Я, по совести, не могу себя признать человеком ортодоксального типа, но православие мне
было ближе католичества и протестантизма, и я не терял связи с Православной церковью, хотя конфессиональное самоутверждение и исключительность мне всегда были чужды и противны.
Неточные совпадения
Дворцовый комендант, генерал-адъютант Черевин, тоже
близкий Александру III,
был товарищем моего отца по кавалергардскому полку.
Для многих русских бар няня
была единственной
близкой связью с народом.
Мне еще близко то, что сказал о себе вообще не
близкий мне Морис Баррес: «Mon évolution ne fut jamais une course vers quelque chose, mais une fuite vers ailleurs» [«Мое развитие никогда не определялось стремлением к чему-то конкретно, а всегда
было направлено за его пределы, к другому» (фр.).].
Я никогда не любил рассказов об эмоциональной жизни людей, связанных с ролью любви; для меня всегда
было в этом что-то неприятное, мне всегда казалось, что это меня не касается, у меня не
было интереса к этому, даже когда речь шла о
близких людях.
Близкие даже иногда говорили, что у меня
есть аскетические наклонности.
Ведь и я сам себе бываю чуждым, постылым, haissable, но во мне самом
есть то, что
ближе мне, чем я сам.
У меня
было больше дружеских и
близких отношений с женщинами, чем с мужчинами.
Мне
ближе была идея андрогина Я. Бёме, как преодолевающая пол.
Из неокантианских
ближе других мне
было течение, связанное с Виндельбандом, Риккертом и Ласком.
В какой-то точке это
было даже
ближе к индусской философии.
На следующий день после ареста к нам приехал киевский генерал-губернатор генерал-адъютант Драгомиров, с которым у моих родителей
были довольно
близкие отношения.
Это
было философское обоснование революционного социализма, к которому я стоял
ближе других сторонников критического марксизма.
Мы всегда спорили, у нас
были разные миросозерцания, но в шестовской проблематике
было что-то
близкое мне.
Вполне русский по крови, происходящий из самого коренного нашего духовного сословия, постоянно строивший русские идеологии, временами
близкие к славянофильству и националистические, он
был человеком западной культуры.
У Лидии
было особенно
близкое общение с Любеком.
Все они
были религиозные анархисты, в этом
близкие Л. Толстому,
близкие и мне.
То, вероятно,
были моменты наиболее
близкие к православию.
Когда я
ближе познакомился с современной католической и протестантской мыслью, то я
был поражен, до чего моя проблема творчества им чужда, чужда и вообще проблематика русской мысли.
Я мог
быть истерзан моей собственной болезнью и болезнью
близких, мог
быть несчастен от очень тяжелых событий жизни и в то же время испытывать подъем и радость творческой мысли.
Русской мысли
ближе была немецкая христианская теософия, чем ортодоксальная католическая и протестантская мысль.
Это
было сближение Православной церкви с церковью Англиканской, представленной так называемыми англо-католиками, наиболее
близкими к православию.
Бывали и люди, очень
близкие к коммунизму, коммунизм
был одно время популярен в культурных салонах, но никто не представлял себе, что он несет с собой для них в жизненной практике.
Молодежь «Esprit» имела симпатию к персоналистической философии, которой я
был самым радикальным представителем, защищая социальную проекцию персонализма,
близкого к социализму не марксистского, а прудоновского типа.
У русских нет условностей, нет дистанции,
есть потребность часто видеть людей, с которыми у них даже нет особенно
близких отношений, выворачивать душу, ввергаться в чужую жизнь и ввергать в свою жизнь, вести бесконечные споры об идейных вопросах.
Много раз в моей жизни у меня бывала странная переписка с людьми, главным образом с женщинами, часто с такими, которых я так никогда и не встретил. В парижский период мне в течение десяти лет писала одна фантастическая женщина, настоящего имени которой я так и не узнал и которую встречал всего раза три. Это
была женщина очень умная, талантливая и оригинальная, но
близкая к безумию. Другая переписка из-за границы приняла тяжелый характер. Это особый мир общения.
Очень мучителен
был для меня лишь вопрос о смерти других,
близких.
Об умерших
близких людях обыкновенно с трудом припоминают плохое, которое, может
быть, и
было в жизни, припоминают лишь хорошее.
Левины жили уже третий месяц в Москве. Уже давно прошел тот срок, когда, по самым верным расчетам людей знающих эти дела, Кити должна была родить; а она всё еще носила, и ни по чему не было заметно, чтобы время
было ближе теперь, чем два месяца назад. И доктор, и акушерка, и Долли, и мать, и в особенности Левин, без ужаса не могший подумать о приближавшемся, начинали испытывать нетерпение и беспокойство; одна Кити чувствовала себя совершенно спокойною и счастливою.
Неточные совпадения
Артемий Филиппович. О! насчет врачеванья мы с Христианом Ивановичем взяли свои меры: чем
ближе к натуре, тем лучше, — лекарств дорогих мы не употребляем. Человек простой: если умрет, то и так умрет; если выздоровеет, то и так выздоровеет. Да и Христиану Ивановичу затруднительно
было б с ними изъясняться: он по-русски ни слова не знает.
Он прошел вдоль почти занятых уже столов, оглядывая гостей. То там, то сям попадались ему самые разнообразные, и старые и молодые, и едва знакомые и
близкие люди. Ни одного не
было сердитого и озабоченного лица. Все, казалось, оставили в швейцарской с шапками свои тревоги и заботы и собирались неторопливо пользоваться материальными благами жизни. Тут
был и Свияжский, и Щербацкий, и Неведовский, и старый князь, и Вронский, и Сергей Иваныч.
Вообще Михайлов своим сдержанным и неприятным, как бы враждебным, отношением очень не понравился им, когда они узнали его
ближе. И они рады
были, когда сеансы кончились, в руках их остался прекрасный портрет, а он перестал ходить. Голенищев первый высказал мысль, которую все имели, именно, что Михайлов просто завидовал Вронскому.
Усложненность петербургской жизни вообще возбудительно действовала на него, выводя его из московского застоя; но эти усложнения он любил и понимал в сферах ему
близких и знакомых; в этой же чуждой среде он
был озадачен, ошеломлен, и не мог всего обнять.
«Не может
быть, чтоб это страшное тело
был брат Николай», подумал Левин. Но он подошел
ближе, увидал лицо, и сомнение уже стало невозможно. Несмотря на страшное изменение лица, Левину стòило взглянуть в эти живые поднявшиеся на входившего глаза, заметить легкое движение рта под слипшимися усами, чтобы понять ту страшную истину, что это мертвое тело
было живой брат.