Неточные совпадения
Этим, думается мне, грешат почти все воспоминания, за исключением уже самых безобидных, сшитых из пестрых лоскутков, без плана, без ценного содержания. То, что я предлагаю читателю здесь, почти исключительно русскиевоспоминания. Своих заграничных испытаний, впечатлений,
встреч, отношений к тамошней интеллигенции, за целых тридцать с лишком лет, я в подробностях касаться не
буду.
Самый путь — около четырехсот верст на перекладных —
был большой радостью! Станции, тройки, уханье ямщика, еда в почтовых гостиницах в Вязниках и Владимире, дорожные
встречи и все возраставшее волнение, по мере того как мы близились к Москве.
Подробности этой
встречи я описал в очерке, помещенном в одном сборнике, и повторять здесь не
буду. Для меня, юноши из провинции, воспитанного в барской среде, да и для всех москвичей и иногородных из сколько-нибудь образованных сфер, Щепкин
был национальной славой. Несмотря на сословно-чиновный уклад тогдашнего общества, на даровитых артистов, так же как и на известных писателей, смотрели вовсе не сверху вниз, а, напротив, снизу вверх.
Жили в Казани и шумно и привольно, но по части высшей „интеллигенции“
было скудно. Даже в Нижнем нашлось несколько писателей за мои гимназические годы; а в тогдашнем казанском обществе я не помню ни одного интересного мужчины с литературным именем или с репутацией особенного ума, начитанности. Профессора в тамошнем свете появлялись очень редко, и едва ли не одного только И.К.Бабста
встречал я в светских домах до перехода его в Москву.
Не помню, чтобы водился тогда в Казани хоть один профессиональный писатель, даже из маленьких. В Нижнем как-никак все-таки служил Авдеев; Мельников уже начинал свою карьеру беллетриста в „Москвитянине“. В Казани не
было даже и местного поэтика. По крайней мере в тогдашнем монде мне не приводилось
встретить ни единого.
Как я сказал выше, в казанском обществе я не
встречал ни одного известного писателя и
был весьма огорчен, когда кто-то из товарищей, вернувшись из театра, рассказывал, что видел ИА.Гончарова в креслах. Тогда автор „Обломова“ (еще не появившегося в свет) возвращался из своего кругосветного путешествия через Сибирь, побывал на своей родине в Симбирске и останавливался на несколько дней в Казани.
Его жена, графиня Софья Михайловна,
была для всего нашего кружка гораздо привлекательнее графа. Но первое время она казалась чопорной и даже странной, с особым тоном, жестами и говором немного на иностранный лад. Но она
была — в ее поколении — одна из самых милых женщин, каких я
встречал среди наших барынь света и придворных сфер; а ее мать вышла из семьи герцогов Биронов, и воспитывали ее вместе с ее сестрой Веневитиновой чрезвычайно строго.
Я еще не
встречал тогда такого оригинального чудака на подкладке большого ученого. Видом он напоминал скорее отставного военного, чем академика, коренастый, уже очень пожилой, дома в архалуке, с сильным голосом и особенной речистостью. Он охотно"разносил", в том числе и своего первоначального учителя Либиха. Все его симпатии
были за основателей новейшей органической химии — француза Жерара и его учителя Лорана, которого он также зазнал в Париже.
Некрасова и Салтыкова я не
встречал лично до возвращения из-за границы в 1871 году. Федора Достоевского зазнал я уже позднее. К его брату Михаилу, уже издававшему журнал"Время", обращался всего раз, предлагал ему одну из пьес, написанных мною в Дерпте, перед переездом в Петербург. С Тургеневым я познакомился в 1864 году, когда
был уже издателем"Библиотеки".
И в одном из первых я выразил свое недоумение насчет двух девиц, которых
встретил на лекции в Думе, куда молодежь стала ходить очень усердно. Это
были две типичных нигилистки. Можно
было, конечно, оставить их в покое. Но не
было преступлением и отнестись к ним с некоторой критикой.
Когда Чернышевский появился на эстраде, его внешность мне не понравилась. Я перед тем нигде его не
встречал и не видал его портрета. Он тогда брился, носил волосы «a la moujik» (
есть такие его карточки) и казался неопределенных лет; одет
был не так, как обыкновенно одеваются на литературных вечерах, не во фраке, а в пиджаке и в цветном галстуке.
Петербургской
встречей и ограничилось наше знакомство. Меня пригласил"на него"один чиновник Кабинета, которому он и
был обязан успехом сделки с дирекцией. Я у этого чиновника обедал с ним, а потом навестил его в Hotel de France.
В передней меня
встретила еще не старая, полная женщина, которую я бы затруднился признать сразу тогдашней подругой писателя. Это
была та"Федосья Ивановна", про которую я столько слыхал от москвичей, приятелей Островского, — особенно в года его молодости, его первых успехов.
Я его
встретил раз в кабинете начальника репертуара тотчас по его приезде. Он
был уже не молодой, с резко еврейским профилем и даже легким акцентом, или, во всяком случае, с особенным каким-то немецким выговором.
Будущие"кучкисты", конечно,
были на его концертах; но
встречи там с Балакиревым или с Вл. Стасовым (которого я уже лично знал) я что-то не помню.
Это
было первый раз, когда я вблизи видел благообразного Петра Александровича, с его внешностью английского лорда и видной фигурой. Другой еще раз
встретил я его в Париже, на выставке 1867 года.
Сенатора Цеэ я не
встречал целые десятки лет и вдруг как-то, уже в начале XX века, столкнулся с ним у знакомых. Он сейчас же узнал меня, наговорил мне разных любезностей и поразил своей свежестью. А он
был по меньшей мере старше меня на пятнадцать — восемнадцать лет.
С ним лично никаких
встреч у меня не
было. Я бы затруднился сказать, в каких литературных домах можно
было его
встретить. Скорее разве у Краевского, после печатания"Обломова"; но это относилось еще к концу 50-х годов.
У графа Салиаса принята
была Писемским повесть. Его я
встречал в конторе журнала еще до моего редакторства.
Одной из последних наших
встреч была в день его юбилея. Я приехал к нему уже после депутаций и застал его за столом, где стояли обильные закуски, и, разумеется, в весьма возбужденном настроении от винных паров.
Федора Достоевского я в гостиных или редакционных кружках не
встречал, но слыхал о нем и его жизни в Петербурге довольно много от Воскобойникова, который
был вхож к Достоевским.
Но в моей интимной жизни произошло нечто довольно крупное. Та юношеская влюбленность, которая должна
была завершиться браком, не привела к нему. Летом 1864 года мы с той, очень еще молодой девушкой, возвратили друг другу свободу. И моя эмоциональная жизнь стала беднее. Одиночество скрашивалось кое-какими
встречами с женщинами, которые могли бы заинтересовать меня и сильнее, но ни к какой серьезной связи эти
встречи не повели.
После Берлина, где я сейчас же
встретил каких-то кутильных петербуржцев, мы с Петунниковым поехали вместе в Париж, а Вырубов должен
был завернуть в Ганновер, где его товарищ по лицею служил секретарем миссии.
Наша
встреча в отеле
была случайная.
С Рикуром я долго водил знакомство и, сколько помню, посетил его и после войны и Коммуны. В моем романе"Солидные добродетели"(где впервые в нашей беллетристике является картина Парижа в конце 60-х годов) у меня
есть фигура профессора декламации в таком типе, каким
был Рикур. Точно такого преподавателя я потом не
встречал нигде: ни во Франции, ни в других странах, ни у нас.
Кто
был постоянным корреспондентом от"Санкт-Петербургских ведомостей", я не знал. Но если б
встречал его, то наверно бы заметил. В"Голос"и"Московские ведомости"писал Щербань, давно живший в Париже и даже женатый на француженке. С ним мы познакомились несколько позднее.
Не знаю, как теперь, но тогда, то
есть сорок один год назад,
встречать по дороге крестьян (и старых, и молодых, и мужчин, и женщин)
было очень приятно. Всегда они первые вам кланялись и не просто кивали головой, а с приветствием, глядя по времени дня. Случалось нам возвращаться домой, когда совсем ночь. Вам попадается группа крестьян, и только что они вас завидят в темноте, они, не зная, кто вы именно, крикнут вам...
Может
быть, теперь, в XX веке, в Париже и завелись среди французов такие «пауперы», но тогда (во второй половине 60-х годов) мы их не знавали и нигде не
встречали.
Никогда я не
встречал англичанина с такой наружностью, тоном и манерами, как Льюис. Он ни малейшим образом не смахивал на британца: еще не старый брюнет, с лохматой головой и бородой, смуглый, очень живой, громогласный, с. йервными движениями, — он скорее напоминал немца из профессоров или даже русского, южанина. Тогда я еще не знал доподлинно, что он
был еврейского происхождения.
Вряд ли
встречал я когда-либо и в какой-либо стране человека более мягкого и деликатного, при всей определенности и, где нужно, стойкости своих принципов. Подхваченный тогдашними русскими газетными фельетонистами инцидент со спаржей, которой меня угощал Милль, и приведен
был мною как раз, чтобы показать, до каких пределов он
был деликатен… даже до излишества. Хотя я и говорил об этом в печати, но еще раз приведу этот инцидент.
Тургенев вообще не задавал вам вопросов, и я не помню, чтобы он когда-либо (и впоследствии, при наших
встречах) имел обыкновение сколько-нибудь входить в ваши интересы. Может
быть, с другими писателями моложе его он иначе вел себя, но из наших сношений (с 1864 по 1882 год) я вынес вот такой именно вывод. Если позднее случалось вызывать в нем разговорчивость, то опять-таки на темы его собственного писательства, его переживаний, знакомств и
встреч, причем он выказывал себя всегда блестящим рассказчиком.
Этот радетель славяно-русского дела
был типичный образец заграничного батюшки, который сумел очень ловко поставить свой дом центром русского воздействия под шумок на братьев славян, нуждавшихся во всякого рода — правда, очень некрупных — подачках. У него каждую неделю
были и утренние приемы, после обедни, и вечерние. Там можно
было всегда
встретить и заезжих университетских молодых людей, и славянскую молодежь.
Кажется, он привел ко мне Благосветлова, издателя"Дела", которого я в Петербурге никогда и нигде не
встречал. В Париже у Благосветлова
был постоянный сотрудник, один из братьев Реклю — старший, Эли. С ним я уже
был знаком и у него видал и его младшего брата Элизе, и тогда уже известного географа, но еще не прославившегося как анархист.
Не могу утверждать — до или после меня проживал в Испании покойный граф Салиас. Он много писал о ней в «Голосе», но тогда, летом 1869 года, его не
было; ни в Мадриде, ни в других городах, куда я попадал, я его не
встречал. Думаю, однако, что если б ряд его очерков Испании стал появляться раньше моей поездки, я бы заинтересовался ими. А «Голос» я получал как его корреспондент.
Мне
было лестно это слышать, и я
был рад, что дожил до того момента, когда личная
встреча с Герценом отвечала уже гораздо более тогдашней моей «платформе», чем это
было бы в 1865 году в Женеве. Теперь это не
было бы только явлением на поклон знаменитому эмигранту. Да и он уже знал достаточно, кто я, и
был, как видно, заинтересован тем, что я печатал в русских газетах. На то, чтобы он хорошо
был знаком со мною как с беллетристом, я и про себя никакой претензии не заявлял.
В А.И. чуялось что-то гораздо ближе к нам, что-то более демократическое и знакомое нам, несмотря на то, что он
был на целых 6 лет старше Тургенева и мог
быть, например, свободно моим отцом, так как родился в 1812, а я в 1836. Но что особенно, с первой же
встречи,
было в нем знакомое и родное нам — это то, что в нем так сохранилось дитя Москвы, во всем: в тембре голоса, в интонациях, самом языке, в живости речи, в движениях, в мимической игре.
Я должен здесь по необходимости повторяться. О
встрече с Герценом, нашем сближении, его жизни в Париже, кончине и похоронах — я уже говорил в печати. Но пускай то, что стоит здесь, является как бы экстрактом пережитого в общении с автором"
Былого и дум"и"С того берега".
Подругу А.И., Н.А.Огареву, я до того нигде не
встречал, но довольно часто слыхал про нее и
был в общих чертах знаком с ее прошлым.
Для меня в фашинге уже не
было обаяния новизны, но У., слабый насчет женских прелестей (хотя в общем даже целомудренный), увлекался маскарадными
встречами с венскими"Цирцеями", как говорилось в пушкинское время.
Но первый роман, к которому я приступил бы, должен
был неминуемо, по содержанию, состоять из того, что я переживал в России в короткий промежуток второй половины 1866 года в Москве, и того, что мои личные испытания и
встречи с русскими дали мне за четыре года. Так оно и вышло, когда тот роман, который представлялся мне еще смутно, весной 1870 года стал выясняться в виде первоначального плана.
Про эту
встречу и дальнейшее знакомство с Гончаровым я имел уже случай говорить в печати — в последний раз и в публичной беседе на вечере, посвященном его памяти в Петербурге, и не хотел бы здесь повторяться. Вспомню только то, что тогда
было для меня в этой
встрече особенно освежающего и ценного, особенно после потери, какую я пережил в лице Герцена. Тут судьба, точно нарочно, посылала мне за границей такое знакомство.
Первое лицо, кого я
встречаю в приемной Гамбетты, — Наке. Это
была особенно удачная находка, но она не принесла мне ничего особенно ценного. Гамбетта как раз куда-то уехал — к армии, а мне заживаться
было нельзя. Я рисковал отрезать себе обратный путь.
Отечество
встретило меня своей подлинной стихией, и впечатление тамбовских хат, занесенных снегом, имевших вид хлевов,
было самое жуткое… но все-таки"сердцу милое". Вставали в памяти картины той же деревенской жизни летом, когда я, студентом, каждый год проводил часть своих вакаций у отца.
Петербург
встретил меня стужей. Стояли январские трескучие морозы, когда я должен
был делать большие поездки по городу в моей венской шубке, слишком короткой и узкой, хотя и фасонистой, на заграничный манер. Я остановился в отеле"Дагмар" — тогда на Знаменской площади, около Николаевского вокзала. Возвращаясь из Большого театра, я чуть
было не отморозил себе и щек, и пальцев на правой ноге.
При нашей личной
встрече он сразу взял тот простой и благожелательный тон, который показывал, что, если он кого признает желательным сотрудником, он не
будет его муштровать, накладывать на него свою редакторскую ферулу. Таким он и оставался все время моей работы в «Отечественных записках» при его жизни до мучительной болезни, сведшей его в могилу, что случилось, когда я уже жил в Москве.
Сам Корш
встретил меня не особенно приветливо, но оценил то, что я счел своим долгом сначала отъявиться к нему, чтобы знать, желает ли он иметь меня в постоянных сотрудниках. Какого-нибудь прочного положения в газете я не получил. Мы условились, что я
буду по четвергам писать фельетоны, но никакого отдела он мне не предложил и никакого особенного содержания, кроме построчной платы.
Была у меня и другая мимолетная
встреча на Kazthi-rerstrasse с коротеньким разговором, который в моей интимной жизни сыграл роль гораздо более серьезную, чем я мог бы вообразить себе. Каких-то два господина ехали в карете, и один из них, приказав"фиакру"(так в Вене называют извозчиков) остановиться, стал громко звать меня...
Наша
встреча в клубе произошла во время маскарадного бала. Она
была в маске и домино. Аристов представил меня; фамилии маски он не назвал, но, дав понять, кто она, оставил нас в одной из гостиных.
Если б моя личная жизнь после
встречи с С.А.Зборжевской не получила уже другого содержания, введя меня в воздух интимных чувств, которого я много лет
был совершенно лишен, я бы имел больше времени для работы романиста и мои"Дельцы"не затянулись бы так, что я и через год, когда с января 1872 года роман стал появляться в"Отечественных записках", не довел его еще далеко до конца и, больной, уехал в ноябре месяце за границу.