Неточные совпадения
Но, к счастью, не вся же масса студенчества наполняла таким содержанием свои досуги. Пили много, и больше водку; буянили почти все, кто пил. Водились игрочишки и даже с „подмоченной“ репутацией
по части обыгрывания своих партнеров. И общий „дух“ в деле
вопросов чести был так слаб, что я не помню за два года ни одного случая, чтобы кто-либо из таких студентов, считавшихся подозрительными
по части карт или пользования женщинами в звании альфонсов, был потребован к товарищескому суду.
Это первое путешествие на своих (отец выслал за мною тарантас с тройкой), остановки, дорожные встречи, леса и поля, житье-бытье крестьян разных местностей
по целым трем губерниям; а потом старинная усадьба, наши мужики с особым тамбовским говором, соседи, их нравы, долгие рассказы отца, его наблюдательность и юмор — все это залегало в память и впоследствии сказалось в том, с чем я выступил уже как писатель, решивший
вопрос своего „призвания“.
Перед принятием меня в студенты Дерптского университета возник было
вопрос: не понадобится ли сдавать дополнительный экзамен из греческого? Тогда его требовали от окончивших курс в остзейских гимназиях. Перед нашим поступлением будущий товарищ мой Л-ский (впоследствии профессор в Киеве), перейдя из Киевского университета на-медицинский факультет, должен был сдать экзамен по-гречески. То же требовалось и с натуралистов, но мы с 3-чем почему-то избегли этого.
Я нашел кружок из разных элементов, на одну треть не русских (немцы из России и один еврей), с привычкой к молодечеству на немецкий лад, в виде постоянных попоек, без всяких серьезных запросов, даже с принципиальным нежеланием на попойках и сходках говорить о политике, религии, общественных
вопросах, с очень малой начитанностью (особенно по-русски), с варварским жаргоном и таким складом веселости и остроумия, который сразу я нашел довольно-таки низменным.
В своих записных книжках, которые составляли уже тогда целую библиотеку, записи он постоянно делал на всех ему известных языках: по-гречески, по-латыни, по-немецки, французски, английски, итальянски, и не цитаты только, а свои мысли,
вопросы, отметки, соображения, мечты.
Дед мой в Нижнем, еще бодрый старик за восемьдесят лет, ревниво и зорко следил за всем, что делалось
по крестьянскому
вопросу, разумеется не мирился с такими крутыми, на его аршин, мерами, но не позволял себе вслух никаких резких выходок.
Тогда первым тенором в газете был воскресный фельетонист. Это считалось самым привлекательным отделом газеты. Вся"злободневность"входила в содержание фельетона, а передовицы читались только теми, кто интересовался серьезными внутренними
вопросами. Цензура только что немного"оттаяла", но
по внутренней политике поневоле нужно было держаться формулы, сделавшейся прибауткой:"Нельзя не признаться, но нужно сознаться".
Родился ли он драматургом —
по преимуществу? Такой
вопрос может показаться странным, но я его ставил еще в 70-х годах, в моем цикле лекций"Островский и его сверстники", где и указывал впервые на то, что создатель нашего бытового театра обладает скорее эпическим талантом. К сильному (как немцы говорят,"драстическому") действию он был мало склонен. Поэтому большинство его пьес так полны разговоров, где много таланта в смысле яркой психики действующих лиц, но мало движения.
Здесь будет кстати задать
вопрос первой важности: чье влияние всего больше отлиняло на мне как писателе
по содержанию, тону, настроению, языку?
В нашей критике
вопрос этот вообще до сих пор недостаточно обработан, и только в самое последнее время в этюдах
по истории нашей словесности начали появляться более точные исследования на эту тему.
В моих"Итогах писателя", где находится моя авторская исповедь (они появятся после меня), я останавливаюсь на этом подробнее, но и здесь не могу не подвести таких же итогов
по этому
вопросу, важнейшему в истории развития всякого самобытного писателя: чистый ли он художник или романист с общественными тенденциями.
Щеглов писал
по разным
вопросам и стал известным своими статьями о системах социалистов и коммунистов — разумеется, в духе буржуазной критики.
Несмотря на то что в моей тогдашней политико-социальной"платформе"были пробелы и недочеты, я искренно старался о том, чтобы в журнале все отделы были наполнены. Единственный из тогдашних редакторов толстых журналов, я послал специального корреспондента в Варшаву и Краков во время восстания — Н.В.Берга, считавшегося самым подготовленным нашим писателем
по польскому
вопросу. Стоило это,
по тогдашним ценам, не дешево и сопряжено было с разными неприятностями и для редакции и для самого корреспондента.
И только что я сделался редактором, как заинтересовался тем, кто был автор статьи, напечатанной еще при Писемском о Малом театре и г-же Позняковой (
по поводу моей драмы"Ребенок"), и когда узнал, что этот был студент князь Урусов, — сейчас же пригласил его в сотрудники
по театру, а потом и
по литературно-художественным
вопросам.
Это был, как народ называет,"тертый калач", умный, речистый, веселый человек, бывший моряк, к литературе имевший некоторое"касательство"как автор статей
по морским
вопросам.
За еврея никто из нас не имел права его считать; да и он был настолько щекотлив
по этой части, что ему нельзя было бы предложить
вопроса — какой он расы. Он, видимо, желал, чтобы его считали скорее англичанином.
Посредине стола возвышалась широкая, плотная и плечистая фигура местного"батюшки", веселого и речистого"сиге", который напоминал собою самого Рабле. Он ел и пил за троих и каждого ему незнакомого неизменно спрашивал — "какого он прихода?"По-французски, на его жаргоне,
вопрос этот звучал так...
Свои экскурсии
по Лондону я распределил на несколько отделов. Меня одинаково интересовали главные течения тогдашней английской жизни, сосредоточенные в столице британской империи: политика, то есть парламент, литература, театр, философско-научное движение, клубная и уличная жизнь,
вопрос рабочий, которым в Париже я еще вплотную не занимался.
Тогда Милль смотрел еще не старым человеком, почти без седины вокруг обнаженного черепа, выше среднего роста, неизменно в черном сюртуке, с добродушной усмещ-кой в глазах и на тонких губах. Таким я его видал и в парламенте, и на митингах, где он защищал свою новую кандидатуру в депутаты и должен был,
по английскому обычаю, не только произнесть спич, но и отвечать на все
вопросы, какие из залы и с хор будут ему ставить.
Несмолкаемое снование взад и вперед, беготня мальчиков с депешами, целые шпалеры любопытных, стоящих
по обе стороны прохода, чтобы поглазеть на депутатов или министров и чтобы перехватывать последние известия из залы, когда идут дебаты или голосование
по какому-нибудь жгучему
вопросу.
Но нигде, как в Лондоне, нельзя было получить такой заряд всякого рода запросов и итогов
по всем «проклятым» задачам культурного человечества. Все здесь было ярче, грандиознее и фатальнее, чем в Париже и где-либо в Европе, — все
вопросы государства, общества, социальной борьбы, умственного и творческого роста избранного меньшинства.
Тургенев вообще не задавал вам
вопросов, и я не помню, чтобы он когда-либо (и впоследствии, при наших встречах) имел обыкновение сколько-нибудь входить в ваши интересы. Может быть, с другими писателями моложе его он иначе вел себя, но из наших сношений (с 1864
по 1882 год) я вынес вот такой именно вывод. Если позднее случалось вызывать в нем разговорчивость, то опять-таки на темы его собственного писательства, его переживаний, знакомств и встреч, причем он выказывал себя всегда блестящим рассказчиком.
Жуирный, вивёрский склад венской культурной публики не выказывал никаких высших потребностей ни
по философским
вопросам, ни
по религиозным, ни
по эстетическим, ни
по научным.
По всем этим сферам мысли, работы и творчества значились профессора и разные специалисты. Но их надо было отыскивать. Они составляли особый мирок, который совсем почти не влиял на общее течение столичной культурности, на вкусы и увлечения большой публики.
Он приблизил к себе Жохова — того, что был убит на дуэли Евгением Утиным, — как передовика
по земским и вообще внутренним
вопросам, и я одно время думал, что этот Жохов писал у Корша и критические фельетоны. И от Корша я тогда в первый раз узнал, что критик его газеты — Буренин, тот самый Буренин, который начинал у меня в"Библиотеке"юмористическими стишками.
В Париже я познакомился и с Жоховым и нашел в нем довольно милого,
по многим
вопросам, петербургского чиновника, пишущего в газетах, довольно речистого и начитанного в чисто петербургских интересах, но совсем не"звезду", без широкого литературного, философского и даже публицистического образования.
Тургенев был, пожалуй, в общем тоньше его образован, имел более разностороннюю словесную эрудицию и
по древней литературе, и
по новой, но он в разговорах с вами оставался первее всего умным собеседником, редко во что клал душу, на много
вопросов и совсем как бы не желал откликаться.
Он из беллетриста и стихотворца (как известный уже переводчик песен Гейне) превратился в работника
по экономическим
вопросам,
по политике и публицистике, сделался сторонником самых тогда"разрывных"идей, почитателем таких мыслителей, как Сен-Симон, Луи-Блан, Прудон.
Раньше, еще в Дерпте, я стал читать его статьи в"Библиотеке для чтения", все
по философским
вопросам. Он считался тогда"гегельянцем", и я никак не воображал, что автор их — артиллерийский полковник, читавший в Михайловской академии механику. Появились потом его статьи и в"Отечественных записках"Краевского, но в"Современнике"он не писал, и даже позднее, когда я с ним ближе познакомился, уже в начале 60-х годов, не считался вовсе"нигилистом"и еще менее тайным революционером.