Неточные совпадения
Отщепленной от народного целого интеллигенции всего
мира поверилось, что она окончательно вступила
в третий фазис развития, окончательно освободилась от пережитков прошлого, что знанием для нее исчерпывается восприятие
мира и сознательное отношение к
миру, что все человечество тогда лишь
станет на высоту самосознания, когда вырвет из своей души семя веры и отдастся гордому, самодержавному, всесильному знанию.
Воля наша избрала данный нам
в опыте
мир, «этот»
мир, объектом своей любви, и он
стал для нас принудителен,
стал навязчив.
«Поверив»
в этот
мир, мы
стали «знать» его; от силы веры нашей
в этот
мир знание наше этого
мира стало обязательным и твердым.
Отделение мышления от бытия, знания от
мира стало предпосылкой всякой философии;
в этом отделении философы видят всю гордость философской рефлексии, все свое преимущество — перед мышлением наивным.
Мир атомизировался,
стал материально тяжелым,
в нем воцарилась необходимость и внешняя закономерность.
В язычестве было ощущение первоначальной святости плоти и плотской жизни, был здоровый религиозный материализм, реалистическое чувство земли, но язычество было бессильно перед тлением плоти всего
мира, не могло так преобразить плоть, чтоб она
стала вечной и совершенной, не могло вырвать из плоти грех и зло.
Перед Иисусом Сладчайшим все
в мире потеряло свою прелесть,
стало пресным.
Пусть умственно сравнивают Христа с Буддой, Сократом или Магометом, все же
в глубине чувствуют, что это не то, что с пришествием Христа изменился космический состав
мира, что вошла
в мир сила не от
мира сего, что трансцендентное
стало имманентным.
Элементы этого же
мира должны быть подготовлены для вечности, плоть этого
мира и каждого существа
в этом
мире должна
стать нетленной.
Беда не
в том, что христианский
мир отверг язычество, беда
в том, что христианская история была двойственна, что
мир стал язычески-христианским, что весь он был проникнут дуалистическим сознанием.
Литературные круги давно ему опротивели,
в этом
мире все
стало ему чуждо.
Католический разрыв церковного общества на две части сказался еще
в том, что
мир был лишен священного писания как непосредственного источника религиозной жизни и духовенство
стало между Евангелием и душами человеческими.
Неточные совпадения
Оно и правда: можно бы! // Морочить полоумного // Нехитрая
статья. // Да быть шутом гороховым, // Признаться, не хотелося. // И так я на веку, // У притолоки стоючи, // Помялся перед барином // Досыта! «Коли
мир // (Сказал я,
миру кланяясь) // Дозволит покуражиться // Уволенному барину //
В останные часы, // Молчу и я — покорствую, // А только что от должности // Увольте вы меня!»
К довершению бедствия глуповцы взялись за ум. По вкоренившемуся исстари крамольническому обычаю, собрались они около колокольни,
стали судить да рядить и кончили тем, что выбрали из среды своей ходока — самого древнего
в целом городе человека, Евсеича. Долго кланялись и
мир и Евсеич друг другу
в ноги: первый просил послужить, второй просил освободить. Наконец
мир сказал:
Он родился
в среде тех людей, которые были и
стали сильными
мира сего.
Детскость выражения ее лица
в соединении с тонкой красотою
стана составляли ее особенную прелесть, которую он хорошо помнил: но, что всегда, как неожиданность, поражало
в ней, это было выражение ее глаз, кротких, спокойных и правдивых, и
в особенности ее улыбка, всегда переносившая Левина
в волшебный
мир, где он чувствовал себя умиленным и смягченным, каким он мог запомнить себя
в редкие дни своего раннего детства.
Мы тронулись
в путь; с трудом пять худых кляч тащили наши повозки по извилистой дороге на Гуд-гору; мы шли пешком сзади, подкладывая камни под колеса, когда лошади выбивались из сил; казалось, дорога вела на небо, потому что, сколько глаз мог разглядеть, она все поднималась и наконец пропадала
в облаке, которое еще с вечера отдыхало на вершине Гуд-горы, как коршун, ожидающий добычу; снег хрустел под ногами нашими; воздух
становился так редок, что было больно дышать; кровь поминутно приливала
в голову, но со всем тем какое-то отрадное чувство распространилось по всем моим жилам, и мне было как-то весело, что я так высоко над
миром: чувство детское, не спорю, но, удаляясь от условий общества и приближаясь к природе, мы невольно
становимся детьми; все приобретенное отпадает от души, и она делается вновь такою, какой была некогда и, верно, будет когда-нибудь опять.