Неточные совпадения
Лодка!.. Он готов был нанять пароход. Через несколько минут все общество спустилось вниз к пристани. Добыли большой струг. Ночь стояла, точно она была
в заговоре, облитая серебром. На Волге все будто сговорилось, зыбь теплого ветерка, игра чешуй и благоухание сенокоса, доносившееся с лугового берега реки. Он шептал ей, сидя рядом на корме, — она правила рулем, — любовные слова… Какие?.. Он ничего не помнит теперь… Свободная рука его жала ее руку, и на своем лице он
чуял ее дыхание.
Теркин, как только тот
в первый раз пришел к ним
в камеру и задал ему два-три вопроса,
почуял, что это — будущий враг.
Но Теркин не хотел допытываться; только у него что-то внутри защемило. Как будто
в уклончивых ответах Верстакова он
почуял, что Усатин не может быть настолько при деньгах, чтобы дать ему двадцать тысяч, хотя бы и под залог его «Батрака», а крайний срок взноса много через десять дней, да и то еще с «недохваткой». Остальное ему поверят под вексель до будущей навигации.
Он
чуял, что Серафима хоть и не приберет его к рукам, — она слишком сама уходила
в страсть к нему, — но станет с каждым днем тянуть его
в разные стороны.
— На мне, — ответила она перехваченным звуком, но он
почуял, что она
в обморок не упадет и будет его слушать.
В ней он еще не
почуял ничего такого, что согревало бы его, влекло к себе душевной красотой. Его она любит. Но помимо его, кого и чт/о еще?..
Он не видал раньше ее фотографии; представлял себе не то «растрепанную девулю», не то «черничку». Чтение ее письма дало ему
почуять что-то иное. И когда она точно выплыла перед ним, — они сидели на террасе, — и высоким вздрагивающим голосом поздоровалась с ними, он ее всю сразу оценил. Ее наружность, костюм, тон, манеры дышали тем, что он уже вычитал
в ее письме к Серафиме.
Вчера вернулся он к обеду, и конец дня прошел чрезвычайно пресно. Нить искренних разговоров оборвалась. Ему стало особенно ясно, что если с Серафимой не нежиться, не скользить по всему, что навернется на язык
в их беседах, то содержания
в их сожительстве нет. Под видимым спокойствием Серафимы он
чуял бурю.
В груди ее назрела еще б/ольшая злоба к двоюродной сестре. Если та у них заживется, произойдет что-нибудь безобразное.
В груди у него не было порыва — одного, прямого и радостного. И она это тут только
почуяла. — Ты знаешь, как я с тобой прожила год! Добивалась я твоей женой быть? Мечтала об этом? Намекала хоть раз во весь год?
— Погиб бы я с ней! У Серафимы
в душе Бога нет!.. Я и сам
в праведники не гожусь… Жил я вдалеке от помыслов о Божеском законе… На таких, как вы, мне стыдно смотреть… Но во мне, благодаря Создателю, нет закоренелости. И я
почуял, что сожительство с Серафимой окончательно превратило бы меня
в зверя.
— Нет, скрыл, и это скверно, знаю! Но тогда-то я догадался, что сердцем моим она уже не владеет, не трогает меня, нет
в ней чего-то особенного, — он чуть было не обмолвился: «того, что
в вас есть». — Если б не ее ревность и не наш разрыв, я бы жил с ней, даже и
в законном браке, без высшей душевной связи, и всякому моему хищничеству она стала бы поблажать. Вас она всегда ненавидела, а здесь впервые
почуяла, что ей нельзя с вами тягаться.
Теркин слушал его уже около часа, не перебивая. Теперь он знал, через что прошел этот народник. Аршаулов рассказывал ему, покашливая и много куря, про свои мытарства, точно речь шла о постороннем, просто, почти простовато, без пришибленности и без всякой горечи, как о «незадаче», которая по нынешним временам могла со всяким случиться.
В первые минуты это показалось Теркину не совсем искренним; четверти часа не прошло, как он уже не
чуял в тоне Аршаулова никакой маскировки.
— К приварку — не
в виде мяса, а презренного металла — ныне все получили пристрастие… Уж не знаю, кого вы возьмете на службу компании, Василий Иваныч, только специалиста все-таки не мешает… Про себя скажу — кое-чему я, путем практики, научился и жизнь российских лесных пространств
чую и умом, и сердцем… Но никогда я не позволю себе против высшей науки бунтовать.
— Простите меня, Василий Иваныч, почивать вам мешаю. Может, Господь вас послал нам как ангела — избавителя.
Чует мое сердце: ежели благородный человек не вступится — все пропадет пропадом. Думала я к предводителю обратиться. Да у нас и предводитель-то какой!.. Слезно вас прошу… Покойница на моих руках скончалась.
Чуяла она, каково будет ее детищу…
В ножки вам поклонюсь.
— Верно! — крикнул Теркин, но тотчас подумал: „уж и этот не ловчак ли, — пробирается
в мою душу,
учуял: чего мне самому хочется?..“
Все подхватили. Первач пел, сдержанно усмехаясь; Марфа Захаровна пускала свои бабьи визгливые ноты; голосок Сани сливался с голосом Теркина и задевал
в нем все ту же струну жалости к этому „бутузику“. Он ее мысленно назвал так, глядя на ее щеки, носик, челку, ручки… И он
почуял, что она застыдилась.
Разливала Марфа Захаровна. Саня сидела немножко поодаль. Первач отошел к перилам, присел на них, обкусывал стебелек какой-то травы и тревожно взглядывал на тот конец стола, где между Иваном Захарычем и его старшей сестрой помещался Теркин. Он уже
почуял, что ему больше ходу не будет
в этом доме, что „лесной воротила“ на службу компании его не возьмет… Да и с барышней ничего путного не выйдет.
Он с недоумением поглядел на нее, но не возражал больше. Из города вернулся он недовольный — это она сейчас же
почуяла. Наверное и там к нему с чем-нибудь приставали. Точно он
в самом деле какой миллионщик; а у него своих денег совсем немного — он ей все рассказал на днях и даже настаивал на том, чтобы она знала,"каков он есть богатей".
Мы
в своей гордыне думаем, что только
в нас вся суть, а кроме нас ничто не
чует, не любит, никаких нет стремлений и помыслов…
Неточные совпадения
Всякая рознь кончилась, все общественные органы говорят одно и одно, все
почуяли стихийную силу, которая захватила их и несет
в одном направлении.
И долго еще определено мне чудной властью идти об руку с моими странными героями, озирать всю громадно несущуюся жизнь, озирать ее сквозь видный миру смех и незримые, неведомые ему слезы! И далеко еще то время, когда иным ключом грозная вьюга вдохновенья подымется из облеченной
в святый ужас и
в блистанье главы и
почуют в смущенном трепете величавый гром других речей…
Бросила прочь она от себя платок, отдернула налезавшие на очи длинные волосы косы своей и вся разлилася
в жалостных речах, выговаривая их тихим-тихим голосом, подобно когда ветер, поднявшись прекрасным вечером, пробежит вдруг по густой чаще приводного тростника: зашелестят, зазвучат и понесутся вдруг унывно-тонкие звуки, и ловит их с непонятной грустью остановившийся путник, не
чуя ни погасающего вечера, ни несущихся веселых песен народа, бредущего от полевых работ и жнив, ни отдаленного тарахтенья где-то проезжающей телеги.
— Прощайте, товарищи! — кричал он им сверху. — Вспоминайте меня и будущей же весной прибывайте сюда вновь да хорошенько погуляйте! Что, взяли, чертовы ляхи? Думаете, есть что-нибудь на свете, чего бы побоялся козак? Постойте же, придет время, будет время, узнаете вы, что такое православная русская вера! Уже и теперь
чуют дальние и близкие народы: подымается из Русской земли свой царь, и не будет
в мире силы, которая бы не покорилась ему!..
Они были порождение тогдашнего грубого, свирепого века, когда человек вел еще кровавую жизнь одних воинских подвигов и закалился
в ней душою, не
чуя человечества.