в нем и вместе с тем не нуждается более в ограждении государственной формой, то вопрос о том, созрели ли люди до отмены государственной формы, или не созрели, решается совсем с другой стороны и так же неоспоримо, как и для птенца, вылупившегося из яйца, в которое уже никакие
силы мира не могут вернуть его, — самими людьми, выросшими уже из государства и никакими силами не могущими быть возвращенными в него.
— Для него жизнь — борьба за расширение знаний, борьба за подчинение таинственных энергий природы человеческой воле, все люди должны быть равносильно вооружены для этой борьбы, в конце которой нас ожидает свобода и торжество разума — самой могучей из всех сил и единственной
силы мира, сознательно действующей. А для нее жизнь была мучительным приношением человека в жертву неведомому, подчинением разума той воле, законы и цели которой знает только священник.
Мы часто думаем, что главная
сила мира — сила вещественная. Мы думаем так потому, что тело наше, хочешь не хочешь, всегда чувствует такую силу. Сила же духовная, сила мысли нам кажется незначительной, и мы не признаем ее за силу. А между тем в ней-то, в ней одной истинная сила, изменяющая и нашу жизнь и жизнь всех людей.
Неточные совпадения
И тут настала каторга // Корёжскому крестьянину — // До нитки разорил! // А драл… как сам Шалашников! // Да тот был прост; накинется // Со всей воинской
силою, // Подумаешь: убьет! // А деньги сунь, отвалится, // Ни дать ни взять раздувшийся // В собачьем ухе клещ. // У немца — хватка мертвая: // Пока не пустит по
миру, // Не отойдя сосет!
Он не был ни технолог, ни инженер; но он был твердой души прохвост, а это тоже своего рода
сила, обладая которою можно покорить
мир. Он ничего не знал ни о процессе образования рек, ни о законах, по которому они текут вниз, а не вверх, но был убежден, что стоит только указать: от сих мест до сих — и на протяжении отмеренного пространства наверное возникнет материк, а затем по-прежнему, и направо и налево, будет продолжать течь река.
"Мудрые
мира сего! — восклицает по этому поводу летописец, — прилежно о сем помыслите! и да не смущаются сердца ваши при взгляде на шелепа и иные орудия, в коих, по высокоумному мнению вашему, якобы
сила и свет просвещения замыкаются!"
И вдруг из того таинственного и ужасного, нездешнего
мира, в котором он жил эти двадцать два часа, Левин мгновенно почувствовал себя перенесенным в прежний, обычный
мир, но сияющий теперь таким новым светом счастья, что он не перенес его. Натянутые струны все сорвались. Рыдания и слезы радости, которых он никак не предвидел, с такою
силой поднялись в нем, колебля всё его тело, что долго мешали ему говорить.
Мы тронулись в путь; с трудом пять худых кляч тащили наши повозки по извилистой дороге на Гуд-гору; мы шли пешком сзади, подкладывая камни под колеса, когда лошади выбивались из
сил; казалось, дорога вела на небо, потому что, сколько глаз мог разглядеть, она все поднималась и наконец пропадала в облаке, которое еще с вечера отдыхало на вершине Гуд-горы, как коршун, ожидающий добычу; снег хрустел под ногами нашими; воздух становился так редок, что было больно дышать; кровь поминутно приливала в голову, но со всем тем какое-то отрадное чувство распространилось по всем моим жилам, и мне было как-то весело, что я так высоко над
миром: чувство детское, не спорю, но, удаляясь от условий общества и приближаясь к природе, мы невольно становимся детьми; все приобретенное отпадает от души, и она делается вновь такою, какой была некогда и, верно, будет когда-нибудь опять.