Неточные совпадения
На что
уж наш дом был старинный и строгий: дед-генерал из «гатчинцев», бабушка —
старого закала барыня, воспитанная еще в конце XVIII века! И в таком-то семействе вырос младший мой дядя, Н.П.Григорьев, отданный в Пажеский корпус по лично выраженному желанию Николая и очутившийся в 1849 году замешанным в деле Петрашевского, сосланный на каторгу, где нажил медленную душевную болезнь.
Старые господа еще продолжали называть актрис и актеров только по именам: «Минай», «Ханея» (Таланова), «Аннушка» (талантливая Вышеславцева), но в поколении наших родителей
уже не было к ним никакого унижающего отношения.
В таких
старых актерах было что-то особенно прочное, веское, значительное и жизненное, чего теперь не замечается даже и в самых даровитых исполнителях. И по бытовому репертуару Степанов среди своих сверстников один и подошел по тону и говору. Задолго до создания лица Маломальского он
уже знаменит был тем, как он играл загулявшего ямского старосту в водевиле «Ямщики».
И староцерковное и гражданское зодчество привлекало: одна из кремлевских церквей, с царской вышкой в виде
узкого балкончика, соборная колокольня, «Строгановская» церковь на Нижнебазарской улице, единственный каменный дом конца XVII столетия на Почайне, где останавливался Петр Великий, все башни и самые стены кремля, его великолепное положение на холмах, как ни у одной
старой крепости в Европе.
Нас
уже пугали
старые студенты из земляков этим «всесильным Василием Иванычем», прозванным давно хлестаковской кличкой Земляники и даже «кувшинным рылом».
Наш вольный кружок
уже через каких-нибудь полгода потерял прежнюю буршикозную физиономию. Нас,"диких", принесших с собою другие умственные запросы и другие нравы, прозвали эллинами в противоположность
старым, пелазгам. Полного слияния, конечно, не могло произойти, но жили в ладу с преобладанием эллинской культуры.
Он
уже сильно
постарел и говорил невнятно от вставной челюсти, которая у него раз и выпала, но это случилось не при мне.
И действительно, я написал целых четыре пьесы, из которых три были драмы и одна веселая, сатирическая комедия. Из них драма"
Старое зло"была принята Писемским; а драму"Мать"я напечатал четыре года спустя
уже в своем журнале «Библиотека для чтения», под псевдонимом; а из комедии появилось только новое действие, в виде «сцен», в журнале «Век» с сохранением первоначального заглавия «Наши знакомцы».
Из легкой комедии"Наши знакомцы"только один первый акт был напечатан в журнале"Век"; другая вещь — "
Старое зло" — целиком в"Библиотеке для чтения", дана потом в Москве в Малом театре, в несколько измененном виде и под другим заглавием — "Большие хоромы"; одна драма так и осталась в рукописи — "Доезжачий", а другую под псевдонимом я напечатал,
уже будучи редактором"Библиотеки для чтения", под заглавием"Мать".
Поехал я из Нижнего в тарантасе — из дедушкина добра. На второе лето взял я
старого толстого повара Михаилу. И тогда же вызвался пожить со мною в деревне мой товарищ З-ч, тот, с которым мы перешли из Казани в Дерпт. Он тогда
уже практиковал как врач в Нижнем, но неудачно; вообще хандрил и не умел себе добыть более прочное положение. Сопровождал меня, разумеется, мой верный famulus Михаил Мемнонов, проделавший со мною все годы моей университетской выучки.
То, что явилось в моем романе"Китай-город"(к 80-м годам), было как раз результатом наблюдений над новым купеческим миром. Центральный тип смехотворного"Кита Китыча"
уже сошел со сцены. Надо было совсем иначе относиться к московской буржуазии. А автор"Свои люди — сочтемся!"не желал изменять своему основному типу обличительного комика, трактовавшего все еще по-старому своих купцов.
Его либерализм и к тому времени
уже сильно позапылился. По цензурному ведомству порядки все-таки в общем оставались
старые или с некоторыми поблажками, при полном отсутствии какой-либо ясной и честной программы.
По бытовой истории
старого русского общества и раскола мы приобрели тогда в профессоре Щапове очень ценного сотрудника. Но это было
уже слишком поздно: он был близок к административной ссылке и лежал в клинике в одном корпусе с Помяловским, где я его и посещал.
Ни в Москве, ни в Петербурге я ее никогда и нигде не встречал; знал только, что она
уже старая девица и очень дурна собою, хотя и имела роман в писательском мире.
Но бонапартовский режим тогда
уже значительно поддался либеральным влияниям. В Палате действовала
уже оппозиция. Правда, она состояла всего из маленькой кучки в семь-восемь человек, да и в ней не все были республиканцы (а самый знаменитый тогда оратор Беррье так прямо легитимист); но этого было достаточно, чтобы поддерживать в молодежи и в
старых демократах дух свободы и позволять мечтать о лучших временах.
И вот, в одной из его прославленных драм"La Tour de Nesle"("Нельская башня") мне еще привелось видеть Мелэнга, тогда
уже старого, в роли героя.
Литтре
уже и тогда смотрел стариком, но без седины, с бритым морщинистым лицом
старой женщины, малого роста, крепкий, широкий в плечах, когда-то считавшийся силачом.
И в те годы я
уже не находил там народных головных уборов доброго
старого времени, больших белых чепчиков и остальных частей костюма. Крестьянки — и
старые и молодые — носили темные, плоские чепчики и одевались по-городскому, в капотцы, с платками и кофточками.
Кроме личного знакомства с тогдашними профессорами из сосьетеров"Французской комедии": стариком Сансоном, Ренье, позднее Брессаном (когда-то блестящим"jeune premier"на сцене Михайловского театра в Петербурге), — я обогатил коллекцию
старых знаменитостей и знакомством с Обером, тогдашним директором Консерватории, о чем речь
уже шла выше.
Сорбонна была настолько еще в тисках
старых традиций, что в ней не было даже особой кафедры
старого французского языка. И эту кафедру, заведенную опять-таки в College de France, занимал ученый, в те годы
уже знаменитый специалист Paulin Paris, отец Гастона, к которому перешла потом кафедра отца. У него впоследствии учились многие наши филологи и лингвисты. Именами вообще College de France щеголял сравнительно с древней Сорбонной.
Из знаменитостей впоследствии был украшением College de France и Ренан, но я попал к нему
уже гораздо позднее, когда и лично познакомился с ним. Это было
уже в 80-х годах. Он тогда читал в той самой аудитории, где когда-то читал русский язык
старый поляк Ходзько.
С 40-х годов он сделался самым энергичным и блестящим газетчиком и успел
уже к годам империи составить себе состояние, жил в собственных палатах в Елисейских полях, где он меня и принимал очень рано утром. К тому времени он женился во второй раз,
уже старым человеком, на молоденькой девушке, которая ему, конечно, изменила, из чего вышел процесс. Над ним мелкая сатирическая пресса и тогда же острила, называя его не иначе, как Эмиль великий.
Имел я письмо и к Герберту Спенсеру. Я знал
уже, что он, как
старый холостяк, живет в каком-то семействе и не очень охотно принимает посетителей, и что его часто видят в клубе Атеней, где он любит играть на бильярде.
Все, что удавалось до того и читать и слышать о
старой столице Австрии, относилось больше к ее бытовой жизни. Всякий из нас повторял, что этот веселый, привольный город — город вальсов, когда-то Лайнера и старика Штрауса, а теперь его сына Иоганна, которого мне
уже лично приводилось видеть и слышать не только в Павловске, но и в Лондоне, как раз перед моим отъездом оттуда, в августе 1868 года.
Уже по дороге с вокзала до дома, где жила синьора Ортис, я сразу увидал, что Мадрид — совсем не типичный испанский город, хотя и достаточно
старый. Вероятно, он теперь получил еще более"общеевропейскую"физиономию — нечто вроде большого французского города, без той печати, какая лежит на таких городах, как Венеция, Флоренция, Рим, а в Испании — андалузские города. И это впечатление так и осталось за все время нашего житья.
Один только у меня остался
старый друг — княгиня М.Н.Дондукова, мать той девушки, на которой я, еще студентом, мечтал жениться. Она давно
уже была замужем и мать девочки. Муж ее жил долго и умер недавно — очень видным земским и думским деятелем. Он был лет на пять — на шесть моложе меня.
В десять лет (с начала 60-х годов, когда я стал его видать в публике) он не особенно
постарел, и никто бы не мог ожидать, что он будет так мученически страдать. Но в нем и тогда вы сейчас же распознавали человека, прошедшего через разные болезни. Голос у него был
уже слабый, хриплый, прямо показывающий, что он сильно болел горлом. Его долго считали"грудным", и в Риме он жил в конце 50-х годов только для поправления здоровья.
Та требовательность, какую мы тогда предъявляли, объяснялась, вероятно, двумя мотивами: художественной ценой первых пьес Островского и тем, что он в эти годы, то есть к началу 70-х годов, стал как бы уходить от новых течений русской жизни, а трактование купцов на
старый сатирический манер
уже приелось. В Москве его еще любили, а в Петербурге ни одна его бытовая пьеса не добивалась крупного успеха.
Неточные совпадения
Поля совсем затоплены, // Навоз возить — дороги нет, // А время
уж не раннее — // Подходит месяц май!» // Нелюбо и на
старые, // Больней того на новые // Деревни им глядеть.
Однако Клима Лавина // Крестьяне полупьяные // Уважили: «Качать его!» // И ну качать… «Ура!» // Потом вдову Терентьевну // С Гаврилкой, малолеточком, // Клим посадил рядком // И жениха с невестою // Поздравил! Подурачились // Досыта мужики. // Приели все, все припили, // Что господа оставили, // И только поздним вечером // В деревню прибрели. // Домашние их встретили // Известьем неожиданным: // Скончался
старый князь! // «Как так?» — Из лодки вынесли // Его
уж бездыханного — // Хватил второй удар! —
Пошли порядки
старые! // Последышу-то нашему, // Как на беду, приказаны // Прогулки. Что ни день, // Через деревню катится // Рессорная колясочка: // Вставай! картуз долой! // Бог весть с чего накинется, // Бранит, корит; с угрозою // Подступит — ты молчи! // Увидит в поле пахаря // И за его же полосу // Облает: и лентяи-то, // И лежебоки мы! // А полоса сработана, // Как никогда на барина // Не работал мужик, // Да невдомек Последышу, // Что
уж давно не барская, // А наша полоса!
Г-жа Простакова. Ты же еще,
старая ведьма, и разревелась. Поди, накорми их с собою, а после обеда тотчас опять сюда. (К Митрофану.) Пойдем со мною, Митрофанушка. Я тебя из глаз теперь не выпущу. Как скажу я тебе нещечко, так пожить на свете слюбится. Не век тебе, моему другу, не век тебе учиться. Ты, благодаря Бога, столько
уже смыслишь, что и сам взведешь деточек. (К Еремеевне.) С братцем переведаюсь не по-твоему. Пусть же все добрые люди увидят, что мама и что мать родная. (Отходит с Митрофаном.)
Вспомнили только что выехавшего из города
старого градоначальника и находили, что хотя он тоже был красавчик и умница, но что, за всем тем, новому правителю
уже по тому одному должно быть отдано преимущество, что он новый.