Неточные совпадения
Некоторых из нас рано стали учить и новым языкам; но не это завлекало, не о светских успехах мечтали мы,
а о том, что будем сначала гимназисты,
а потом студенты.Да! Мечтали, и это великое
дело! Студент рисовался нам как высшая ступень для того, кто учится. Он и учится и «большой». У него шпага и треугольная шляпа. Вот почему целая треть нашего класса решили сами, по четырнадцатому году, продолжать учиться латыни, без всякого давления от начальства и от родных.
И все это шло как-то само собой в доме, где я рос один, без особенного вмешательства родных и даже гувернеров. Факт тот, что если физическая сторона организма мало развивалась — но далеко не у всех моих товарищей, то голова работала. В сущности, целый
день она была в работе. До двух с половиной часов — гимназия, потом частные учителя, потом готовиться к завтрашнему
дню,
а вечером — чтение, рисование или музыка, кроме послеобеденных уроков.
Мне потому особенно памятен его концерт, данный в городском театре, что я был оклеветан субом (по фамилии Ивановым) — якобы я производил шум;
а дело сводилось к какому-то объяснению с казенными студентами, которых этот суб привел гурьбой в верхнюю галерею.
Возвращения из тамбовской усадьбы отца в Нижний, где жили мать моя и сестра, и в этот приезд и в другие, брали несколько
дней, даже и на почтовых;
а раз мне наняли длиннейшую фуру ломового, ехавшего на Нижегородскую ярмарку за работой.
Как заезжие провинциалы, мы
днем обозревали разные достопримечательности, начиная с Эрмитажа,
а вечером я побывал во всех театрах. Один из моих спутников уже слег и помещен был в больницу — у него открылся тиф,
а другой менее интересовался театрами.
Все это в Дерпте было немыслимо. Если мои товарищи по"Рутении",
а позднее по нашему вольному товарищескому кружку, грешили против целомудрия, то это считалось"приватным"
делом, наружу не всплывало, так что я за все пять лет не знал, например, ни у одного товарища ни единой нелегальной связи, даже в самых приличных формах;
а о женитьбе тогда никто и не помышлял, ни у немцев, ни у русских. Это просто показалось бы дико и смешно.
Ежегодные мои поездки"в Россию"в целом и в деталях доставляли обширный материал будущему беллетристу. И жизнь нашего дерптского товарищеского кружка в последние два года питалась уже почти исключительно чисто русскими интересами. Журналы продолжали свое развивающее
дело. Они поддерживали во мне сильнее, чем в остальных, уже не одну книжную отвлеченную любознательность,
а все возраставшее желание самому испробовать свои силы.
Неклюдов, вожак студенческой братии, который начал свою известность с Петропавловской крепости,
а кончил должностью товарища министра внутренних
дел и умер в здании"у Цепного моста", превратившись из архикрасного в белоснежного государственника и обличителя крамолы.
И все, что тогда печаталось по беллетристике получше и похуже, Григоровича, Писемского, Авдеева, Печерского, Хвощинской, М.Михайлова,
а затем Щедрина (о первых его"Губернских очерках"я делал, кажется, доклад в нашем кружке) и начинающих: Николая Успенского, разных обличительных беллетристов — все это буквально поглощалось мною сейчас же, в первые же
дни по получении книжек всех тогдашних больших журналов.
Это был один из членов обширной семьи местных купцов. Отец его — кажется, еще державшийся старообрядчества — был в
делах с известным когда-то книгопродавцем и издателем Ольхиным как бумажный фабрикант,
а к Ольхину, если не ошибаюсь, перешли
дела Смирдина и собственность"Библиотеки для чтения", основанной когда-то домом Смирдина, под редакцией Сенковского — "барона Брамбеуса".
И вот одному из сыновей — Вячеславу — старик отдал книжное
дело вместе с журналом,
а до того держал его по горной промышленности.
Обыкновенно, и
днем в редакционные часы, и за обедом, и вечером, когда я бывал у него, он не производил даже впечатления человека выпивающего,
а скорее слабого насчет желудочных страстей, как он сам выражался. Поесть он был великий любитель и беспрестанно платился за это гастрическими схватками. Помню, кажется на вторую зиму нашего знакомства, я нашел его лежащим на диване в халате. Ему подавал лакей какую-то минеральную воду, он охал, отдувался, пил.
А когда мы шли от Соллогуба вдвоем, то Маркович всю дорогу сплетничал на него, возмущался: какую тот ведет безобразную жизнь, как он на
днях проиграл ему у себя большую сумму в палки и не мог заплатить и навязывал ему же какую-то немку, актрису Михайловского театра.
Для меня как начинающего писателя, который должен был совершенно заново знакомиться с литературной сферой, дом Писемских оказался немалым ресурсом. Они жили не открыто, но довольно гостеприимно. С
А.Ф. у меня установились очень скоро простые хорошие отношения и как с редактором. Я бывал у него и не в редакционные
дни и часы,
а когда мне понадобится.
Не существовало никакого общего
дела, ни клуба, ни союза писателей,
а"Фонд"был только благотворительным учреждением, да и то чернышевцы и добролюбовцы вряд ли смотрели на него дружественно.
Тогда театральная цензура находилась в Третьем отделении, у Цепного моста, и с обыкновенной цензурой не имела ничего общего;
а"Главное управление по
делам печати"еще не существовало.
— Но что же вы прикажете делать с тем кадетом?
А тот «кадет» был тогдашний начальник Третьего отделения, генерал Тимашев, впоследствии министр внутренних
дел.
Федоров (в его кабинет я стал проникать по моим авторским
делам) поддерживал и молодого jeune premier, заменявшего в ту зиму
А.Максимова (уже совсем больного), — Нильского. За год перед тем, еще дерптским студентом, я случайно познакомился на вечере в"интеллигенции"с его отцом Нилусом, одним из двух московских игроков, которые держали в Москве на Мясницкой игорный дом. Оба были одно время высланы при Николае I.
А"властителя дум"у тогдашнего студенчества почти что не было. Популярнее были Кавелин, Утин, Стасюлевич, Спасович. О лекциях, профессорах в том кружке, куда я был вхож, говорили гораздо меньше, чем о всяких злобах
дня, в том числе и об ожидавшейся к 19 февраля крестьянской"воле".
И кто бы подумал, что настанет такой момент, когда его тело (в звании товарища министра внутренних
дел) вынесут из какого здания? Из бывшего Третьего отделения, куда я ходил когда-то в театральную цензуру к И.
А.Нордштрему.
И оно не решилось объявить о ней в самый
день подписания манифеста,
а позднее, в Прощеное воскресенье на Масленице, что пришлось уже в марте.
А с утра по Невскому, по Морским, по другим улицам и в центре, и на окраинах разъезжали патрули жандармов. Этим только и отличалось масленичное воскресенье от последних
дней той же кутильной недели. Те же балаганы, катанье на них, вейки-чухонцы, снованье праздного подвыпившего люда. Ничего похожего на особые группы молодежи, на какую-нибудь процессию.
Я сам видел необходимость ехать в Нижний, но послеэкзамена.
А тут приходилось поставить все вверх
дном.
Обуховские
дела брали у меня всего больше времени, и, несмотря на мое непременное желание уладить все мирно, я добился только того, что какой-то грамотей настрочил в губернский город жалобу, где я был назван"малолеток Боборыкин"(
а мне шел уже 25-й год) и выставлен как самый"дошлый"их"супротивник".
Нам,"администраторам", желавшим сдавать на кандидата, дали для сдачи всех главных предметов (
а их было около десятка) всего один
день?
В Дерпте, когда я сдавал первую половину экзаменов ("rigorosum") как специально изучающий химию, я должен был выбрать четыре главных предмета и сдать их в один
день. Но все-таки это было в два присеста, по два часа на каждый, и наук значилось всего четыре,
а не восемь, если не десять.
Вообще, в личных сношениях он был очень приятный человек;
а с актером я никогда не имел
дела, потому что с 1862 до 80-х годов лично ничего не ставил в Петербурге;
а к этому времени Бурдин уже вышел в отставку и вскоре умер.
С самим издателем — Михаилом Достоевским я всего один раз говорил у него в редакции, когда был у него по
делу. Он смотрел отставным военным,
а на литератора совсем не смахивал, в таком же типе, как и Краевский, только тот был уже совсем седой,
а этот еще с темными волосами.
Ведь все это происходило между"собратами".
А я так высоко ставил звание и
дело писателя. И если б не моя тогдашняя любовь к литературе, я бы, конечно, позадумался делаться профессиональным литератором,
а поехал бы себе хозяйничать в Нижегородскую губернию.
О нем мне много рассказывали еще до водворения моего в Петербурге;
а в те зимы, когда Сухово-Кобылин стал появляться в петербургском свете,
А.И.Бутовский (тогда директор департамента мануфактур и торговли) рассказал мне раз, как он был прикосновенен в Москве к этому
делу.
С автором"Кречинского"я тогда нигде не встречался в литературных кружках,
а познакомился с ним уже спустя с лишком тридцать лет, когда он был еще бодрым старцем и приехал в Петербург хлопотать в дирекции императорских театров по
делу, которое прямо касалось"Свадьбы Кречинского"и его материальной судьбы в Александрийском театре.
Это черта — во всяком случае — характерная для тех, кто имел
дело с обвиненными, которые в глазах общественного мнения (
а тут, кажется, и по суду) оставлены"в подозрении".
Это был вызов, брошенный впервые казенной академии, не в виде только разговоров, споров или задорных статеек,
а в виде
дела, общей работы, проникнутой хотя и односторонним, но искренним и в основе своей здоровым направлением.
А издатель представил мне
дело так, что журнал имел с лишком тысячу подписчиков (что-то около 1300 экземпляров), что по тогдашнему времени было еще неплохо, давал мне смотреть подписную книгу, в которой все было в порядке, предлагал необременительные условия.
И когда я, к концу 1864 года попав в тиски, поручил ему главное ведение
дела со всеми его дрязгами, хлопотами и неприятностями, чтобы иметь свободу для моей литературной работы, он сделался моим"alter ego", и в общих чертах его чисто редакционная деятельность не вредила журналу, но и не могла его особенно поднимать,
а в деловом смысле он умел только держаться кое-как на поверхности, не имея сам ни денежных средств, ни личного кредита, ни связей в деловых сферах.
Цензура только что преобразовывалась, и в мое редакторство народилось уже Главное управление по
делам печати. Первым заведующим назначен был чиновник из Третьего отделения Турунов; но я помню, что он некоторое время носил вицмундир народного просвещения,
а не внутренних
дел.
Над ним стоял тогдашний quasi-либеральный министр внутренних
дел П.
А.Валуев.
Ничем этим я не страдал;
а, напротив, выказывал скорее слишком большое рвение в
деле приобретения сотрудников.
И дальше работа романиста — так же интенсивно — захватывала меня. Подходил новый год! Надо было запастись каким-нибудь большим романом.
А ничего стоящего не имелось под руками. Да и денежные
дела наши были таковы, что надо было усиленно избегать всякого крупного расхода.
Он и позднее не прижимал, не затевал
дела; но на него в редакции ложилась некоторая тень — не он ли сам наш заимодавец, уж не по гонорару только,
а по документу, по которому надо было выплачивать и проценты?
Но у него и тогда уже были счеты с Третьим отделением по сношениям с каким-то"государственным преступником". Вероятно, он жил"на поруках". И его сдержанность была такова, что он, видя во мне человека, явно к нему расположенного, никогда не рассказывал про свое"
дело".
А"
дело"было, и оно кончилось тем, что его выслали за границу с запрещением въезда в Россию.
Это одно показывает, что он не считал и тогда Бенни способным на темную роль,
а, напротив, человеком, который готов был бы пострадать за правое
дело.
Я с ним сдавал экзамен в Петербургском университете в знаменитые сентябрьские
дни. Он быт юрист,
а может быть, и"администратор", как я по программе моего кандидатского экзамена.
Дела по журналу и имению вызывали ежегодно поездки в Нижний. Но я не мог оставаться там подолгу,
а в деревню незачем было ездить. До продажи земли там хозяйничал мой товарищ З-ч.
А тут вот, в самых крутых обстоятельствах, нашлась добрая душа, которая сама предложила мне, правда очень. скромную, сумму. Но я решил жить на самые малые деньги, и всего несколько месяцев, так чтобы к весне вернуться домой, для окончательной ликвидации моего издательского
дела.
А с меня, точно по мановению какой-то благодетельной феи, в эти блаженные
дни беганья по Парижу слетели все печальные и тревожные итоги моей Петербургской"незадачи". Сейчас же явилось гораздо более молодое самочувствие. Любознательность, прелесть новизны, обилие впечатлений — и все высшего порядка — производили небывалый душевный подъем.
На всех четырех-пяти лучших театрах Парижа (
а всех их и тогда уже было более двух десятков) играли превосходные актеры и актрисы в разных родах. Теперь все они — уже покойники. Но кто из моих сверстников еще помнит таких артистов и артисток, как Лафон, старик Буффе, Арналь, Феликс, Жоффруа, Брассер, Леритье, Иасент, Фаргейль, Тьерре и целый десяток молодых актрис и актеров, тот подтвердит то, что тогда театральное
дело стояло выше всего именно в Париже.
Тут звучала не одна узкопатриотическая жилка,
а вспоминались
дни великих событий и всемирной славы того города, откуда пошло в Европу великое освободительное движение.
Париж еще сильно притягивал меня. Из всех сторон его литературно-художественной жизни все еще больше остального — театр. И не просто зрелища, куда я мог теперь ходить чаще, чем в первый мой парижский сезон,
а вся организация театра, его художественное хозяйство и преподавание. «Театральное искусство» в самом обширном смысле стало занимать меня, как никогда еще. Мне хотелось выяснить и теоретически все его основы, прочесть все, что было писано о мимике, дикции, истории сценического
дела.
А к следующему сезону он назначил
дни — сколько помню, по четвергам, и через три года в один из них состоялось и мое настоящее знакомство с
А.И.Герценом.