Неточные совпадения
И тут я еще раз хочу подтвердить
то, что уже высказывал в печати, вспоминая свое детство. «Мужик» совсем не представлялся нам как забитое, жалкое существо, ниже и несчастнее которого нет ничего. Напротив! Все рассказы дворовых — и прямо деревенских, и родившихся в дворне — вертелись всегда
на том, как привольно живется крестьянам, какие они бывают богатые и сколько
разных приятностей и забав доставляет деревенская жизнь.
К этому времени
те ценители игры, которые восторгались тогдашними исполнителями новогопоколения, Садовским и Васильевым, — начинали уже «прохаживаться» над слезливостью Щепкина в серьезных ролях и вообще к его личности относились уже с
разными оговорками, любили рассказывать анекдоты, невыгодные для него, напирая всего больше
на его старческую чувствительность и хохлацкую двойственность.
Из них весьма многие стали хорошими женами и очень приятными собеседницами, умели вести дружбу и с подругами и с мужчинами, были гораздо проще в своих требованиях, без особой страсти к туалетам, без
того культа «вещей»,
то есть комфорта и
разного обстановочного вздора, который захватывает теперь молодых женщин. О
том, о чем теперь каждая барышня средней руки говорит как о самой банальной вещи, например о заграничных поездках, об игре
на скачках, о водах и морских купаньях, о рулетке, — даже и не мечтали.
Крепостным правом они особенно не возмущались, но и не выходили крепостницами и в обращении с прислугой привозили с собой очень гуманный и порядочный тон. Этого, конечно, не было бы, если б там, в стенах казенного заведения, поощрялись
разные «вотчинные» замашки. Они не стремились к
тому, что и тогда уже называлось «эмансипацией», и, читая романы Жорж Занд, не надевали
на себя никаких заграничных личин во вкусе
той или другой героини.
Это первое путешествие
на своих (отец выслал за мною тарантас с тройкой), остановки, дорожные встречи, леса и поля, житье-бытье крестьян
разных местностей по целым трем губерниям; а потом старинная усадьба, наши мужики с особым тамбовским говором, соседи, их нравы, долгие рассказы отца, его наблюдательность и юмор — все это залегало в память и впоследствии сказалось в
том, с чем я выступил уже как писатель, решивший вопрос своего „призвания“.
Члены русской корпорации жили только"своей компанией", с буршами-немцами имели лишь официальные сношения по Комману, в
разных заседаниях, вообще относились к ним не особенно дружелюбно, хотя и были со всеми
на «ты», что продолжалось до
того момента, когда русских подвергли остракизму.
А в Дерпте
на медицинском факультете я нашел таких ученых, как Биддер, сотрудник моего Шмидта, один из создателей животной физиологии питания, как прекрасный акушер Вальтер, терапевт Эрдман, хирурги Адельман и Эттинген и другие. В клиниках пахло новыми течениями в медицине, читали специальные курсы (privatissima) по
разным отделам теории и практики. А в
то же время в Казани не умели еще порядочно обходиться с плессиметром и никто не читал лекций о «выстукивании» и «выслушивании» грудной полости.
И позднее, когда я попадал
на острова и в
разные загородные заведения, вроде Излера, я туго поддавался тогдашним приманкам Петербурга. И Нева, ее ширь, красивость прогулок по островам — не давали мне
того столичного"настроения", какое нападало
на других приезжих из провинции, которые годами вспоминали про острова, Царское, Петергоф.
В эти годы Михайлов уже отдавался публицистике в целом ряде статей
на разные"гражданские"
темы в"Современнике"и из-за границы, где долго жил, вернулся очень"красным"(как говорили тогда), что и сказалось в его дальнейшей судьбе.
Более прямым конкурентом и соперником Самойлова считался А.Максимов — тоже сначала водевильный актер, а тогда уже
на разных амплуа: и светских и трагических; так и он выступал в"Короле Лире", в роли Эдмонда. Он верил в
то, что он сильный драматический актер, а в сущности был очень тонкий комик
на фатовское амплуа, чему помогали его сухая, длинная фигура и испитое чахоточное лицо, и глухой голос в нос, и странная дикция.
Младший — Николай, перешедший также из Казани, увлекался
разными веяниями, а также и
разными предметами научных занятий. Он из математика превратился в юриста и скоро сделался вожаком, оратором
на вечеринках и сборищах.
Та зима как раз и шла перед взрывом беспорядков к сентябрю 1861 года.
Сухово-Кобылин оставался для меня, да и вообще для писателей и
того времени, и позднейших десятилетий — как бы невидимкой, некоторым иксом. Он поселился за границей, жил с иностранкой, занимался во Франции хозяйством и
разными видами скопидомства, а под конец жизни купил виллу в Больё —
на Ривьере, по соседству с М.М.Ковалевским, после
того как он в своей русской усадьбе совсем погорел.
По всем взысканиям, какие
на меня поступили в
разное время, я платил, вплоть до
тех гонораров,
на которые были выдаваемы долговые документы.
Несмотря
на то что в моей тогдашней политико-социальной"платформе"были пробелы и недочеты, я искренно старался о
том, чтобы в журнале все отделы были наполнены. Единственный из тогдашних редакторов толстых журналов, я послал специального корреспондента в Варшаву и Краков во время восстания — Н.В.Берга, считавшегося самым подготовленным нашим писателем по польскому вопросу. Стоило это, по тогдашним ценам, не дешево и сопряжено было с
разными неприятностями и для редакции и для самого корреспондента.
Когда была издана его переписка после его смерти,
то в ней нашлись фразы, в которых он довольно злобно"прохаживался"
на мой счет… Это не мешало ему в
разные моменты своей заграничной жизни обращаться ко мне с письмами в весьма любезном и даже прямо лестном для меня тоне.
Разумеется, я
на этот ежемесячный бюджет не мог позволять себе каждый вечер удовольствий"по
ту сторону Сены",
то есть
на больших бульварах, театров и
разных других увеселений.
На всех четырех-пяти лучших театрах Парижа (а всех их и тогда уже было более двух десятков) играли превосходные актеры и актрисы в
разных родах. Теперь все они — уже покойники. Но кто из моих сверстников еще помнит таких артистов и артисток, как Лафон, старик Буффе, Арналь, Феликс, Жоффруа, Брассер, Леритье, Иасент, Фаргейль, Тьерре и целый десяток молодых актрис и актеров,
тот подтвердит
то, что тогда театральное дело стояло выше всего именно в Париже.
Но в публике
на роман взглянули как
на то, что французы называют романом с намеками,
то есть стали в нем искать
разных петербургских личностей, в
том числе и очень высокопоставленных.
"Работоспособностью"он обладал изумительной, начинал работать с шести часов утра, своими сотрудниками помыкал, как приказчиками, беспрестанно меняя их, участвовал, кроме
того, в
разных акционерных предприятиях, играл
на бирже, имел в Париже несколько доходных домов, в
том числе и
тот, где я с 1868 года стал жить, в rue Lepelletier около Старой Оперы. И от хозяйки моего отельчика я слыхал не раз, что"Ie grand Emile" — большой кулак в денежных расчетах.
Знание немецкого языка облегчало всякие сношения. Я мог сразу всем пользоваться вполне: и заседаниями рейхсрата (не очень, впрочем, занимательными после французской Палаты), и театрами, и разговорами во всех публичных местах, и знаменитостями в
разных сферах, начиная с"братьев славян", с которыми ведь тоже приходилось объясняться
на"междуславянском"диалекте,
то есть по-немецки же.
Тогда, сорок лет назад, даже в развале фашинга если вы положили себе с утра бумажку в десять гульденов (
то есть нынешние двадцать крон),
то вы могли провести целый день, до поздних часов ночи, проделав весь цикл венских удовольствий, с обедом, ужином, кофе и
разными напитками и прохладительными. Очень сносный обед стоил тогда всего один гульден, а кресло в Бург-театре — два и maximum три гульдена. И
на русские деньги ваш день (вместе с квартирой) обходился, значит, каких-нибудь 6–7 рублей.
В своих пьесах и статьях тогдашний Дюма, несомненно, производил впечатление умного и думающего человека, но думающего довольно однобоко, хотя, по
тому времени, довольно радикально,
на тему разных моральных предрассудков. Ему, как незаконному сыну своего отца (впоследствии только узаконенному),
тема побочных детей всегда была близка к сердцу. И он искренно возмущался
тем, что французский закон запрещает устанавливать отцовство"чем и поблажает беспутству мужчин-соблазнителей.
Язык сохранил для меня до сих пор большое обаяние. Я даже, не дальше как пять лет назад живя в Биаррице, стал заново учиться разговорному языку, мечтая о
том, что поеду в Испанию
на всю осень, что казалось тогда очень исполнимым, но это все-таки по
разным причинам не состоялось. А два года раньше из
того же Биаррица я съездил В Сан-Себастьяно и тогда же обещал сам себе непременно пожить в Испании подольше.
После обнародования конституции Кортесы утратили подвинченность интереса. Все уже знали, что будет либеральная монархия с
разными претендентами
на престол. Никто еще не ожидал ни
того, что Прим погибнет от руки заговорщика, ни
того, что из-за пресловутой кандидатуры Гогенцоллернского принца загорится ровно через год такой пожар, как война между германской и французской империями.
Центральную сцену в"Обрыве"я читал, сидя также над обрывом, да и весь роман прочел
на воздухе,
на разных альпийских вышках. Не столько лица двух героев. Райского и Волохова, сколько женщины: Вера, Марфенька, бабушка, а из второстепенных — няни, учителя гимназии Козлова — до сих пор мечутся предо мною, как живые, а я с
тех пор не перечитывал романа и пишу эти строки как раз 41 год спустя в конце лета 1910 года.
С
разными"барами", какие и тогда водились в известном количестве, я почти что не встречался и не искал их. А русских обывателей Латинской страны было мало, и они также мало интересного представляли собою. У Вырубова не было своего"кружка". Два-три корреспондента, несколько врачей и магистрантов, да и
то разрозненно, — вот и все, что тогда можно было иметь. Ничего похожего
на ту массу русской молодежи — и эмигрантской и общей, какая завелась с конца 90-х годов и держится и посейчас.
Не только днем Герцен выходил во всякую погоду, До и вечером — интересовался
разными"conferences"
на политические
темы. И
на одной из них тогдашнего молодого радикального публициста Вермореля в известной тогда Salle des capucines он и простудился. Первые два дня никто еще не видел ничего опасного в этой простуде, и среда прошла без участия хозяина, но без всякой особой тревоги. Его стал лечить все
тот же Шарко. И
на третий же день определилось воспаление легкого, которое от диабета вызвало нарыв.
Еще в июне, и даже во второй половине его, никто и не думал о
том, что война была уже
на носу. Даже и пресловутый инцидент испанского наследства еще не беспокоил ни немецкую, ни французскую прессу. Настроение Берлина было тогда совсем не воинственное, а скорее либерально-оппозиционное в противобисмарковом духе. Это замечалось во всем и в
тех разговорах, какие мне приводилось иметь с берлинцами
разного сорта.
Тогда железная дорога шла только до Швейнфурта, а оттуда — в почтовой карете с баварским постильоном в голубой куртке, лосинных рейтузах и ботфортах, с рожком,
на котором он разыгрывал
разные песни. Эта форма сохранилась до сих пор,
то есть до лета 1910 года, когда я был опять в Киссенгене 40 лет спустя после первого посещения.
Полвека и даже больше проходит в моей памяти, когда я сближаю
те личности и фигуры, которые все уже кончили жизнь: иные —
на каторге, другие —
на чужбине. Судьба их была
разная: одни умирали в Сибири колодниками (как, например, М.Л.Михайлов); а другие не были даже беглецами, изгнанниками (как Г.Н.Вырубов), но все-таки доживали вне отечества, превратившись в «граждан» чужой страны, хотя и по собственному выбору и желанию, без всякой кары со стороны русского правительства.
В Ницце мы видались с ним часто; так же часто навещали мы М.М.Ковалевского
на его вилле в Болье. С Ковалевским Эльсниц был всего ближе из русских. Его всегда можно было видеть и
на тех обедах, какие происходили в русском пансионе, где в
разные годы бывали неизменно, кроме Ковалевского, доктор Белоголовый с женой, профессор Коротнев, Юралов (вице-консул в Ментоне), Чехов, Потапенко и много других русских, наезжавших в Ниццу.
Неточные совпадения
Анна Андреевна, жена его, провинциальная кокетка, еще не совсем пожилых лет, воспитанная вполовину
на романах и альбомах, вполовину
на хлопотах в своей кладовой и девичьей. Очень любопытна и при случае выказывает тщеславие. Берет иногда власть над мужем потому только, что
тот не находится, что отвечать ей; но власть эта распространяется только
на мелочи и состоит в выговорах и насмешках. Она четыре раза переодевается в
разные платья в продолжение пьесы.
Почтмейстер. Знаю, знаю… Этому не учите, это я делаю не
то чтоб из предосторожности, а больше из любопытства: смерть люблю узнать, что есть нового
на свете. Я вам скажу, что это преинтересное чтение. Иное письмо с наслажденьем прочтешь — так описываются
разные пассажи… а назидательность какая… лучше, чем в «Московских ведомостях»!
Кроме
того, мужики эти всё откладывали под
разными предлогами условленную с ними постройку
на этой земле скотного двора и риги и оттянули до зимы.
Воз был увязан. Иван спрыгнул и повел за повод добрую, сытую лошадь. Баба вскинула
на воз грабли и бодрым шагом, размахивая руками, пошла к собравшимся хороводом бабам. Иван, выехав
на дорогу, вступил в обоз с другими возами. Бабы с граблями
на плечах, блестя яркими цветами и треща звонкими, веселыми голосами, шли позади возов. Один грубый, дикий бабий голос затянул песню и допел ее до повторенья, и дружно, в раз, подхватили опять с начала
ту же песню полсотни
разных, грубых и тонких, здоровых голосов.
Узнав, что доктор еще не вставал, Левин из
разных планов, представлявшихся ему, остановился
на следующем: Кузьме ехать с запиской к другому доктору, а самому ехать в аптеку за опиумом, а если, когда он вернется, доктор еще не встанет,
то, подкупив лакея или насильно, если
тот не согласится, будить доктора во что бы
то ни стало.