Неточные совпадения
Нужно признать характерным свойством русской истории, что
в ней долгое время
силы русского народа оставались как бы
в потенциальном, не актуализированном состоянии.
Русские мыслители XIX
в., размышляя о судьбе и призвании России, постоянно указывали, что эта потенциальность, невыраженность, неактуализированность
сил русского народа и есть залог его великого будущего.
Так было
в народе, так будет
в русской революционной интеллигенции XIX
в., тоже раскольничьей, тоже уверенной, что злые
силы овладели церковью и государством, тоже устремленной к граду Китежу, но при ином сознании, когда «нетовщина» распространилась на самые основы религиозной жизни.
Русские искали
в западной мысли прежде всего
сил для изменения и преображения собственной неприглядной действительности, искали прежде всего ухода из настоящего.
Они находили эти
силы в немецкой философской мысли и французской социальной мысли.
Россия к XIX
в. сложилась
в огромное мужицкое царство, скованное крепостным правом, с самодержавным царем во главе, власть которого опиралась не только на военную
силу, но также и на религиозные верования народа, с сильной бюрократией, отделившей стеной царя от народа, с крепостническим дворянством,
в средней массе своей очень непросвещенным и самодурным, с небольшим культурным слоем, который легко мог быть разорван и раздавлен.
Отчасти оно связано с тем, что
в России классическое образование,
в отличие от Запада, стало реакционной
силой.
Чаадаев думал, что
силы русского народа не были актуализированы
в его истории, они остались как бы
в потенциальном состоянии.
Неактуализированность
сил русского народа
в прошлом, отсутствие величия
в его истории делаются для Чаадаева залогом возможности великого будущего.
Скрытые, потенциальные
силы могут себя обнаружить
в будущем.
«Богословие на Западе приняло характер рассудочной отвлеченности, —
в православии оно сохранило внутреннюю целость духа; там развитие
сил разума, — здесь стремление к внутреннему, живому».
Киреевский, им выражена так: «Внутреннее сознание, что есть
в глубине души живое общее сосредоточие для всех отдельных
сил разума, и одно достойное постигать высшую истину — такое сознание постоянно возвышает самый образ мышления человека: смиряя его рассудочное самомнение, оно не стесняет свободы естественных законов его мышления; напротив, укрепляет его самобытность и вместе с тем добровольно подчиняет его вере».
Но более прав К. Леонтьев, который отрицал семейственность русских и большую
силу видел
в самодержавном государстве.
Россия есть Великий Востоко-Запад, она есть целый огромный мир, и
в русском народе заключены великие
силы.
В нем ни великодушных стремлений, ни правосудия, ни простоты, ни чести
в нравах, словом, — ничего, свидетельствующего о здравом, естественном и энергичном развитии нравственных
сил…
Это с наибольшей
силой будет развито
в «Легенде о Великом Инквизиторе» [См. мою книгу «Миросозерцание Достоевского».].
Этот же хаос Тютчев чувствует и за внешними покровами истории и предвидит катастрофы. Он не любит революцию и не хочет ее, но считает ее неизбежной. Русской литературе свойствен профетизм, которого нет
в такой
силе в других литературах. Тютчев чувствовал наступление «роковых минут» истории.
В стихотворении, написанном по совсем другому поводу, есть изумительные строки...
Бесчеловечность, жестокость, несправедливость, рабство человека были объективированы
в русском государстве,
в империи, были отчуждены от русского народа и превратились во внешнюю
силу.
Христианский Запад истощил свои
силы в разнообразной человеческой активности.
В России раскрытие творческих
сил человека
в будущем.
В греческом сознании человек зависел от космических
сил, греческое миросозерцание космоцентрично.
В европейском мещанском мире он видит два стана: «С одной стороны, мещане-собственники, упорно отказывающиеся поступиться своими монополиями, с другой — неимущие мещане, которые хотят вырвать из их рук их достояние, но не имеют
силы, т. е., с одной стороны, скупость, с другой — зависть.
Он верил, что «начнется переворот не где-нибудь, а именно
в России, потому что нигде, как
в русском народе, не удержалось
в такой
силе и чистоте христианское мировоззрение».
В другом месте он пишет: «Православное дело и совершаться должно нравственным путем, без помощи внешней, принудительной
силы.
«Одна лишь социальная революция, — говорит он, — будет обладать
силой закрыть
в одно и то же время и все кабаки и все церкви».
Он разочаровался
в оптимизме своих теократических и теософических схем, увидел
силу зла
в истории.
Сущность грехопадения он видит
в суеверном отношении к материальным вещам как источнику
силы и знания.
Достоевский обличает это с большой
силой, но остается впечатление, что
в нем самом есть что-то шатовское.
Но суровость, не допускающая никакой игры избыточных
сил, была связана у него с оптимистической верой
в возможность окончательной победы над смертью,
в возможность не только воскресения, но и воскрешения, т. е. активного участия человека
в деле всеобщего восстановления жизни.
Завет христианства заключается
в соединении небесного с земным, божественного — с человеческим; всеобщее же воскрешение, воскрешение имманентное, всем сердцем, всей мыслью, всеми действиями, т. е. всеми
силами и способностями всех сынов человеческих совершаемое, и есть исполнение этого завета Христа — Сына Божьего и вместе с тем сына человеческого».
Конечно, у него все время это соединяется с воскрешающими религиозными
силами, с верой
в Христово Воскресение.
Но она находилась
в глубоком конфликте с русской историей, как она создавалась господствующими
в ней
силами.
Официальная церковь жила
в замкнутом мире,
сила инерции была
в ней огромна.
Неточные совпадения
Почтмейстер. Сам не знаю, неестественная
сила побудила. Призвал было уже курьера, с тем чтобы отправить его с эштафетой, — но любопытство такое одолело, какого еще никогда не чувствовал. Не могу, не могу! слышу, что не могу! тянет, так вот и тянет!
В одном ухе так вот и слышу: «Эй, не распечатывай! пропадешь, как курица»; а
в другом словно бес какой шепчет: «Распечатай, распечатай, распечатай!» И как придавил сургуч — по жилам огонь, а распечатал — мороз, ей-богу мороз. И руки дрожат, и все помутилось.
И тут настала каторга // Корёжскому крестьянину — // До нитки разорил! // А драл… как сам Шалашников! // Да тот был прост; накинется // Со всей воинской
силою, // Подумаешь: убьет! // А деньги сунь, отвалится, // Ни дать ни взять раздувшийся //
В собачьем ухе клещ. // У немца — хватка мертвая: // Пока не пустит по миру, // Не отойдя сосет!
Пастух уж со скотиною // Угнался; за малиною // Ушли подружки
в бор, //
В полях трудятся пахари, //
В лесу стучит топор!» // Управится с горшочками, // Все вымоет, все выскребет, // Посадит хлебы
в печь — // Идет родная матушка, // Не будит — пуще кутает: // «Спи, милая, касатушка, // Спи,
силу запасай!
Напутствуешь усопшего // И поддержать
в оставшихся // По мере
сил стараешься // Дух бодр!
Молиться
в ночь морозную // Под звездным небом Божиим // Люблю я с той поры. // Беда пристигнет — вспомните // И женам посоветуйте: // Усердней не помолишься // Нигде и никогда. // Чем больше я молилася, // Тем легче становилося, // И
силы прибавлялося, // Чем чаще я касалася // До белой, снежной скатерти // Горящей головой…