Неточные совпадения
Эта незыблемая, непоколебимая вера в
то,
что истина дана в мистическом восприятии,
что нельзя двигаться, нельзя подниматься, не имея под собой твердыни божественного, не имея благодатной помощи, будучи оставленным и покинутым, от вселенской души отрезанным, определяет характер изложения этой книги.
В ней сознательно проводится метод исхождения, а не прихождения, исхождения из
того,
что открылось, увиделось как свет, а не прихождения к
тому,
что еще не открылось, не увиделось и погружено в
тьму.
Претензия эта оправдывается
тем,
что истина не мною выдумана и открыта, ибо я исповедую религию Христа.
Думают о чем-то, пишут о чем-то, но были времена, когда думали и писали что-то, когда было
то, о
чем теперь вспоминают, о
чем пишут исследования.
Августин не был наукой, он был что-то,
то, о
чем пишут научные исследования.
Почтенно писать об Эккерте, о Бёме, но неприлично писать
то,
что писал Эккерт или Бёме, так, как Эккерт или Бёме писали.
Великое значение Ницше для нашей эпохи в
том и заключается,
что он с неслыханной дерзостью решился сказать что-то; он нарушил этикет критической эпохи, пренебрег приличиями научного века, был самой жизнью, криком ее глубин, а не — о жизни.
Был бл. Августин, но ведь возможно
то же нуменальное направление,
что и у бл. Августина,
то же качество жизни и без его гениальности.
Говорю это смело и не без гордости, ибо неприлично относиться смиренно к
тому,
что дает Церковь».
Критическая гносеология начала проверять компетенцию познания и пришла к
тому заключению,
что познание не компетентно связать познающего с объектом познания, с бытием.
В силах был справиться с проблемами лишь один Франц Баадер, но путь его был особый, не
тот,
что у всей философии.
Весь опыт новой философии громко свидетельствует о
том,
что проблемы реальности, свободы и личности могут быть истинно поставлены и истинно решены лишь для посвященных в тайны христианства, лишь в акте веры, в котором дается не призрачная, а подлинная реальность и конкретный гнозис.
Теория Гарнака о
том,
что догматы были рационализацией христианства, интеллектуализмом, внесением начал греческой философии, опровергается всей историей Церкви, которая учит,
что все догматы были мистичны и безумны, опытны и для разума человеческого антиномичны, ереси же были рационалистичны, человеческим разумом устраняли антиномичность, были выдумкой человеческой.
Философия станет
тем,
чем она была в древности, станет священной, вновь соединенной с тайнами жизни.
Схоластическое богословие и есть разобщение с тайнами религиозной жизни, оно свидетельствует о
том,
что опыт религиозный иссяк, и подменяет опыт отвлеченным мышлением.
Религиозная вера всегда есть освобождение и спасение, только в этом ее смысл, и все,
что связывает себя с религиозной верой, в ней ищет питания, все
то освобождается и спасается.
Весь ход человеческой культуры, все развитие мировой философии ведет к осознанию
того,
что вселенская истина открывается лишь вселенскому сознанию, т. е. сознанию соборному, церковному.
Позволительно подвергнуть сомнению
то произвольное предположение,
что критерий истины непременно интеллектуалистичен и рационалистичен.
Но свободно должна сознать философия,
что служить истине она может лишь тогда, когда будет иметь религиозное питание, когда «опыт» ее будет обширнее и глубже
того, которым пользуется рационализм, позитивизм и критицизм.
Только вера знает,
что рефлексия критической гносеологии над
тем, реально ли бытие и может ли оно быть познано, есть ложь.
Протестантизм всегда обвиняет католичество и православие, вообще церковь, в язычестве, в языческом материализме, в языческом реализме и сам гордится
тем,
что превратил христианство в религию чистой духовности.
Церковь может принять это обвинение и с гордостью сказать: да, в Церкви христианской много языческого материализма и реализма, потому
что в ней есть душа мира,
та душа мира, которая в язычестве раскрывалась для восприятия Логоса.
Философия должна быть свободной, должна искать истину, но именно свободная философия, философия свободы приходит к
тому,
что лишь религиозно, лишь жизни цельного духа дается истина и бытие.
Существует три типических решения вопроса о взаимоотношении знания и веры, и, как увидим ниже, решения эти, несмотря на различия, сходятся в
том,
что одинаково признают коренную противоположность знания и веры, не ищут общей подпочвы в глубине.
Научный кризис зашел так далеко,
что нынешнее естествознание отрицает само существование материи, унижает материю в
той области, которую она считала безраздельно своей.
В теософических течениях нашего времени нельзя не видеть возрождения гностицизма; это все
то же желание узнать, не поверив, узнать, ни от
чего не отрекаясь и ни к
чему не обязываясь, благоразумно подменив веру знанием.
То,
что мне доказано,
то уже неотвратимо для меня.
Они не отдают себе отчета в
том, на
чем покоится вся их работа.
Опыт сам по себе, опыт не конструированный рационально, опыт безграничный и безмерный не может ставить пределов и не может дать гарантий,
что не произойдет чудо, т. е.
то,
что эмпирикам представляется выходящим за пределы их «опыта».
Лучший, добросовестнейший из эмпириков Д. С. Милль почти
что сознавал
то, о
чем здесь идет речь, но рационалистический дух давил его и мешал сделать смелые выводы.
Когда кантианец так твердо знает,
что в опыте не может быть чуда,
то это понятно, потому
что опыт кантианца конструирован рациональными категориями, он сознательно в тисках, на живой опыт надет намордник, и он укусить не может.
Кант так далеко заходит в своем рационализме,
что для него вся действительность, все живое бытие есть продукт знания, мышления: мир созидается категориями субъекта, и ничто не в силах из этих тисков освободиться, ничего не является само по себе, независимо от
того,
что навязывается субъектом.
Лишь рационалистическое рассечение целостного человеческого существа может привести к утверждению самодовлеющей теоретической ценности знания, но для познающего, как для существа живого и целостного, не рационализированного, ясно,
что познание имеет прежде всего практическую (не в утилитарном, конечно, смысле слова) ценность,
что познание есть функция жизни,
что возможность брачного познания основана на тождестве субъекта и объекта, на раскрытии
того же разума и
той же бесконечной жизни в бытии,
что и в познающем.
Когда я житейски говорю,
что твердо знаю о существовании души у моего ближнего,
то этим я утверждаю элементарную метафизику, основу метафизики наукообразной.
В этом только смысле можно сказать,
что всякая теория познания имеет онтологический базис, т. е. не может уклониться от утверждения
той истины,
что познание есть часть жизни, жизни, данной до рационалистического рассечения на субъект и объект.
Знание питается
тем,
что дает вера, и различие тут лишь в характере самой веры.
Рационализм держится лишь
тем,
что не углубляется до первооснов, не восходит до истоков.
Мы видим и знаем
то,
что полюбили и избрали, а
то, от
чего отпали,
что отвергли,
то перестаем видеть и знать.
Но все же
то,
что мы называем «знанием», и
то,
что называем «верой», глубоко различается, и мы старались пролить свет на это различие.
Но возврат к реализму не может быть просто новой гносеологией; корень беды не в рационалистических гносеологиях, в которых всегда есть много верного, а в
том корень,
что бытие наше стало плохим.
Основное свойство Логоса, отличающее его от разума малого, —
то,
что он присутствует в такой же мере в объекте, как и в субъекте.
То,
что я скажу, по внешности покажется парадоксальным, но по существу неопровержимо: наука и религия говорят одно и
то же о чуде, согласны в
том,
что в пределах порядка природы чудо невозможно и чуда никогда не было.
Ясно,
что может произойти что-то неожиданное, новое, как бы «чудесное» для
тех, для кого мир исчерпывался данным помещением.
Ведь закономерность действия сил природы ничего не говорит о невозможности существования иных сил и ничего не знает о
том,
что произойдет, когда иные силы войдут в наш мир.
Те,
что живут под исключительной властью мировых сил, для кого существует лишь принудительное и кто принимает лишь доказанное,
те знают,
что Христос умер, и не знают,
что Христос воскрес.
Если бы можно было доказать,
что Христос воскрес,
то чудо воскресения потеряло бы свой спасительный смысл, оно вошло бы в круговорот природной жизни.
Весь смысл чуда Воскресения в
том,
что оно невидимо, недоказуемо, непринудительно,
что оно всегда обращено к свободе человеческой любви человеческой.
Мы получили
то,
чего сами захотели.
Если природа болезненна,
то это не значит,
что познавать ее не надлежит.
То,
что прозревал Гете, не было простым рецидивом язычества, Гете возможен только после христианства.