Неточные совпадения
Но никогда, ни
в какие периоды я не переставал напряженно
мыслить и искать.
Я иногда замечаю что-то похожее на самодурство даже
в моем процессе
мысли,
в моем познании.
С необычайной легкостью ориентируюсь
в мире
мысли данной книги, сразу же знаю, что к чему относится,
в чем смысл книги.
Но я читаю активно, а не пассивно, я непрерывно творчески реагирую на книгу и помню хорошо не столько содержание книги, сколько
мысли, которые мне пришли
в голову по поводу книги.
Некоторая воинственность моего характера целиком перешла
в идейную борьбу,
в сражения
в области
мысли.
Я мало подвергаюсь внушению, но
в детстве мне была внушена
мысль, что жизнь есть болезнь.
Я чувствовал облегчение, когда речь переходила
в сферу идей и
мысли.
Я не замечал
в себе никакого расстройства
мысли и раздвоения воли, но замечал расстройство эмоциональное.
В этом источник духовной революционности моей
мысли.
Это входит
в мою борьбу за право свободной и творческой
мысли для себя.
Неукорененность
в мире, который впоследствии
в результате философской
мысли я назвал объективированным, есть глубочайшая основа моего мироощущения.
Я,
в сущности, всегда мог понять Канта или Гегеля, лишь раскрыв
в самом себе тот же мир
мысли, что и у Канта или Гегеля.
У меня была непреодолимая потребность осуществить свое призвание
в мире, писать, отпечатлеть свою
мысль в мире.
Свою
мысль я всегда воспринимал как впервые рожденную
в свободе.
Это, конечно, совсем не значит, что я не хотел учиться у других, у всех великих учителей
мысли, и что не подвергался никаким влияниям, никому ни
в чем не был обязан.
В послевоенном, теперь нужно сказать довоенном, поколении нет ни одной оригинальной
мысли, оно живет искажениями и отбросами
мысли XIX века.
Вся ценность
мысли Хомякова была
в том, что он
мыслил соборность, которая была его творческим открытием,
в неотрывной связи со свободой.
В разные периоды моей жизни я критиковал разного рода идеи и
мысли.
Я много бунтовал против человеческих
мыслей о Боге, против человеческих верований
в ложных богов, но не против Бога.
Я не склонен к сомнению, но иногда приходила
в голову такая кошмарная
мысль: а что если права рабья ортодоксия, — тогда я погиб.
Возражения против моей
мысли и моего познания я всегда проецировал во вне,
в образе врага моих идей и верований, с которым я вел борьбу.
Я знал и понимал все возражения против моих
мыслей и верований, проникал
в них, но я всегда делал творческое усилие внутреннего преодоления и выражал лишь результаты этого усилия.
В нем нет дискурсивного развития
мысли.
Дискурсивное развитие
мысли имеет социологическую природу, это есть организация познания
в социальной обыденности.
При активном чтении книг
мысль моя обострялась и во мне рождались
мысли, иногда совсем непохожие на прочитанные, часто
в отрицательной реакции на прочитанное.
Моя философская
мысль была борьбой за освобождение, и я всегда верил
в освобождающий характер философского познания.
Конечно,
в своих философских книгах я прибегаю и к дискурсивной
мысли, но это имеет для меня лишь второстепенное и подсобное значение.
Я очень мало объективировал свою
мысль (употребляю выражение, которым начал пользоваться позже): она оставалась
в субъективном мире.
И многое, что было
в начале моего философского пути, я вновь осознал теперь, после обогащения опыта
мысли всей моей жизни.
Я всегда боролся за свободу и независимость философской
мысли в марксистской среде, как и
в православной среде.
Основная тема моя была
в том, как дальше развить и вместе с тем преодолеть
мысль Канта, пытаясь оправдать возможность познания первореальности до рационализации, до обработки сознанием.
Позже,
в последние годы, я пришел к тому, что самое бытие не первично и есть уже продукт рационализации, обработка
мысли, то есть,
в сущности, пришел к отрицанию онтологической философии.
Впрочем, нужно сказать, что и
в периоды сравнительного ослабления творческой
мысли она никогда у меня не прекращалась.
Я говорил уже, что философские
мысли мне приходили
в голову
в условиях, которые могут показаться не соответствующими,
в кинематографе, при чтении романа, при разговоре с людьми, ничего философского
в себе не заключающем, при чтении газеты, при прогулке
в лесу.
Моя
мысль часто бывала раздраженно-гневной, и потому я легко впадал
в крайности.
В центре моей
мысли всегда стояли проблемы свободы, личности, творчества, проблемы зла и теодицеи, то есть,
в сущности, одна проблема — проблема человека, его назначения, оправдания его творчества.
Впоследствии я написал книги, которые формально я ставлю выше,
в которых
мысль была более развита и более последовательна, терминология была более точна, но
в книге «Смысл творчества» я поднялся до высшей точки творческого горения.
В последние годы моей жизни моя философская
мысль стала более сосредоточенной, и я пришел к окончательной форме своего философского миросозерцания.
Но
в неверном понимании моей
мысли меня объективируют, то есть искажают.
В конце концов под обвинение
в романтизме подпадало все, что было значительного, талантливого, оригинального
в мировой литературе и
мысли новых веков, особенно XIX века, ненавистного для врагов романтизма.
Я открывал себе возможность свободного движения
мысли в том направлении, по которому я и пошел.
Мои
мысли и настроения отразились
в статье «Борьба за идеализм», напечатанной
в «Мире Божьем».
У меня был пустой период,
в котором не было интересного для внутренней жизни общения с людьми, не было и больших приобретений
в области
мысли.
Это была эпоха пробуждения
в России самостоятельной философской
мысли, расцвета поэзии и обострения эстетической чувствительности, религиозного беспокойства и искания, интереса к мистике и оккультизму.
Творческий подъем
в литературе начала XX века обогатил меня новыми темами, усложнил мою
мысль.
Именно
в начале XX века появились у нас люди двоящихся
мыслей.
В. Иванов не допускал
мысли, чтобы я когда-нибудь не пришел
в среду и не председательствовал на симпозионе.
Новое христианское сознание я не
мыслил в форме создания новых таинств.
Произошло столкновение с ультрареакционным течением
в эмиграции, с консервативно-традиционным и клерикальным православием, не желающим знать всего творческого движения религиозной
мысли начала XX века, с реставрационной политикой, вожделеющей утерянного привилегированного положения.
Проблема теодицеи была для меня прежде всего проблемой свободы, основной
в моей философской
мысли.
Неточные совпадения
Хлестаков, молодой человек лет двадцати трех, тоненький, худенький; несколько приглуповат и, как говорят, без царя
в голове, — один из тех людей, которых
в канцеляриях называют пустейшими. Говорит и действует без всякого соображения. Он не
в состоянии остановить постоянного внимания на какой-нибудь
мысли. Речь его отрывиста, и слова вылетают из уст его совершенно неожиданно. Чем более исполняющий эту роль покажет чистосердечия и простоты, тем более он выиграет. Одет по моде.
Сначала он принял было Антона Антоновича немного сурово, да-с; сердился и говорил, что и
в гостинице все нехорошо, и к нему не поедет, и что он не хочет сидеть за него
в тюрьме; но потом, как узнал невинность Антона Антоновича и как покороче разговорился с ним, тотчас переменил
мысли, и, слава богу, все пошло хорошо.
Лука Лукич. Что ж мне, право, с ним делать? Я уж несколько раз ему говорил. Вот еще на днях, когда зашел было
в класс наш предводитель, он скроил такую рожу, какой я никогда еще не видывал. Он-то ее сделал от доброго сердца, а мне выговор: зачем вольнодумные
мысли внушаются юношеству.
Не подозрителен // Крестьянин коренной, //
В нем
мысль не зарождается, // Как у людей достаточных, // При виде незнакомого, // Убогого и робкого:
В минуты унынья, о Родина-мать! // Я
мыслью вперед улетаю, // Еще суждено тебе много страдать, // Но ты не погибнешь, я знаю.