Неточные совпадения
Я пережил три войны, из которых две могут
быть названы мировыми, две революции в России, малую и большую, пережил духовный ренессанс
начала ХХ века, потом русский коммунизм, кризис мировой культуры, переворот в Германии, крах Франции и оккупацию ее победителями, я пережил изгнание, и изгнанничество мое не кончено.
Все мои предки
были генералы и георгиевские кавалеры, все
начали службу в кавалергардском полку.
В той части русской армии, где находился мой дед,
были убиты все начальствовавшие,
начиная с генерала.
Я
был так же одинок в своей аристократической любви к свободе и в своей оценке личного
начала, как всю жизнь.
Но у меня не
было того, что называют культом вечной женственности и о чем любили говорить в
начале XX века, ссылаясь на культ Прекрасной Дамы, на Данте, на Гёте.
Но мне чуждо
было внесение женственного и эротического
начала в религиозную жизнь, в отношение к Богу.
Одно время у меня
была сильная реакция против культа женственного
начала.
И многое, что
было в
начале моего философского пути, я вновь осознал теперь, после обогащения опыта мысли всей моей жизни.
Но я не
был атеистом, если под атеизмом понимать отрицание высшего духовного
начала, независимых от материального мира духовных ценностей.
Философия нового времени,
начиная с Декарта,
была в известном смысле более христианской, чем средневековая схоластическая философия.
В самом
начале моего духовного пути у меня не
было встреч с людьми, которые имели бы на меня влияние.
Еще
будучи студентом, но уже
начав свою литературную деятельность, я попал, в одну из своих первых поездок в Петербург, на литературный вечер радикальных и даже марксистских кругов.
Обоснование социализма у меня
было этическое, и это этическое
начало я перенес и в мой марксизм.
В ренессансе
начала XX века
было слишком много языческого.
Пафос свободы и пафос личности, то
есть, в конце концов, пафос духа, я всегда противополагал господствующей в
начале XX века атмосфере.
Несчастье культурного ренессанса
начала XX века
было в том, что в нем культурная элита
была изолирована в небольшом круге и оторвана от широких социальных течений того времени.
Творческие идеи
начала XX века, которые связаны
были с самыми даровитыми людьми того времени, не увлекали не только народные массы, но и более широкий круг интеллигенции.
Главным лицом тут
был С.Н. Булгаков, один из самых замечательных людей
начала века, который первый пришел к традиционному православию.
В Москве я
начал внимательно читать славянофилов, которые раньше мне
были чужды.
Но центральной фигурой православного возрождения
начала XX века
был С. Булгаков.
Эпоха
была синкретической, она напоминала искание мистерий и неоплатонизм эпохи эллинистической и немецкий романтизм
начала XIX века.
Русский культурный ренессанс
начала века
был одной из самых утонченных эпох в истории русской культуры.
Но последствия творческого духовного подъема
начала XX века не могут
быть истреблены, многое осталось и
будет в будущем восстановлено.
Меня рано
начала мучить религиозная тема, я, может
быть, раньше, чем многие, задумался над темой о тленности всего в мире и над вечностью.
Бог не имеет власти, потому что на Него не может
быть перенесено такое низменное
начало, как власть.
У меня
было отталкивание и антипатия к религиозному освящению «плоти», которое
было так популярно в течениях
начала XX века.
Все захотели
быть приобщенными к истинному розенкрейцерству, как это
было у нас в масонских течениях конца XVIII и
начала XIX века.
Потом в глубине ничто и тьмы вдруг
начал загораться свет, он вновь поверил, что
есть Бог, «ничто» превратилось в мир, ярко освещенный солнцем, все восстановилось в новом свете.
В православии не
было клерикализма, который вдруг
начали утверждать как единственно истинное православие.
Творческий акт
есть наступление конца этого мира,
начало иного мира.
Я тогда уже пережил внутреннее потрясение, осмыслил для себя события и
начал проявлять большую активность, читал много лекций, докладов, много писал, спорил,
был очень деятелен в Союзе писателей, основал Вольную академию духовной культуры.
В первые дни революции активность моя выразилась лишь в том, что когда Манеж осаждался революционными массами, а вокруг Манежа и внутри его
были войска, которые каждую минуту могли
начать стрелять, я с трудом пробрался внутрь Манежа, спросил офицера, стоявшего во главе этой части войска, и
начал убеждать его не стрелять, доказывая ему, что образовалось новое правительство и что старое правительство безнадежно пало.
Тогда я решил
начать говорить раньше, чем мне
будут задавать вопросы.
Во мне
есть та взволнованность души, та проблематичность ума, те конфликты и антиномии, которые обнаружились во вторую половину XIX века и в
начале XX.
О типе русского православия
начали судить по русской религиозной мысли XIX и XX веков, которая
была своеобразным русским модернизмом и которой не одобряли консервативные церковные круги.
Человек должен
быть теоцентричен и организовать себя на божественном
начале, в этом его образ, общество же должно
быть антропоцентрично и организовываться на
начале человечности.
Дух времени, обоготворенный Гегелем, в сущности, всегда заключает в себе обманное и злое
начало, потому что время в известном смысле
есть обман и зло.
Уже категория бытия, которая играет такую роль в истории философии,
начиная с Греции,
есть продукт объективации мысли.
В конце XIX и
начале XX века считали огромным достижением в познании человека, в понимании писателей и разгадки написанных ими книг, когда открыли, что человек может скрывать себя в своей мысли и писать обратное тому, что он в действительности
есть.
В какой-то точке я более соприкасался с Л. Шестовым, чем с другими русскими мыслителями
начала XX века, хотя между нами
была и большая разница.
Обыденная действительность и
есть это охлаждение, когда
начинают господствовать интересы и борьба за существование.
Уже в самом
начале освобождения Парижа произошло в нашей жизни событие, которое
было мной пережито очень мучительно, более мучительно, чем это можно себе представить.
Она
есть предельное зло, расставание, с которым нельзя примириться, и она
есть потусторонний свет, откровение любви,
начало преображения.
— Избили они его, — сказала она, погладив щеки ладонями, и, глядя на ладони, судорожно усмехалась. — Под утро он говорит мне: «Прости, сволочи они, а не простишь — на той же березе повешусь». — «Нет, говорю, дерево это не погань, не смей, Иуда, я на этом дереве муки приняла. И никому, ни тебе, ни всем людям, ни богу никогда обиды моей не прощу». Ох, не прощу, нет уж! Семнадцать месяцев держал он меня, все уговаривал,
пить начал, потом — застудился зимою…