Неточные совпадения
Наука есть специфическая реакция человеческого духа на мир, и из анализа
природы науки и научного отношения к миру должно
стать ясно, что навязывание научности другим отношениям человека к миру есть рабская зависимость духа.
«По собственным моим силам я столь же слеп, как и всякий другой человек, и столь же немощен, но в духе Божьем видит врожденный дух мой сквозь все, однако же не постоянно, а тогда лишь, когда дух Любви Божьей прорывается через мой дух, и тогда
становится животная
природа и Божество единым Существом, единым разумением и светом единым.
Вот самые существенные слова Бёме о Христе и Адаме: «Уразумейте, что
природа человека должна сохраниться и что Бог не отвергает ее всю для того, чтобы новый и чуждый человек возник из старого; он должен возникнуть из
природы и свойств Адама и из
природы и свойств Бога во Христе, дабы человек
стал Адамом-Христом и Христос — Христом-Адамом, — Человекобог и Богочеловек (курсив мой)» [См. там же, т. V, с. 420.].
«И вот
стал Адам в своей
природе и Христос в божественной
природе единым Лицом, одним единым деревом (курсив мой)» [См. там же, т. V, с. 421.].
Человек
становится частью природного мира, одним из явлений
природы, подчиненным природной необходимости.
Христос
стал имманентен человеческой
природе, и это охристовывание человеческой
природы делает человека Творцом, подобным Богу-Творцу.
Через Христа человеческая
природа делается не хозяйственной, а творческой, и ее отношение к Богу
становится интимно-сыновным.
Женственная же
природа становится безличной и бессильной.
Женщина
стала коренной, быть может, единственной слабостью мужчины, точкой его рабского скрепления с
природой, ставшей ему до жуткости чуждой.
«Женщина же, как Адамова девственность, из Адамовой
природы и существа была теперь преображена или образована в женщину или самку, в которой все же сохранилась святая, хотя и утратившая Бога, девственность как тинктура любви и света, но сохранилась потускневшей и как бы мертвой; ибо ныне вместо нее в ней внешняя мать как четырехэлементная любовь
стала родительницею
природы, которая должна была принять в себя Адамово, т. е. мужское семя» [Там же, с. 327.].
И ныне еще, после того как человек уже
стал мужчиной и женщиной, та же София, лишь только он к ней внутренно обратится, делает и мужчину и женщину хотя бы внутренно причастными андрогинной и ангельской
природе» [Там же, с. 191–192.].
Власть Евы над Адамом
стала властью над ним всей
природы.
Человек, привязанный к Еве рождающей,
стал рабом
природы, рабом женственности, отделенной, отдифференцированной от его андрогинического образа и подобия Божьего.
Сексуальный акт вводит в круговорот безличной
природы,
становится между лицом любящего и любимого и закрывает тайну лица.
Понять
природу искусства, с его классической завершенностью и романтической устремленностью, лучше всего можно в Италии, в священной стране творчества и красоты, интуитивным вникновением в Возрождение раннее и позднее [Очень интересна для нашей темы
статья Зиммеля о Микеланджело.
Искусство должно
стать новой, преображенной
природой.
В первую эпоху изобличается законом грех человека и открывается природная божественная мощь; во вторую эпоху усыновляется человек Богу и открывается избавление от греха; в третью эпоху окончательно открывается божественность творческой человеческой
природы и мощь божественная
становится мощью человеческой.
Ныне человечество созрело для новой религиозной жизни не потому, что
стало совершенным и безгрешным, не потому, что исполнило все заветы Петровой церкви, но потому, что сознание человека на вершине культуры достигло зрелой и конечной остроты и
природа человека раздвоилась до обнаружения последних своих первооснов.
Неточные совпадения
Мы тронулись в путь; с трудом пять худых кляч тащили наши повозки по извилистой дороге на Гуд-гору; мы шли пешком сзади, подкладывая камни под колеса, когда лошади выбивались из сил; казалось, дорога вела на небо, потому что, сколько глаз мог разглядеть, она все поднималась и наконец пропадала в облаке, которое еще с вечера отдыхало на вершине Гуд-горы, как коршун, ожидающий добычу; снег хрустел под ногами нашими; воздух
становился так редок, что было больно дышать; кровь поминутно приливала в голову, но со всем тем какое-то отрадное чувство распространилось по всем моим жилам, и мне было как-то весело, что я так высоко над миром: чувство детское, не спорю, но, удаляясь от условий общества и приближаясь к
природе, мы невольно
становимся детьми; все приобретенное отпадает от души, и она делается вновь такою, какой была некогда и, верно, будет когда-нибудь опять.
Когда я подошел к ней, она рассеянно слушала Грушницкого, который, кажется, восхищался
природой, но только что завидела меня, она
стала хохотать (очень некстати), показывая, будто меня не примечает.
Поди ты сладь с человеком! не верит в Бога, а верит, что если почешется переносье, то непременно умрет; пропустит мимо создание поэта, ясное как день, все проникнутое согласием и высокою мудростью простоты, а бросится именно на то, где какой-нибудь удалец напутает, наплетет, изломает, выворотит
природу, и ему оно понравится, и он
станет кричать: «Вот оно, вот настоящее знание тайн сердца!» Всю жизнь не ставит в грош докторов, а кончится тем, что обратится наконец к бабе, которая лечит зашептываньями и заплевками, или, еще лучше, выдумает сам какой-нибудь декохт из невесть какой дряни, которая, бог знает почему, вообразится ему именно средством против его болезни.
Это был один из тех характеров, которые могли возникнуть только в тяжелый XV век на полукочующем углу Европы, когда вся южная первобытная Россия, оставленная своими князьями, была опустошена, выжжена дотла неукротимыми набегами монгольских хищников; когда, лишившись дома и кровли,
стал здесь отважен человек; когда на пожарищах, в виду грозных соседей и вечной опасности, селился он и привыкал глядеть им прямо в очи, разучившись знать, существует ли какая боязнь на свете; когда бранным пламенем объялся древле мирный славянский дух и завелось козачество — широкая, разгульная замашка русской
природы, — и когда все поречья, перевозы, прибрежные пологие и удобные места усеялись козаками, которым и счету никто не ведал, и смелые товарищи их были вправе отвечать султану, пожелавшему знать о числе их: «Кто их знает! у нас их раскидано по всему степу: что байрак, то козак» (что маленький пригорок, там уж и козак).
От
природы была она характера смешливого, веселого и миролюбивого, но от беспрерывных несчастий и неудач она до того яростно
стала желать и требовать, чтобы все жили в мире и радости и не смели жить иначе, что самый легкий диссонанс в жизни, самая малейшая неудача
стали приводить ее тотчас же чуть не в исступление, и она в один миг, после самых ярких надежд и фантазий, начинала клясть судьбу, рвать и метать все, что ни попадало под руку, и колотиться головой об стену.