Неточные совпадения
Наша эпоха потому, быть может,
так «научна», что наука говорит о чем-то, а
не что-то.
Мало кто уже дерзает писать
так, как писали прежде, писать что-то, писать свое, свое
не в смысле особенной оригинальности, а в смысле непосредственного обнаружения жизни, как то было в творениях бл. Августина, в писаниях мистиков, в книгах прежних философов.
Все, что я скажу в этой книге, будет дерзающей попыткой сказать «что-то», а
не «о чем-то», и дерзость свою я оправдываю
так же, как оправдывал ее Хомяков.
И после того как философия была превращена Гегелем в идол, философия была свергнута, она пала
так низко, как
не падала еще никогда в истории человеческого самосознания.
Первые славянофилы, Киреевский и Хомяков, яснее Вл. Соловьева сознавали, что лишь религиозно, а
не философски, лишь в полноте жизни, а
не в гнозисе достижим универсальный синтез, всеединство,
так как свободнее были от рационализма.
Средневековая философия совсем
не была
такой безнадежной схоластикой, как принято думать, к ней вновь и вновь будут возвращаться.
Законы моей страны —
не гносеологические законы, в своей стране я
не совершаю гносеологических преступлений, потому что
такой буржуазной классификации преступлений
не существует на моей родине.
Философия
не должна иметь религиозной тенденции, упаси Боже; тенденция в философии
так же плоха, как и в искусстве.
Для мистической философии
такого затруднения быть
не может.
Вопрос этот требует философского и психологического углубления,
так как он
не может быть решен исключительным отданием себя субъективным настроениям.
С религиозными реальностями гностики были разобщены,
так как
не принимали их иррационально.
Не потому ли
так сильна эта уверенность, что уверовали в них?
Когда кантианец
так твердо знает, что в опыте
не может быть чуда, то это понятно, потому что опыт кантианца конструирован рациональными категориями, он сознательно в тисках, на живой опыт надет намордник, и он укусить
не может.
Кант
так далеко заходит в своем рационализме, что для него вся действительность, все живое бытие есть продукт знания, мышления: мир созидается категориями субъекта, и ничто
не в силах из этих тисков освободиться, ничего
не является само по себе, независимо от того, что навязывается субъектом.
Таким образом, твердые первоосновы знания
не даются дискурсивным мышлением, их нужно искать в другом месте, вне рациональной дискурсии.
Нелепо было бы отрицать значение дискурсивного мышления; без него мы
не можем познавать,
так как слишком удалились от первоисточника света; но нельзя искать основ знания в дискурсивном мышлении.
Но до этого акта веры, до вольного отречения и согласия на все во имя веры
не может открыться разумность веры,
так как это было бы принудительным знанием.
Так, самое типическое и талантливое течение неокантианства, школа Виндельбандта и Риккерта, разрешает бытие в долженствование, все сводит к нормам и ценностям и
не имеет противоядия от иллюзионизма, скептицизма и солипсизма.
В сложном взаимодействии сил природы мы
не наблюдаем действия закона в чистом виде,
так как он всегда может быть парализован законами иными.
Неумирающая в нас связь с большим разумом открывает нам возможность мыслить
такое бытие, в котором третье
не исключается, в котором все может быть и А и
не А, и белым и черным, равно как может быть вневременным и внепространственным.
Естествознание и техника XIX века обязаны своим развитием христианству, хотя и
не сознают этого,
так как сбивает с толку средневековье, бывшее прямым последствием христианства.
Во внутреннее существо природы, в творческую связь вещей научное знание
не проникает, оно обходится без
такого понимания причинности.
Не верят те, которые
не хотят верить в глубине своего умопостигаемого характера,
так как слишком хотят по своему рассудку и произволу устроить мир.
Вера, на которую люди боятся рискнуть,
так как дорожат своей рассудочностью, ничего
не отнимает, но все возвращает преображенным в свете божественного разума.
Бытие
не есть непременно объект, как склонны утверждать критические идеалисты, оно в
такой же мере и субъект.
Ниже станет ясно, что эта точка зрения ничего общего
не имеет с
так называемым «психологизмом», который несет с собой вечную опасность релятивизма.
Я именно и утверждаю, что в
так называемом «иррациональном переживании» или, по моей терминологии, в первичном нерационализированном сознании совершается самое подлинное познание бытия, совершается то касание сущего, которое
не может
не быть и познанием.
Сами гносеологи выходят из той сферы, которую считают единственной сферой познания,
так как делают объектом своего познания познающий субъект, который
не поддается объективированию.
Проблема,
так остро поставленная Гуссерлем и взволновавшая весь философский мир,
не может быть разрешена «критицизмом» и критической гносеологией.
Только гносеология
не человеческого происхождения, только гносеология, открывающая действие Духа Божьего в философском познании, только
такая соборная, церковная гносеология, исходящая от изначальной данности Божественного Логоса в нас, может возвыситься над антропологическим и психологическим релятивизмом.
Вот истина, которая
не была достаточно постигнута германским идеализмом,
так много сделавшим для утверждения идеи универсального разума, но воспринявшим и впитавшим протестантский индивидуализм.
Лишь гносеология, которая будет ориентирована
не только на факте науки, но и на факте веры, факте откровения, только
такая цельная гносеология прикасается к живому сущему, постигает познание как тайну брака познающего с сущим.
Так утверждается тождество бытия и мышления,
не рационалистического тождества в духе панлогизма, а мистического тождества в духе панонтологизма.
«Бытие»
не зависит от того, что суждение изрекает свое «есть»,
так как эта часть суждения готова назвать существующей и дыру в кольце.
Познать действительности нельзя,
так как рациональное
не покрывает иррациональное, познающий субъект
не в силах совладать с хаосом, да и действительности
не существует как трансцендентной реальности.
Субъект и объект остаются разорванными и для волюнтаризма, и для иррационализма,
так как они
не видят третьего начала, общего для субъекта и объекта, — большого разума, Логоса.
Без Бога, без божественного сознания
не только Бога, но и мира и человека нельзя познать,
так как рациональность субъекта ничего
не может поделать с иррациональностью объекта.
Бог должен быть, но Бога никогда и
не будет,
так как процесс осуществления Бога — долженствования
не имеет завершения,
не имеет конца.
Выбор этот никогда
не бывает последним,
так как последнее требует завершения.
Критический идеализм гносеологов для науки
не только
не нужен, но даже вреден,
так как вносит разлагающую рефлексию в здоровую работу ученых.
Критицисты и позитивисты — только последние результаты этой рационалистической метафизики,
не им судить, в их владении нет
такого места, с которого можно было бы наблюдать и исследовать рационализм в метафизике.
Почему
не видеть в
так называемых априорных основах знания основ самого объективного бытия, которые входят в познающего с силой и твердостью?
Лосский хочет построить теорию познания, сделав вид, что он ничего
не знает о мире, что эта теория знания может привести как к материализму,
так и к мистической метафизике.
Этот методологический прием, заимствованный у критицистов,
не только
не обязателен для Лосского, но, как мы увидим, внутренне для него противоречив,
так как его теория знания
не пропедевтическая, а онтологическая и внутренне
не может
не быть таковой.
Но бытие трансцендентно субъекту, находится вне его, и могут быть
такие края бытия, которые никогда до сих пор
не входили в познающего, т. е. остаются трансцендентными.
Лосский показывает, что «общее» и «индивидуальное»
не могут быть противополагаемы,
так как общее само индивидуально.
Для мистического эмпиризма
не существует никакого различия между всеобщим априоризмом и всеобщим апостериоризмом,
так как априорная твердость заключена в самом бытии и в нас входит.
А учения о пространстве и времени Лосский
не дает и откладывает до онтологии,
так что все его утверждения, все его учение о суждении, вся его гносеология зависит от онтологического учения о пространстве и времени.
Гносеология Лосского
не в силах объяснить факта разрыва между вещами и существами; с его точки зрения непонятна ложь, которой принадлежит
так много места в нашем познании.
И является опасность, что все кошки окажутся серы, что от
такой мистической гносеологии мистицизм ничего
не выиграет.