Неточные совпадения
Да и старший мой дядя — его
брат, живший всегда при родителях, хоть и опустился впоследствии в провинциальной жизни, но для меня был источником неистощимых рассказов о Московском университетском пансионе, где он кончил курс, о писателях и профессорах
того времени, об актерах казенных театров, о всем, что он прочел. Он был юморист и хороший актер-любитель, и в нем никогда не замирала связь со всем, что в тогдашнем обществе, начиная с 20-х годов, было самого развитого, даровитого и культурного.
В моей тетке (со стороны матери) я находил всегда чуткую душу, необычайно добрую, развитую, начитанную, с трогательной любовью к своей больной сестре, моей матери, и к
брату Николаю, особенно с
той минуты, как он был сослан в Сибирь по делу Петрашевского.
Губернатором все время при мне оставался И.А.Баратынский,
брат поэта, женатый на Абамелек,
той красавице, которой Пушкин написал прелестный мадригал: „Когда-то помню“ и т. д.
А студенческая
братия держалась в массе
тех же нравов. Тут было гораздо больше грубости, чем испорченности; скука, лень, молодечество, доходившее часто до самых возмутительных выходок. Были такие обычаи, по части разврата, когда какая-нибудь пьяная компания дойдет до „зеленого змия“, что я и теперь затрудняюсь рассказать дословно, что разумели, например, под циническими терминами — „хлюст“ и „хлюстованье“.
И тогда в Дерпте можно было и людям, привыкшим к комфорту более, чем студенческая
братия, устроиться лучше, чем в любом великорусском городке. Были недурные гостиницы, немало сносных и недорогих квартир, даже и с мебелью, очень дешевые парные извозчики, магазины и лавки всякого рода (в
том числе прекрасные книжные магазины), кондитерские, клубы, разные ферейны, целый ассортимент студенческих ресторанов и кнейп.
Знал он всю пишущую
братию, начиная с самых крупных писателей
того времени.
Не чужд был этого, особенно в
те годы, и Некрасов, автор целой поэмы (написанной, кажется, в сотрудничестве с М.Лонгиновым) из нравов монастырской
братии.
Нравы закулисного мира я специально не изучал. В лице тогдашней первой актрисы Ф.А.Снетковой я нашел питомицу Театрального училища, вроде институтки. Она вела самую тихую жизнь и довольствовалась кружком знакомых ее сестры, кроме
тех молодых людей (в особенности гвардейцев,
братьев Х-х), которые высиживали в ее гостиной по нескольку часов, молчали, курили и"созерцали"ее.
Самой интересной для меня силой труппы явился в
тот сезон только что приглашенный из провинции на бытовое амплуа в комедии и драме Павел Васильев, меньшой
брат Сергея — московского.
Эти порядки — не без участия наших протестов — рухнули в 1882 году; а ведь для нашего
брата, начинающего драматурга, и
то и другое было выгодно.
Вообще, я уже и тогда должен был помириться с
тем фактом, что нравы пишущей
братии по этой части весьма и весьма небезупречны. Таких алкоголиков — и запойных, и простых, — как в
ту"эпоху реформ", уже не бывало позднее среди литераторов, по крайней мере такого"букета", если его составить из Мея, Кроля, Григорьева и Якушкина, знаменитого"ходебщика", позднее моего сотрудника.
Один из
братьев Рагозиных был и моим мировым посредником, сам хороший, рациональный агроном, мягкий, более гуманный, с оттенком либерализма, который сказывался и в
том, что он ходил и у себя и в гостях в русском костюме (ополченской формы), но без славянофильского жаргона.
И судьба подшутила над ним: в эту минуту над тысячной толпой студентов, на лестнице, прислоненной к дровам, говорил студент Михаэлис,
тот приятель М.Л.Михайлова (и
брат г-жи Шелгуновой), с которым я видался в студенческих кружках еще раньше. А он приходился… чуть не племянником этому самому действительному статскому советнику и театральному цензору.
У меня не было случая с ним познакомиться в
те зимы, хотя я посещал один музыкальный салон, который держала учительница пения, сожигаемая также страстью к сцене и как актриса и как писательница. Она состояла в большой дружбе с семейством Рубинштейна (по происхождению она была еврейка); у нее часто бывал его
брат, в форме военного врача; но Антон не заезжал.
В нем сидела, в сущности, как поляки говорят,"шляхетная"натура. Он искренно возмущался всем, что делалось тогда в высших сферах — и в бюрократии, и среди пишущей
братии — антипатичного, дикого, неблаговидного и произвольного. Его тогдашний либерализм был искреннее и прямолинейнее, чем у Зарина и,
тем более, у Щеглова. Идеями социализма он не увлекался, но в деле свободомыслия любил называть себя"достаточным безбожником"и сочувствовал в особенности польскому вопросу в духе освободительном.
И к 1863 году, и позднее у него водилось немало знакомств в Петербурге в разных журналах, разумеется, не в кружке"Современника", а больше в
том, что собирался у
братьев Достоевских.
Такая репутация очень скоро распространилась между тогдашней пишущей
братией, и на мои редакционные среды стало являться много народа. И никто не уходил безрезультатно, если в
том, что он приносил, было что-нибудь стоящее, живое, талантливое.
А драма"Скорбная
братия"была скорее повесть в диалогах на
тему злосчастной судьбы"
братьев писателей".
Вся эта
братия собиралась всего чаще в
том Кафе Ротонды в улице Медицинской школы, которое давно уже не существует.
Так, меня на первых же порах свели с двумя
братьями Бриггс,
теми фабрикантами, которые стали выдавать своим рабочим, кроме задельной платы, еще процент с чистой хозяйской прибыли. Они первые сами пошли на это. И тут сказалось прямое влияние Дж. — Ст. Милля. Оба эти промышленника высоко его чтили. Оба
брата во время нашей застольной беседы держали себя очень скромно, без малейшей рисовки своим великодушием.
Знание немецкого языка облегчало всякие сношения. Я мог сразу всем пользоваться вполне: и заседаниями рейхсрата (не очень, впрочем, занимательными после французской Палаты), и театрами, и разговорами во всех публичных местах, и знаменитостями в разных сферах, начиная с"
братьев славян", с которыми ведь тоже приходилось объясняться на"междуславянском"диалекте,
то есть по-немецки же.
И эти полухохлы и другие
братья славяне из бедных студентов по необходимости льнули к
тому очагу русского воздействия, который представлял собою дом тогдашнего настоятеля посольской церкви, протоиерея Раевского.
Вскоре после
того мы с Вырубовым посетили А.И. При нем тогда была только Н.А.Огарева и их дочь Лиза, официально значившаяся также как девица Огарева. Он просил меня навещать его и собирался взять на зиму меблированную квартиру. Но это ему не удалось тогда сделать. Он получил депешу, что его старшая дочь Н.А. серьезно заболела какой-то нервной болезнью, и он тотчас же решил ехать во Флоренцию, где она гостила тогда у
брата своего Александра, профессора в тамошнем Институте высших наук.
Братья славяне — из
тех, которые льнут к русской церкви и самому ее <…>, при ближайшем знакомстве не вызывали особенных симпатий.
Прежние мои родственные и дружеские связи свелись к моим давнишним отношениям к семейству Дондуковых.
Та девушка, которую я готовил себе в невесты, давно уже была замужем за графом Гейденом, с которым я прожил две зимы в одной квартире, в 1861–1862 и 1862–1863 годах. Ее
брат тоже был уже отец семейства. Их мать, полюбившая меня, как сына, жила в доме дочери, и эти два дома были единственными, где я бывал запросто. Кузина моя Сонечка Баратынская уже лежала на одном из петербургских кладбищ.
Это сблизило меня с несколькими кружками студентов и в
том числе с одним очень передовым, где вожаком считался Николай Неклюдов (впоследствии сановник, товарищ министра внутренних дел) и некий Михаэлис,
брат г-жи Шелгуновой, а чета Шелгуновых состояла в близком приятельстве с известным уже писателем М.Л.Михайловым.
В третий и последний раз я нашел его случайно в
том студенческом кружке, где вожаком был Михаэлис, его приятель и родной
брат г-жи Шелгуновой.
К Бакунину он относился с полной симпатией, быть может, больше, чем к другим светилам эмиграции
той эпохи, не исключая и тогдашних западных знаменитостей политического мира: В.Гюго, Кине, немецких эмигрантов — вроде, например, обоих
братьев Фохт.
Его старшего
брата, художника В.И.Якоби, я знал еще с моих студенческих годов в Казани; умирать приехал он также на Ривьеру, где и скончался в Ницце в
тот год, когда я туда наезжал.