Неточные совпадения
Студентов в театрах я как-то не замечал; но на улицах видал
много,
особенно на Тверской, и раз в бильярдной нашей гостиницы сидел нарочно целый час, пока там играли два студента. Они прошли туда задним ходом, потому что посещение трактиров было стеснено. Оба были франтоваты, уже очень взрослые, барского тона, при шпагах.
Он мог подаваться,
особенно после событий 1861–1862 годов, в сторону охранительных идей, судить неверно, пристрастно обо
многом в тогдашнем общественном и чисто литературном движении; наконец, у него не было широкого всестороннего образования, начитанность, кажется, только по-русски (с прибавкой, быть может, кое-каких французских книг), но в пределах тогдашнего русского «просвещения» он был совсем не игнорант, в нем всегда чувствовался московский студент 40-х годов: он был искренно предан всем лучшим заветам нашей литературы, сердечно чтил Пушкина, напечатал когда-то критический этюд о Гоголе, увлекался с юных лет театром, считался хорошим актером и был прекраснейший чтец «в лицах».
Когда у него собирались,
особенно во вторую зиму, он всегда приглашал меня. У него я впервые увидал
многих писателей с именами. Прежде других — А.Майкова, родственника его жены, жившего с ним на одной лестнице. Его более частыми гостями были: из сотрудников"Библиотеки" — Карнович, из тогдашних"Отечественных записок" — Дудышкин, из тургеневских приятелей — Анненков, с которым я познакомился еще раньше в одной из тогдашних воскресных школ, где я преподавал. Она помещалась в казарме гальванической роты.
В доме ее кузины, в огромном казенном помещении около Технологического института, давали танцевальные вечера, и с
многими дамами и девицами я познакомился как писатель. Но это не было там
особенно привлекал тельным званием.
Москва всегда мне нравилась. И я, хотя и
много жил в Петербурге (где провел всю свою первую писательскую молодость), петербуржцем никогда не считал себя. Мне было
особенно приятно поехать в Москву и за таким делом, как постановка на Малом театре пьесы, которая в Петербурге могла бы пройти гораздо успешнее во всех смыслах.
Все это стояло гораздо ниже того, что
много лет спустя Петербург и Москва видели у Росси и Сальвини,
особенно в сальвиниевском Отелло.
Не могу сказать, чтобы меня не замечали и не давали мне ходу. Но заниматься мною
особенно было некому, и у меня в характере нашлось слишком
много если не гордости или чрезмерного самолюбия, то просто чувства меры и такта, чтобы являться как бы"клиентом"какой-нибудь знаменитости, добиваться ее покровительства или читать ей свои вещи, чтобы получать от нее выгодные для себя советы и замечания.
Он
много перед тем вращался в петербургском журнализме, работал и в газетах, вхож был во всякие кружки. Тогдашний нигилизм и разные курьезы, вроде опытов коммунистических общежитий, он знал не по рассказам. И отношение его было шутливое, но не
особенно злобное. Никаких выходок недопустимого у меня обскурантизма и полицейской благонамеренности он не позволял себе.
Он приносил свои статьи, захаживал и просто, к себе не приглашал,
много говорил про заграничную жизнь,
особенно про Англию. Никогда он не искал со мною разговоров с глазу на глаз, не привлекал ни меня, ни кого-либо в редакции к какой-нибудь тайной организации, никогда не приносил никаких прокламаций или заграничных брошюр.
Родом он из обруселой баронской семьи, но уже дворянин одной из подмосковных губерний, он сложился в писателя в Москве в тогдашних кружках, полюбил рано славянскую поэзию, как словесник водился
много с славянофилами, но не сделался их выучеником, не чурался и западников, был близок
особенно с графиней Ростопчиной"
Первое впечатление от Тургенева
многие и кроме меня получали точно такое же, даже и позднее, например, в конце 70-х годов,
особенно если видели его впервые в обществе.
На мое писательство, в тесном смысле, пестрая жизнь корреспондента, разумеется, не могла действовать благоприятно. Зато она расширила круг всякого рода наблюдений. И знакомство с русскими дополняло
многое, что в Петербурге (
особенно во время моих издательских мытарств) я не имел случая видеть и наблюдать. Не скажу, чтобы соотечественники, даже из «интеллигенции»,
особенно чем-нибудь выдавались, но для беллетриста-бытописателя — по пословице — «всякое лыко в строку».
Историк Бисли — из них всех — ставил Дж. Элиота
особенно высоко. И он и Крэкрофт говорили мне на эту тему — как их кружок был обязан Дж. — Ст. Миллю своим умственным возрождением и как они, еще незадолго перед тем, должны были отстаивать свое свободомыслие от закорузлой британской ортодоксальности. И Дж. Элиот
много помогла им своим пониманием и сочувствием.
С интересом туриста ехал я на Страсбур — тогда еще французский город, с населением немецкой расы, ехал демократично, в третьем классе, и дорогой видел
много характерного,
особенно когда из Страсбура отправился к немецкой границе. Со мною сидели солдаты и шварцвальдские крестьяне. Францию любили не только эльзасцы и лотарингцы, но и баденские немцы. Близость офранцуженных провинций делала то, что и в Бадене чувствовалось культурное влияние Франции.
И мой добродушный каретник-натуралист свел меня с театральным агентом, владетелем бюро, от которого я и получил
много указаний,
особенно насчет венского Burg-Theater, который тогда стоял всего выше под управлением одного из могикан романтической эпохи — Лаубе, сверстника Гуцкова, еще высоко стоявшего и как драматург, с репутацией самого даровитого и авторитетного"артистического"директора.
Среди таких комиков легкого жанра некоторые отличались своей веселостью, прирожденным комизмом и всегдашним уменьем приводить залу в жизнерадостное настроение. Огромной популярностью пользовался
многие годы комик-буфф Блазель (по венскому прононсу Блёзель),
особенно в пьесах из венской жизни, где он говорил на диалекте.
Ко мне ходил и давал мне уроки языка один чех с немецкой фамилией, от которого я узнал
много о том, что делается в Чехии и других славянских странах,
особенно в Далмации.
С нами
особенно сошелся один журналист, родом из Севильи, Д.Франсиско Тубино, редактор местной газеты"Andalusie", который провожал нас потом и в Андалузию. Он был добродушнейший малый, с горячим темпераментом, очень передовых идей и сторонник федеративного принципа, которым тогда были проникнуты уже
многие радикальные испанцы. Тубино писал
много о Мурильо, издал о нем целую книгу и среди знатоков живописи выдвинулся тем, что он нашел в севильском соборе картину, которую до него никто не приписывал Мурильо.
Неточные совпадения
Положим, что прецедент этот не представлял ничего
особенно твердого; положим, что в дальнейшем своем развитии он подвергался
многим случайностям более или менее жестоким; но нельзя отрицать, что, будучи однажды введен, он уже никогда не умирал совершенно, а время от времени даже довольно вразумительно напоминал о своем существовании.
Он не хотел видеть и не видел, что в свете уже
многие косо смотрят на его жену, не хотел понимать и не понимал, почему жена его
особенно настаивала на том, чтобы переехать в Царское, где жила Бетси, откуда недалеко было до лагеря полка Вронского.
«Без сомнения, наше общество еще так дико (не то, что в Англии), что очень
многие», — и в числе этих
многих были те, мнением которых Алексей Александрович
особенно дорожил, — «посмотрят на дуэль с хорошей стороны; но какой результат будет достигнут?
Многим все вообще эпитафии кажутся смешными, но мне нет,
особенно когда вспомню о том, что под ними покоится.
За большим столом ужинала молодежь, и между ними Грушницкий. Когда я вошел, все замолчали: видно, говорили обо мне.
Многие с прошедшего бала на меня дуются,
особенно драгунский капитан, а теперь, кажется, решительно составляется против меня враждебная шайка под командой Грушницкого. У него такой гордый и храбрый вид…