Неточные совпадения
Нас рано стали
возить в театр. Тогда все почти дома в городе были абонированы. В театре зимой сидели в шубах и салопах, дамы в капорах. Впечатления сцены в том, кому суждено быть писателем, — самые трепетные и сложные. Они влекут
к тому, что впоследствии развернется перед тобою как бесконечная область творчества; они обогащают душу мальчика все новыми и новыми эмоциями. Для болезненно-нервных детей это вредно; но для более нормальных это — великое бродило развития.
Это была последняя полоса его игры, когда он, уже пожилым человеком, еще сохранял большую артистическую энергию. Случилось так, что я его в Нижнем не видал (и точно не знаю, езжал ли он
к нам, когда меня уже
возили в театр) и вряд ли даже видал его портреты. Тогда это было во сто раз труднее, чем теперь.
Волга и нижегородская историческая старина, сохранившаяся в тамошнем кремле, заложили в душу будущего писателя чувство связи с родиной, ее живописными сторонами, ее тихой и истовой величавостью. Это сделалось само собою, без всяких особых «развиваний». Ни домашние, ни в гимназии учителя, ни гувернеры никогда не
водили нас по древним урочищам Нижнего, его церквам и башням с целью разъяснять нам, укреплять патриотическое или художественное чувство
к родной стороне. Это сложилось само собою.
Башни были все
к тому времени обезображены крышами, которыми отсекли старинные украшения. Нам тогда об этом никто не рассказывал. Хорошо и то, что учитель рисования
водил тех, кто получше рисует, снимать с натуры кремль и церкви в городе и Печерском монастыре.
Пылкий и сообщительный Зарин стал было в антрактах
заводить разговоры с соседями; но на него только косились.
К тому же он был странно одет: в каком-то сак-пальто с капюшоном.
Доктор Хан
свел меня
к книгопродавцу Маврикию Вольфу, тогда еще только начинавшему свое книгоиздательство на том же месте, в Гостином дворе.
Мы
проводили дни в откровенных беседах, я очень много читал, немного присматривался
к хозяйству, лечил крестьян, ездил
к соседям, с возрастающим интересом приглядывался и прислушивался ко всему, что давали тогдашняя деревня, помещики и крестьяне.
В послании
к казанцам я
проводил параллель между тем, что такое была Казань в мое время, и как можно учиться в Дерпте, причем некоторым кафедрам и профессорам досталось особенно сильно.
Не нужно забывать, что Писемский по переезде своем в Петербург (значит, во второй половине 50-х годов) стал близок
к Тургеневу, который одно время сделал из него своего любимца, чрезвычайно высоко ставил его как талант,
водил с ним приятельское знакомство, кротко выносил его разносы и участвовал даже волей-неволей в его кутежах. Тургенева как художника Писемский понимал очень тонко и определял образно и даже поэтично обаяние его произведений.
Тургенев приглашал его
к себе
провести вечер.
Никто меня так и не
свел в редакцию"Современника". Я не имел ничего против направления этого журнала в общем и статьями Добролюбова зачитывался еще в Дерпте. Читал с интересом и «Очерки гоголевского периода» там же, кажется, еще не зная, что автор их Чернышевский, уже первая сила «Современника»
к половине 50-х годов.
Русская опера только что начала подниматься. Для нее немало сделал все тот же Федоров, прозванный"Губошлепом". В этом чиновнике-дилетанте действительно жила любовь
к русской музыке. Глинка не пренебрегал
водить с ним приятельство и даже аранжировал один из его романсов:"Прости меня, прости, небесное созданье".
Не считаю лишним сказать здесь с полной искренностью, что в те годы, когда я неожиданно стал землевладельцем и, должен был
сводить свои счеты с крестьянами, я не был подготовлен в своих идеях и принципах
к тому, например, чтобы подарить крестьянам полный надел, какой полагался тогда по уставным грамотам.
Но я уже был знаком с издателями"Русского вестника"Катковым и Леонтьевым. Не могу теперь безошибочно сказать — в эту ли поездку я являлся в редакцию с рекомендательным письмом
к Каткову от Дружинина или раньше; но я знаю, что это было зимой и рукопись, привезенная мною, — одно из писем, написанных пред отъездом из Дерпта; стало, я мог ее
возить только в 1861 году.
К"Современнику"я ни за чем не обращался и никого из редакции лично не знал;"Отечественные записки"совсем не собирали у себя молодые силы. С Краевским я познакомился сначала как с членом Литературно-театрального комитета, а потом всего раз был у него в редакции,
возил ему одну из моих пьес. Он предложил мне такую плохую плату, что я не нашел нужным согласиться, что-то вроде сорока рублей за лист, а я же получал на 50 % больше, даже в"Библиотеке", финансы которой были уже не блистательны.
Возвращаясь
к театральным сезонам, которые я
проводил в Петербурге до моего редакторства, нельзя было не остановиться на авторе"Свадьбы Кречинского"и не напомнить, что он после такого крупного успеха должен был — не по своей вине — отойти от театра. Его"Дело"могло быть тогда и напечатано только за границей в полном виде.
Тогда только я через посредство одного помощника присяжного поверенного обратился
к знаменитому адвокату С-му,
возил ему вещественное доказательство, то есть подписную книгу (после того как с великим трудом добыл ее) и контракт, и он мне категорически заявил, что я процесса бы не выиграл, если б начал дело, и с меня все-таки присудили бы неустойку в десять тысяч рублей.
Отношения у нас установились деловые, а не товарищеские. Он был гораздо старше меня летами, да и вообще не склонен был
к скорому товарищескому сближению, и только со своими москвичами — "кутилами-мучениками", как Якушкин и Ал. Григорьев,
водил дружбу и был с ними на"ты".
Когда я много лет спустя просматривал эти статьи в"Библиотеке", я изумлялся тому, как мне удавалось
проводить их сквозь тогдашнюю цензуру. И дух их принадлежал ему. Я ему в этом очень сочувствовал. С студенческих лет я имел симпатии
к судьбам польской нации, а в конце 60-х годов в Париже стал учиться по-польски и занимался и языком и литературой поляков в несколько приемов, пока не начал свободно читать Мицкевича.
Позднее, уже
к 70-м годам, он после успехов как драматург превратился также в"богему"и прожигал жизнь, предаваясь тем же излишествам, которые стольких писателей
свели в преждевременную могилу.
Самый первый друг Григорьева из Петербургских писателей — Н.Н.Страхов ценил его очень высоко и после смерти хлопотал об издании его сочинений. С Григорьевым трудно было
водить закадычную дружбу, если не делать возлияний Бахусу, но Страхов совсем не отличался большой слабостью
к крепким напиткам.
В первый раз пришлось мне обратиться
к заведующему русским отделом — моему старшему собрату Д.В.Григоровичу, которого я уже встречал в Петербурге, но особого знакомства с ним не
водил.
Издатель его оказался тот самый доктор Хан, который
водил меня от академика Зинина
к книгопродавцу М.Вольфу, когда я, дерптским студентом, приехал в мае 1856 года искать издателя для моего перевода"Руководства
к химии"Лемана.
Его не было дома, когда я поднялся
к нему на его вышку. Меня приняла старушка, которую я сначала принял за прислугу. Сколько помню, это была его тетка. Не знаю, жива ли была в то время его мать. Отец жил в Ницце, где занимался торговлей вином и оливковым маслом, и пережил сына. Он был жив еще
к тем годам, когда я стал
проводить зимы на Французской Ривьере.
Но Баден, как тогдашний"парадиз"европейских вивёров, не восхитил меня. Насколько потом, с 80-х годов, я привязался
к этому милому месту — вот уже более 25 раз
провожу я в нем весну и часть лета, — настолько я тогда простился с ним без всякого сожаления. И в фельетоне"Голоса", где я назвал его"парадизом", весьма насмешливо говорил о нем.
Он опять
завел речь о невежественности дам и уверял, что когда-то его близкая приятельница, графиня Нессельроде (дочь графа Закревского), которую он когда-то взял в героини своего любовного романа — "Дама с жемчугом", написанного в параллель
к"Даме с камелиями", приехала
к нему с какого-то обеда и спрашивала его,"про какую такую Жанну д'Арк все толковали там".
Я уже сказал выше, что он считал себя специалистом по Мурильо и издал
к тому времени большой том, где были обозначены все его картины, разбросанные по разным музеям и галереям Европы и Америки. Он
водил нас в собор показывать там образ, который он открыл как произведение своего знаменитого земляка.
С Чуйко я
водил знакомство еще с того времени, когда на Васильевском острову я готовился
к кандидатскому экзамену и он приходил
к тому вольному слушателю, Калинину, с которым мы готовились на его квартире.
К нему меня
водил все тот же Наке, и я получил от него"пропуск"(saui-conduit) на листке простой почтовой бумаги.
Надо опять отступить назад
к моменту освобождения крестьян, то есть
к марту 1861 года, так как манифест был обнародован в Петербурге не 19 февраля, а в начале марта, в воскресенье на Масленице. Тогда я
проводил первую свою зиму уже писателем, который выступил в печати еще дерптским студентом в октябре предыдущего 1860 года.
Вторую половину 60-х годов я
провел всего больше в Париже, и там в Латинском квартале я и ознакомился с тогдашней очень немногочисленной русской эмиграцией. Она сводилась
к кучке молодежи, не больше дюжины, — все «беженцы», имевшие счеты с полицией. Был тут и офицер, побывавший в польских повстанцах, и просто беглые студенты за разные истории; были, кажется, два-три индивида, скрывшиеся из-за дел совсем не политических.
Прошли года.
К концу 1889 года, когда я стал
проводить в Ницце зимние сезоны, доктора Якоби там уже не было. Он не выдержал своего изгнания, хотя и жил всегда и там"на миру"; он стал хлопотать о своем возвращении в Россию. Его допустили в ее пределы, и он продолжал заниматься практикой, сделался земским врачом и кончил заведующим лечебницей для душевнобольных.
В Ницце годами
водил я знакомство с А.Л.Эльсницем, уроженцем Москвы, тамошним студентом, который из-за какой-то истории во время волнений скрылся за границу, стал учиться медицине в Швейцарии и Франции, приобрел степень доктора и, уже женатый на русской и отцом семейства, устроился прочно в Ницце, где
к нему перешла и практика доктора Якоби.