Неточные совпадения
Наша гимназия
была вроде той, какая описана у меня в первых двух книгах «В путь-дорогу». Но когда я писал этот
роман, я еще близко стоял ко времени моей юности. Краски наложены,
быть может, гуще, чем бы я это сделал теперь. В общем верно, но полной объективности еще нет.
Репутация «бойкого пера» утвердилась за мною. Но в округ наших сочинений уже не посылали. Не
было, когда мы кончали, и тех «литературных бесед», какие происходили прежде. Одну из таких бесед я описал в моем
романе с известной долей вымысла по лицам и подробностям.
«Музыкантская» потянула к скрипке, и первый мой учитель
был выездной «Сашка», ездивший и «стремянным» у деда моего. К некоторым дворовым я привязывался. Садовник Павел и столяр Тимофей
были моими первыми приятелями, когда мы, летом, переезжали в подгородную деревню Анкудиновку, описанную мною в
романе под именем «Липки».
Каюсь, и в
романе «В путь-дорогу» губернский город начала 50-х годов все-таки трактован с некоторым обличительным оттенком, но разве то, что я связал с отрочеством и юностью героя, не говорит уже о множестве задатков, без которых взрыв нашей «Эпохи бури и натиска»
был бы немыслим в такой короткий срок?
Крепостным правом они особенно не возмущались, но и не выходили крепостницами и в обращении с прислугой привозили с собой очень гуманный и порядочный тон. Этого, конечно, не
было бы, если б там, в стенах казенного заведения, поощрялись разные «вотчинные» замашки. Они не стремились к тому, что и тогда уже называлось «эмансипацией», и, читая
романы Жорж Занд, не надевали на себя никаких заграничных личин во вкусе той или другой героини.
Все, что у меня
есть в «Василии Теркине» в этом направлении, вынесено еще из детства. Я его делаю уроженцем приволжского села, бывшего княжеского «стола» вроде села Городец, куда я попал уже больше сорока лет спустя, когда задумывал этот
роман.
Но почти все остальное, что
есть в этой казанской трети
романа, извлечено
было из личных воспоминаний, и, в общем, ход развития героя сходен с тем, через что и я проходил.
Из глубины"курятника"в райке Михайловского театра смотрел я пьесу, переделанную из
романа Бальзака"Лилия в долине". После прощального вечера на Масленой в Московском Малом театре это
был мой первый французский спектакль. И в этой слащавой светской пьесе, и в каком-то трехактном фарсе (тогда
были щедры на количество актов) я ознакомился с лучшими силами труппы — в женском персонале: Луиза Майер, Вольнис, Миля, Мальвина; в мужском — Бертон, П.Бондуа, Лемениль, Берне, Дешан, Пешна и другие.
Подробности значатся всего больше в пятой книге
романа"В путь-дорогу". Не знаю, какой окончательный вывод получает читатель: в пользу дерптских порядков или нет; но думаю, что полной объективности у автора
романа быть еще не могло.
По-своему я (как и герой
романа Телепнев)
был прав. Я ожидал совсем не того и, без всякого сомнения, видел, что казанский третьекурсник представлял собою нечто другое, хотя и явился из варварских, полутатарских стран.
Город жил так, как описано в моем
романе. Там ничего не прибавлено и не убавлено. Внешняя жизнь вообще
была тихая; но не тише, чем в средних русских губернских городах, даже бойчее по езде студентов на парных пролетках и санях, особенно когда происходили периодические попойки и загородные экскурсии.
Второе блюдо — якобы мясное; но те «кровяные котлеты с патокой и коринкой», о которых упоминается в моем
романе, не принадлежат вовсе к поэтическим мифам, а могли
быть отнесены и к реальным возможностям.
Блестящих и даже просто приятных лекторов
было немного на этих двух факультетах. Лучшими считались физик Кемц и физиолог Биддер (впоследствии ректор) — чрезвычайно изящный лектор в особом, приподнятом, но мягком тоне. Остроумием и широтой взглядов отличался талантливый неудачник, специалист по палеонтологии, Асмус. Эту симпатичную личность и его похороны читатель найдет в моем
романе вместе с портретами многих профессоров, начиная с моего ближайшего наставника Карла Шмидта, недавно умершего.
После"Званых блинов"я набросал только несколько картинок из жизни казанских студентов (которые вошли впоследствии в казанскую треть
романа"В путь-дорогу") и даже читал их у Дондуковых в первый их приезд в присутствии профессора Розберга, который
был очень огорчен низменным уровнем нравов моих бывших казанских товарищей и вспоминал свое время в Москве, когда все они более или менее настраивали себя на идеи, чувства, вкусы и замашки идеалистов.
Эти казанские очерки
были набросаны до написания комедий. Потом вплоть до конца 1861 года, когда я приступил прямо к работе над огромным
романом, я не написал ни одной строки в повествовательном роде.
Стало,
были опыты и по публицистике; но опять-таки ни одного цельного рассказа, ни плана повести и еще менее —
романа!
С П.И. мы одинаково — он раньше несколькими годами — попали сразу по приезде в Петербург в сотрудники"Библиотеки для чтения". Там он при Дружинине и Писемском действовал по разным отделам,
был переводчиком
романов и составителем всяких статей, писал до десяти и больше печатных листов в месяц.
А какая это
была"новая вещь"?
Роман"Взбаламученное море", которого он писал тогда, кажется, вторую часть.
Конечно, если б Некрасов познакомился предварительно со всем содержанием
романа, вряд ли бы он попросил Салтыкова поехать к Писемскому позондировать почву; но это прямо показывает, что тогда и для «Современника» автор «Тысячи душ», «Горькой судьбины», рассказов из крестьянского быта не
был еще реакционером, которого нельзя держать в сотрудниках. К нему заслали, и заслали кого? Самого Михаила Евграфовича, тогда уже временно — между двумя вице-губернаторствами — состоявшего в редакции «Современника».
Тогда вообще в журналах не боялись больших
романов, и мелкими рассказами трудно
было составить себе имя.
И как он держал себя у кафедры, играя постоянно часовой цепочкой, и каким тоном стал говорить с публикой, и даже то, что он говорил, — все это мне пришлось сильно не по вкусу.
Была какая-то бесцеремонность и запанибратство во всем, что он тут говорил о Добролюбове — не с личностью покойного критика, а именно с публикой.
Было нечто, напоминавшее те обращения к читателю, которыми испещрен
был два-три года спустя его
роман «Что делать?»
Мне лично всегда так ярко представлялась эта,
быть может, и выдуманная сцена, что я воспользовался ею впоследствии в моем
романе"На суд", где фабула и психический анализ мужа и жены не имеют, однако, ничего общего с этой московской историей.
То, что явилось в моем
романе"Китай-город"(к 80-м годам),
было как раз результатом наблюдений над новым купеческим миром. Центральный тип смехотворного"Кита Китыча"уже сошел со сцены. Надо
было совсем иначе относиться к московской буржуазии. А автор"Свои люди — сочтемся!"не желал изменять своему основному типу обличительного комика, трактовавшего все еще по-старому своих купцов.
Создателя"Отцов и детей"я в ту зиму не видал, да, кажется, он и не
был в Петербурге при появлении
романа в январе 1862 года.
Все крепостническое, чиновничье, дворянско-сословное и благонамеренное так и взглянуло на
роман, и сам Иван Сергеевич писал, как ему противны
были похвалы и объятия разных господ, когда он приехал в Россию.
За одно могу ответить и теперь, по прошествии целых сорока шести лет, — что мне рецензия Антоновича не только не понравилась, но я находил ее мелочной, придирчивой, очень дурного тона и без всякого понимания самых даровитых мест
романа, без признания того, что я сам чувствовал и тогда: до какой степени в Базарове уловлены
были коренные черты русского протестанта против всякой фразы, мистики и романтики.
Много
было разговоров и споров о
романе; но я не помню, чтобы о нем читались рефераты и происходили прения на публичных вечерах или в частных домах. Бедность газетной прессы делала также то, что вокруг такого произведения раздавалось гораздо меньше шуму, чем это
было бы в начале XX века.
Этим
было решительно все проникнуто среди тех, кого звали и"нигилистами". Движение стало настолько же разрушительно, как и созидательно. Созидательного, в смысле нового этического credo, оказывалось больше. То, что потом Чернышевский в своем
романе"Что делать?"ввел как самые характерные черты своих героев, не выдуманное, а только разве слишком тенденциозное изображение, с разными, большею частию ненужными разводами.
В нем"спонтанно"(выражаясь научно-философским термином) зародилась мысль написать большой
роман, где бы
была рассказана история этического и умственного развития русского юноши, — с годов гимназии и проведя его через два университета — один чисто русский, другой — с немецким языком и культурой.
Тогда это не
было так фантастично. Журналы любили печатать большие
романы, и публика их всегда ждала.
В тогдашней литературе
романов не
было ни одной вещи в таком точно роде. Ее замысел я мог считать совершенно самобытным. Никому я не подражал. Теперь я бы не затруднился сознаться в этом. Не помню, чтобы прототип такой"истории развития"молодого человека, ищущего высшей культуры, то
есть"Ученические годы Вильгельма Мейстера"Гете, носился предо мною.
Испытание самому себе я произвел тогда же, и для этого взял как раз"В путь-дорогу"(это
было к 1884 году, когда я просматривал
роман для"Собрания"Вольфа) и мог уже вполне объективно судить, что за манера
была у меня в моем самом первом повествовательном произведении.
Но влияние может
быть и скрытое. Тургенев незадолго до смерти писал (кажется, П.И.Вейнбергу), что он никогда не любил Бальзака и почти совсем не читал его. А ведь это не помешало ему
быть реальным писателем, действовать в области того
романа, которому Бальзак еще с 30-х годов дал такое развитие.
Может
быть, в
романе"В путь-дорогу"найдутся некоторые ноты в тургеневском духе, и некоторые"тирады"я в 1884 году уничтожил, но вся эта вещь имеет свой пошиб.
Может показаться даже маловероятным, что я, написав несколько глав первой части, повез их к редактору"Библиотеки", предлагая ему
роман к январской книжке 1862 года и не скрывая того, что в первый год могут
быть готовы только две части.
Но с конца 1873 года я в"Вестнике Европы"прошел в течение 30 лет другую школу, и ни одна моя вещь не попадала в редакцию иначе, как целиком, просмотренная и приготовленная к печати, хотя бы в ней
было до 35 листов, как, например, в
романе"Василий Теркин".
Но Телепнева нельзя отождествлять с автором. У меня не
было его романической истории в гимназии, ни
романа с казанской барыней, и только дерптская влюбленность в молодую девушку дана жизнью. Все остальное создано моим воображением, не говоря уже о том, что я, студентом, не
был богатым человеком, а жил на весьма скромное содержание и с 1856 года стал уже зарабатывать научными переводами.
Как я сказал выше, редактор"Библиотеки"взял
роман по нескольким главам, и он начал печататься с января 1862 года. Первые две части тянулись весь этот год. Я писал его по кускам в несколько глав, всю зиму и весну, до отъезда в Нижний и в деревню; продолжал работу и у себя на хуторе, продолжал ее опять и в Петербурге и довел до конца вторую часть. Но в январе 1863 года у меня еще не
было почти ничего готово из третьей книги — как я называл тогда части моего
романа.
Я не принадлежал тогда к какому-нибудь большому кружку, и мне нелегко
было бы видеть, как молодежь принимает мой
роман. Только впоследствии, на протяжении всей моей писательской дороги вплоть до вчерашнего дня, я много раз убеждался в том, что"В путь-дорогу"делалась любимой книгой учащейся молодежи. Знакомясь с кем-нибудь из интеллигенции лет пятнадцать — двадцать назад, я знал вперед, что они прошли через"В путь-дорогу", и, кажется, до сих пор
есть читатели, считающие даже этот
роман моей лучшей вещью.
Я
был удивлен (не дальше как в 1907 году, в Москве), когда один из нынешних беллетристов, самой новой формации, приехавший ставить свою пьесу из еврейского быта, пришел ко мне в номер"Лоскутной"гостиницы и стал мне изливаться — как он любил мой
роман, когда учился в гимназии.
Что я
был еще молод — не могло меня удерживать. Я уже более двух лет как печатался,
был автором пьес и
романа, фельетонистом и наблюдателем столичной жизни. Издание журнала давало более солидное положение, а о возможности неудачи я недостаточно думал. Меня не смущало и то, что я-по тогдашнему моему общественно-политическому настроению — не имел еще в себе задатков руководителя органа с направлением, которое тогда гарантировало бы успех.
Вы,
быть может, полагаете, что эта цензура требовала к себе статьи по военному делу, все, что говорилось о нашей армии, распоряжениях начальства, каких-нибудь проектах и узаконениях? Все это, конечно, шло прямо туда, но, кроме того, малейший намек на военный быт и всякая повесть, рассказ или глава
романа, где
есть офицеры, шло туда же.
Возьму случай из моего писательства за конец XIX века. Я уже больше двадцати лет
был постоянным сотрудником, как романист, одного толстого журнала. И вот под заглавием большого
романа я поставил в скобках:"Посвящается другу моему Е.П.Л.". И как бы вы думали? Редакция отказалась поставить это посвящение из соображений, которых я до сих не понимаю.
Роман"В путь-дорогу"
был начат в 1862 году, при Писемском. И в течение того года
были напечатаны две книги, а их значилось целых шесть.
И дальше работа романиста — так же интенсивно — захватывала меня. Подходил новый год! Надо
было запастись каким-нибудь большим
романом. А ничего стоящего не имелось под руками. Да и денежные дела наши
были таковы, что надо
было усиленно избегать всякого крупного расхода.
И мы в редакции решили так, что я уеду недель на шесть в Нижний и там, живя у сестры в полной тишине и свободный от всяких тревог, напишу целую часть того
романа, который должен
был появляться с января 1865 года.
Роман этот я задумывал еще раньше. Его идея навеяна
была тогдашним общественным движением, и я его назвал"Земские силы".
С замыслом большого
романа, названного им"Некуда", он стал меня знакомить и любил подробно рассказывать содержание отдельных глав. Я видел, что это
будет широкая картина тогдашней"смуты", куда должна
была войти и провинциальная жизнь, и Петербург радикальной молодежи, и даже польское восстание. Программа
была для молодого редактора, искавшего интересных вкладов в свой журнал, очень заманчива.
В первой части
романа, весьма обширной, не
было еще ничего, что сделалось бы щекотливым в смысле либерального направления.
Смешно вспомнить, что тогда этот
роман сразу возбудил недоверчивое чувство в цензуре. Даже мягкий де Роберти с каждой новой главой приходил все в большее смущение. Автор и я усиленно должны
были хлопотать и отстаивать текст.
Когда я увидал, что одному цензору не справиться с этим заподозренным — пока еще не радикальной публикой, а цензурным ведомством —
романом, я попросил, чтобы ко мне на редакционную квартиру, кроме де Роберти,
был отряжен еще какой-нибудь заслуженный цензор и чтобы чтение произошло совместно, в присутствии автора.