Неточные совпадения
Это совершенно ясно в так называемых «науках о духе», где объективирование всегда есть
смерть истинного познания.
Он сказал, что воля к истине есть
смерть морали.
«Жизнь» есть высшее благо и верховная ценность, «добро» есть все, что доводит «жизнь» до максимума, «зло» есть все, что умаляет «жизнь» и ведет к
смерти и небытию.
Даже
смерть есть явление жизни.
Смерть покоряется
смертью.
И человек предпочел горечь различения и
смерть райской жизни в невинности и незнании.
В связи с этим Фрейд говорит об инстинкте
смерти.
Пол есть источник жизни и источник
смерти.
Величайшие поэты и художники понимали связь любви и
смерти.
Пол потому всеобъемлющ по своему значению, что он объясняет не только жизнь, но и
смерть.
Пол, расколовший андрогинный образ человека, обрекает человека на
смерть, на дурную бесконечность жизней и
смертей.
Любовь эротическая всегда несет с собою
смерть.
Ужас перед полом есть ужас перед жизнью и перед
смертью в нашем грешном мире, ужас от невозможности никуда от него укрыться.
Современное психологическое знание есть горькое и пессимистическое, и не случайно Фрейд пришел к метафизике
смерти.
Все спасается от вырождения, окостенения и
смерти не безличным нечеловеческим иерархизмом, а иерархизмом человеческим, человеческим качеством, человеческим даром.
Орест, весь одержимый нравственным долгом отмстить за
смерть отца.
Все христианство есть не что иное, как приобретение силы во Христе и через Христа, силы перед лицом жизни и
смерти, приобретение силы жизни, для которой не страшны страдания и тьма, силы, реально преображающей.
До часа
смерти никто не знает, что с человеком может произойти, какие великие перевороты, да и никто не знает, что с человеком происходит в час
смерти, уже в плане бытия нам недоступного.
Но когда Анна была близка к
смерти, когда наступила минута необыкновенного потрясения, сердце Каренина расплавилось и он перестал судить по закону, наступила благодатная минута.
Христианство учит, как быть сильным перед лицом жизни и
смерти.
Стоическая этика свидетельствует о высоком нравственном усилии человека, но, в конце концов, это этика упадочная и пессимистическая, потерявшая смысл жизни и отчаявшаяся, этика страха перед страданиями жизни и
смерти.
Есть не одно, а два страдания — есть страдание светлое и искупляющее, страдание к жизни, и есть страдание темное и адское, страдание к
смерти.
Все ниспосланные человеку страдания —
смерть близких людей, болезнь, бедность, унижения и разочарования — могут быть очищающими, возрождающими и поднимающими.
Он страдает от ниспосланных ему испытаний, от ударов, которые ему наносит жизнь, от
смерти, болезни, нужды, измены, одиночества, разочарования в людях и пр., и пр.
Страдание связано с грехом и злом, как и
смерть — последнее испытание человека.
Оно может захватить все человеческое существо до глубины, может привести к
смерти, может привести к отрицанию и Бога, и мира, и человека.
Христианским было бы отношение к каждому человеку, если бы относились к нему, как к умирающему, если бы мы определяли отношение свое к нему перед лицом
смерти, и его и нашей.
Но, уж наверное, несет оно для каждого человека
смерть.
И страх будущего, свойственный каждому человеку, есть прежде всего страх грядущей
смерти.
Смерть для каждого человека детерминирована в этом мире, она есть для него фатум.
И вот творческий и свободный дух человека восстает против этого рабства
смерти, рабства фатальному будущему.
Во Христе и через Христа фатум
смерти отменяется для человека, хотя эмпирически каждый человек и умирает.
Ложь нашего отношения к будущему, которое кончается для нас
смертью, определяется тем, что мы над ним рефлектируем как раздвоенные существа и познаем его как детерминированное.
В мгновение, когда совершается свободный творческий акт, нет мысли о будущем, нет мысли о неотвратимой
смерти, о грядущей муке, есть выход из времени и из всякой детерминации.
Трагедия любви Тристана и Изольды или Ромео и Джульетты заключает в себе элемент вечного трагизма любви, который есть связь любви со
смертью, но он замутнен и осложнен столкновениями с социальной средой.
Любовь несет в себе вечное трагическое начало, не имеющее никакого отношения к социальным формам и неразрывно и таинственно связанное со
смертью.
И наступление Царства Божьего есть окончательная победа над страхом, над страхом жизни и страхом
смерти.
Можно испытать заботу и страх перед болезнью близкого человека и опасностью
смерти, но, когда наступает минута
смерти, заботы уже нет и нет обыденного страха, а есть мистический ужас перед тайной
смерти, есть тоска по миру, в котором
смерти нет.
На дне всякого фантазма, созданного похотью, мы находим
смерть, не вольную
смерть, а
смерть принужденную.
Из страха
смерти человек перестает реально воспринимать жизнь и реально к ней относиться.
Он всюду видит призраки
смерти, всюду видит то, чего так страшится, — подстерегающую
смерть.
Трансцендентный ужас перед тайной
смерти не делает человека фантастом и не создает фантасмагорических призраков.
Но патологический, животный страх
смерти есть греховное извращение этого ужаса и даже исчезновение его.
Человек, одержимый страхом
смерти, целиком находится по сю сторону жизни, в этом мире, и не способен уже испытывать трансцендентного ужаса перед тайной
смерти, он слишком поглощен своим организмом, слишком привязан к земной жизни и дрожит за нее.
Боль, страдание,
смерть не облегчаются, все делается страшнее.
Боль, страдание,
смерть более страшны или менее страшны человеку в зависимости от духовного состояния, в котором он находится.
Неодухотворенная, неосмысленная и непросветленная любовь родителей к детям, даже любовь к друзьям, к близким может нести с собой разрушение личности и жизни, может сеять семя
смерти.
Страдание бывает двоякое — страдание к жизни и страдание к
смерти, возвышающее и очищающее страдание и страдание унижающее и раздавливающее.
Так человек должен христиански-просветленно, с духовным смирением пережить
смерть близкого человека, но он же должен был все сделать, чтобы
смерть эта не наступила.