Неточные совпадения
Будучи социал-демократом и занимаясь революционной деятельностью, я, в сущности, никогда
не вышел окончательно из положения
человека, принадлежащего к привилегированному, аристократическому миру.
Брат
был человек очень одаренный, хотя совсем в другом направлении, чем я, очень добрый, но нервно больной, бесхарактерный и очень несчастный,
не сумевший реализовать своих дарований в жизни.
Человек огромного самомнения может себя чувствовать слитым с окружающим миром,
быть очень социализированным и иметь уверенность, что в этом мире, совсем ему
не чуждом, он может играть большую роль и занимать высокое положение.
Я никогда
не любил рассказов об эмоциональной жизни
людей, связанных с ролью любви; для меня всегда
было в этом что-то неприятное, мне всегда казалось, что это меня
не касается, у меня
не было интереса к этому, даже когда речь шла о близких
людях.
Было бы самомнением и ложью сказать, что я стоял выше соблазнов «жизни», я, наверное,
был им подвержен, как и все
люди, но духовно
не любил их.
Если гордость
была в более глубоком пласте, чем мое внешнее отношение к
людям, то в еще большей глубине
было что-то похожее на смирение, которое я совсем
не склонен рассматривать как свою добродетель.
Но ничего более мучительного для меня
не было, чем мои эмоциональные отношения с
людьми.
Расставание мне
было мучительно, как умирание, расставание
не только с
людьми, но и с вещами и местами.
Во мне всегда
было равнодушие ко многому, хотя я
не равнодушный
человек.
Для моего отношения к миру «не-я», к социальной среде, к
людям, встречающимся в жизни, характерно, что я никогда ничего
не добивался в жизни,
не искал успеха и процветания в каком бы то ни
было отношении.
В отношении к
людям у меня
была довольно большая личная терпимость, я
не склонен
был осуждать
людей, но она соединялась с нетерпимостью.
Неверно поняли бы мою тему одиночества, если бы сделали заключение, что у меня
не было близких
людей, что я никого
не любил и никому
не обязан вечной благодарностью.
Сумерки — переходное состояние между светом и тьмой, когда источник дневного света уже померк, но
не наступило еще того иного света, который
есть в ночи, или искусственного человеческого света, охраняющего
человека от стихии тьмы, или света звездного.
«Несчастье
человека, — говорит Карлейль в Sartor resartus [«Трудолюбивый крестьянин» (лат.).], — происходит от его величия; от того, что в нем
есть Бесконечное, от того, что ему
не удается окончательно похоронить себя в конечном».
Неприятие любой земной тирании влечет его к Богу; при условии, однако, что этот Бог — тоже свободолюбец и вольнодумец, почти анархист: «Спасение, которое
не было бы свободным и
не исходило бы от
человека свободного, ничего
не сказало бы нам», — говорит Бог — Пеги в «Невинных святых» (фр.).
Мне
не раз приходится говорить в этой книге, что во мне
есть как бы два
человека, два лица, два элемента, которые могут производить впечатление полярно противоположных.
Нельзя принять Бога, если Бог сам
не принимает на себя страданий мира и
людей, если Он
не есть Бог жертвенный.
Утверждать нужно
не право на счастье для каждого
человека, а достоинство каждого
человека, верховную ценность каждого
человека, который
не должен
быть превращен в средство.
У меня всегда
было поклонение великим
людям, хотя я выбирал их
не среди завоевателей и государственных деятелей.
Я никогда
не скажу, что
человек, выпавший из общеобязательного нравственного закона,
есть несчастный отверженный.
И Платон, и Декарт, и Спиноза, и Кант, и Гегель
были конкретные
люди, и они вкладывали в свою философию свое человеческое, экзистенциальное, хотя бы
не хотели в этом сознаться.
Христианская философия
есть философия субъекта, а
не объекта, «я», а
не мира; философия, выражающаяся в познании искупленности субъекта-человека из-под власти объекта-необходимости.
В самом начале моего духовного пути у меня
не было встреч с
людьми, которые имели бы на меня влияние.
Она сказывалась в моем глубоком презрении ко всем лжесвятыням и лжевеличиям истории, к ее лжевеликим
людям, в моем глубоком убеждении, что вся эта цивилизационная и социализированная жизнь с ее законами и условностями
не есть подлинная, настоящая жизнь.
Аристотель говорит в своей, во многих отношениях замечательной, «Политике»: «
Человек есть естественно животное политическое, предназначенное к жизни в обществе, и тот, кто по своей природе
не является частью какого-либо государства,
есть существо деградированное или превосходящее
человека».
С Л. Шестовым
были связаны и другие
люди, которые имели для меня
не философское значение.
У меня
был пустой период, в котором
не было интересного для внутренней жизни общения с
людьми,
не было и больших приобретений в области мысли.
Я никогда
не был склонен к личному осуждению
людей, я
был очень снисходителен.
Не преображенный и
не одухотворенный пол
есть рабство
человека, плен личности у родовой стихии.
Но уровень его знаний по истории религии
не был особенно высок, как и вообще у
людей того времени, которые мало считались с достижениями науки в этой области.
Творческие идеи начала XX века, которые связаны
были с самыми даровитыми
людьми того времени,
не увлекали
не только народные массы, но и более широкий круг интеллигенции.
Ленин философски и культурно
был реакционер,
человек страшно отсталый, он
не был даже на высоте диалектики Маркса, прошедшего через германский идеализм.
Искали экстазов, что, впрочем,
не означает, что искавшие этих экстазов
люди были экстатичны по натуре.
Многие находили, что у меня
есть психологические способности и умение разбираться в
людях, я
не склонен ни к иллюзиям очарования, ни к разочарованию и низвержению предметов увлечения.
Исходной
была для меня интуиция о
человеке, о свободе и творчестве, а
не о Софии,
не об освящении плоти мира, как для других.
Бог открывает Себя миру, Он открывает Себя в пророках, в Сыне, в Духе, в духовной высоте
человека, но Бог
не управляет этим миром, который
есть отпадение во внешнюю тьму.
Откровение Бога миру и
человеку есть откровение эсхатологическое, откровение Царства Божьего, а
не царства мира.
Тело
человека есть прежде всего форма, а
не материя.
Я, по совести,
не могу себя признать
человеком ортодоксального типа, но православие мне
было ближе католичества и протестантизма, и я
не терял связи с Православной церковью, хотя конфессиональное самоутверждение и исключительность мне всегда
были чужды и противны.
Государство
есть довольно низменное явление мировой действительности, и ничто, похожее на государство,
не переносимо на отношения между Богом и
человеком и миром.
Искупительные страдания Сына Божьего
есть не примирение Бога с
человеком, а примирение
человека с Богом.
В противоположность Шлейермахеру и многим другим я думаю, что религия
есть не чувство зависимости
человека, а
есть чувство независимости
человека.
С одной стороны,
человек есть существо падшее и греховное,
не способное собственными силами подняться, свобода его ослаблена и искажена.
По-своему М. Новоселов
был замечательный
человек (
не знаю, жив ли он еще), очень верующий, безгранично преданный своей идее, очень активный, даже хлопотливый, очень участливый к
людям, всегда готовый помочь, особенно духовно.
Он признавал лишь авторитет старцев, то
есть людей духовных даров и духовного опыта,
не связанных с иерархическим чином.
Во всяком случае мне
было ясно, что я
не принадлежу к
людям, которые отдают свою волю духовному руководству старцев.
Основная идея бессмертников
была та, что они никогда
не умрут, и что
люди умирают только потому, что верят в смерть или, вернее, имеют суеверие смерти.
Священник этот
был прекрасный
человек (в старой России
было немало хороших священников, хотя почти
не было хороших епископов), но он весь
был проникнут старыми церковно-государственными принципами.
Творчество
не нуждается в оправдании, оно оправдывает
человека, оно
есть антроподицея.
Для уяснения моей мысли очень важно понять, что для меня творчество
человека не есть требование
человека и право его, а
есть требование Бога от
человека и обязанность
человека.
Неточные совпадения
Хлестаков (защищая рукою кушанье).Ну, ну, ну… оставь, дурак! Ты привык там обращаться с другими: я, брат,
не такого рода! со мной
не советую… (
Ест.)Боже мой, какой суп! (Продолжает
есть.)Я думаю, еще ни один
человек в мире
не едал такого супу: какие-то перья плавают вместо масла. (Режет курицу.)Ай, ай, ай, какая курица! Дай жаркое! Там супу немного осталось, Осип, возьми себе. (Режет жаркое.)Что это за жаркое? Это
не жаркое.
Да объяви всем, чтоб знали: что вот, дискать, какую честь бог послал городничему, — что выдает дочь свою
не то чтобы за какого-нибудь простого
человека, а за такого, что и на свете еще
не было, что может все сделать, все, все, все!
Городничий. И
не рад, что
напоил. Ну что, если хоть одна половина из того, что он говорил, правда? (Задумывается.)Да как же и
не быть правде? Подгулявши,
человек все несет наружу: что на сердце, то и на языке. Конечно, прилгнул немного; да ведь
не прилгнувши
не говорится никакая речь. С министрами играет и во дворец ездит… Так вот, право, чем больше думаешь… черт его знает,
не знаешь, что и делается в голове; просто как будто или стоишь на какой-нибудь колокольне, или тебя хотят повесить.
Бобчинский (Добчинскому). Вот это, Петр Иванович, человек-то! Вот оно, что значит
человек! В жисть
не был в присутствии такой важной персоны, чуть
не умер со страху. Как вы думаете, Петр Иванович, кто он такой в рассуждении чина?
Артемий Филиппович. О! насчет врачеванья мы с Христианом Ивановичем взяли свои меры: чем ближе к натуре, тем лучше, — лекарств дорогих мы
не употребляем.
Человек простой: если умрет, то и так умрет; если выздоровеет, то и так выздоровеет. Да и Христиану Ивановичу затруднительно
было б с ними изъясняться: он по-русски ни слова
не знает.