То, что на Западе было
научной теорией, подлежащей критике, гипотезой или во всяком случае истиной относительной, частичной, не претендующей на всеобщность, у русских интеллигентов превращалось в догматику, во что-то вроде религиозного откровения.
Хотел сказать я то, что мы дожили в наше время до того положения, в котором нам нельзя долее оставаться, и что, хотим мы или не хотим этого, мы должны вступить на новый путь жизни, и что для того, чтобы нам вступить на этот путь, нам не нужно ни выдумывать новой веры, ни новых
научных теорий, которые могли бы объяснить смысл жизни и руководить ею, — главное, не нужно и никакой особенной деятельности, а нужно только одно: освободиться от суеверий как лжехристианской веры, так и государственного устройства.
Его «L’évolution créatrice» блестяще критикует все
научные теории развития и обосновывает творчество, но строится наукообразно и в рабской зависимости от биологии [Замечательная книга Бергсона «L’évolution créatrice» [ «Творческая эволюция» (фр.).] вся проникнута двойственностью в понимании задач философии.
Неточные совпадения
Наивно было бы думать, что можно исповедовать кантианство как
теорию знания, как
научную методологию, а в самой жизни, в самом бытии быть чем угодно.
Вообще нужно сказать, что в
теории научного знания Маха есть большая доля истины, бóльшая, чем в неокантианстве.
«
Научная»
теория истории невозможна и обычно выливается в мертвую и пустую дисциплину социологии — этого богословия позитивистов.
Есть ли его
теория знания лишь новое истолкование обыкновенного
научного знания, или она расширяет горизонты, разбивает замкнутый круг?
Но в
теории научного познания позитивизм Маха, прагматизм таких ученых, как Пуанкаре и т. п., гораздо плодотворнее и ближе к работе ученых, чем метафизика Когена, Риккерта и др.