Неточные совпадения
Очень характерно, что в русской истории
не было рыцарства, этого мужественного начала.
В радикальном западничестве русской интеллигенции всегда было
очень много
не только совершенно русского, чуждого Западу, но и совершенно азиатского.
Горький благоговейно утверждает разум в каком-то
очень наивном,
не критическом, совсем
не философском смысле слова.
И у Горького есть какая-то
очень наивная метафизическая вера, ничего общего
не имеющая с исследующей положительной наукой.
А так как сверхчеловеческое состояние святости доступно лишь
очень немногим, то
очень многие
не достигают и человеческого состояния, остаются в состоянии свинском.
Очень характерно, что
не только в русской народной религиозности и у представителей старого русского благочестия, но и у атеистической интеллигенции, и у многих русских писателей чувствуется все тот же трансцендентный дуализм, все то же признание ценности лишь сверхчеловеческого совершенства и недостаточная оценка совершенства человеческого.
В морализме этом преобладает расплывчатая душевность, размягченная сердечность, часто
очень привлекательная, но
не чувствуется мужественной воли, ответственности, самодисциплины, твердости характера.
Это верно
не только по отношению к «народу», но и по отношению к «интеллигенции», которая внешне оторвана от народа, но сохранила
очень характерные черты народной психологии.
Идеи, которые многим еще продолжают казаться «передовыми», в сущности
очень отсталые идеи,
не стоящие на высоте современной европейской мысли.
Но мировая война связана
не только с обострением империалистической политики великих держав, — она также
очень остро ставит вопрос о судьбе всех национальностей, вплоть до самых малых.
И
очень наивна та философия истории, которая верит, что можно предотвратить движение по этому пути мировой империалистической борьбы, которая хочет видеть в нем
не трагическую судьбу всего человечества, а лишь злую волю тех или иных классов, тех или иных правительств.
Судьба эта совершается через
очень трагические противоречия,
не прямыми, нравственно ясными путями.
Старые славянофильские идеалы были прежде всего идеалами частной, семейной, бытовой жизни русского человека, которому
не давали выйти в ширь исторического существования, который
не созрел еще для такого существования [Я
не касаюсь здесь церковных идей Хомякова, которые
очень глубоки и сохраняют свое непреходящее значение.].
Катастрофа этой войны
очень резко разделяет людей и совсем
не по тем критериям, по которым обычно они разделялись.
Война лишь проявляет зло, она выбрасывает его наружу. Внешний факт физического насилия и физического убийства нельзя рассматривать, как самостоятельное зло, как источник зла. Глубже лежат духовное насилие и духовное убийство. А способы духовного насилия
очень тонки и с трудом уловимы. Иные душевные движения и токи, иные слова, иные чувства и действия,
не имеющие признаков физического насилия, более убийственны и смертоносны, чем грубое физическое насилие и разрушение.
Многие находят
очень прогрессивной, демократической и справедливой ту точку зрения, которая провозглашает:
не нужно никаких аннексий, пусть все останется в прежних границах.
Если утверждается, что война сама по себе
не есть благо, что она связана со злом и ужасом, что желанно такое состояние человечества, при котором войны невозможны и ненужны, то это
очень элементарно и слишком неоспоримо.
Частная точка зрения на жизнь, имеющая в виду исключительно благо или несчастья людей — Петр́ов и Ив́анов, —
не есть непременно обывательская, безыдейная точка зрения, — она может быть и
очень идейной, принципиальной.
Очень характерно, что Л. Толстой и тогда, когда писал «Войну и мир», и тогда, когда писал свои нравственно-религиозные трактаты, был безнадежно замкнут в кругу частной точки зрения на жизнь,
не желающей знать ничего, кроме индивидуальной жизни, ее радостей и горестей, ее совершенств или несовершенств.
Робеспьер был
очень принципиальный доктринер и любил отвлеченные декларации, но был ветхий,
не возрожденный человек, плоть от плоти и кровь от крови старого режима, насильник в деле свободы.
Современному направлению, признавшему торжество смерти последним словом жизни, нужно противопоставить
очень русские мысли Н. Федорова, великого борца против смерти, признававшего
не только воскресение, но и активное воскрешение.
Критика Канта этих доказательств бытия Божия
очень убедительна и
не опровергнута традиционной апологетикой.
В века новой истории, которая уже перестала быть новой и стала
очень старой, все сферы культуры и общественной жизни начали жить и развиваться лишь по собственному закону,
не подчиняясь никакому духовному центру.
Освобождение человека находилось лишь в отрицательном фазисе и было
очень относительным, распространялось на некоторые отдельные сферы, а
не на целостного человека.
Вопрос
очень осложняется еще тем, что имеют в виду
не только справедливое общество, в котором
не будет эксплуатации человека человеком, а братское, коммюнотарное общество.
Вопрос о реальности
очень сложный вопрос, и он кажется простым лишь для сознания
не философского.
Она
очень мало нужна тем, которые мыслью
не дорожат.
Слово коллективизм
очень часто употребляют,
не давая себе и другим отчета в том, что это значит.
Марксисты
очень сердятся, когда марксистскую доктрину рассматривают, как теологию, но им никогда
не удалось опровергнуть это определение.
Марксистское мышление
очень не критическое, даже враждебное критике.
Над этим билась философская мысль тысячелетия, и ее величайшие представители подавали свой голос
не за материализм, который заменялся лишь
очень второстепенными, посредственными философами.
Маркс
очень не любил этического социализма, он считал реакционным моральное обоснование социализма.
Но это
не мешает ей играть
очень активную роль, даже скорее помогает.
Националистические страсти, терзающие мир,
не являются непосредственными, первичными страстями, они срастаются с государственными интересами,
очень многое вызывается пропагандой.
Если любящий
не может соединиться со своей любимой, потому что они принадлежат к разным сословиям или слишком велико различие в их материальном положении и родители ставят непреодолимые препятствия, то это может быть
очень трагично, но это
не есть выявление внутреннего трагизма человеческой жизни в чистом виде.
Есть законы мудрые, которые хотя человеческое счастие устрояют (таковы, например, законы о повсеместном всех людей продовольствовании), но, по обстоятельствам, не всегда бывают полезны; есть законы немудрые, которые, ничьего счастья не устрояя, по обстоятельствам бывают, однако ж, благопотребны (примеров сему не привожу: сам знаешь!); и есть, наконец, законы средние,
не очень мудрые, но и не весьма немудрые, такие, которые, не будучи ни полезными, ни бесполезными, бывают, однако ж, благопотребны в смысле наилучшего человеческой жизни наполнения.
Неточные совпадения
Анна Андреевна. Помилуйте, я никак
не смею принять на свой счет… Я думаю, вам после столицы вояжировка показалась
очень неприятною.
Хлестаков (голосом вовсе
не решительным и
не громким,
очень близким к просьбе).Вниз, в буфет… Там скажи… чтобы мне дали пообедать.
Хлестаков. Покорно благодарю. Я сам тоже — я
не люблю людей двуличных. Мне
очень нравится ваша откровенность и радушие, и я бы, признаюсь, больше бы ничего и
не требовал, как только оказывай мне преданность и уваженье, уваженье и преданность.
Хлестаков. Прощайте, Антон Антонович!
Очень обязан за ваше гостеприимство. Я признаюсь от всего сердца: мне нигде
не было такого хорошего приема. Прощайте, Анна Андреевна! Прощайте, моя душенька Марья Антоновна!
Я
не люблю церемонии. Напротив, я даже стараюсь всегда проскользнуть незаметно. Но никак нельзя скрыться, никак нельзя! Только выйду куда-нибудь, уж и говорят: «Вон, говорят, Иван Александрович идет!» А один раз меня приняли даже за главнокомандующего: солдаты выскочили из гауптвахты и сделали ружьем. После уже офицер, который мне
очень знаком, говорит мне: «Ну, братец, мы тебя совершенно приняли за главнокомандующего».