Неточные совпадения
Репутация «бойкого пера» утвердилась за мною. Но в округ наших сочинений уже не посылали. Не было, когда мы кончали, и
тех «литературных
бесед», какие происходили прежде. Одну из таких
бесед я описал в моем романе с известной долей вымысла по лицам и подробностям.
Но и тогда (
то есть за каких-нибудь три года до смерти) его
беседа была чрезвычайно приятная, с большой живостью и тонкостью наблюдательности. Говорил он складным, литературным языком и приятным тоном старика, сознающего, кто он, но без замашек знаменитости, постоянно думающей о своем гениальном даровании и значении в истории русской сцены.
В
беседах с ним я бывал обвеян неувядаемыми красотами древнего и нового творчества, и во мне все разгоралась потребность расширить, насколько возможно, мое словесное образование, прочесть многое если не в подлинниках,
то в переводах.
После
того прошло добрых два года, и в этот период я ни разу не приступал к какой-нибудь серьезной"пробе пера". Мысль изменить научной дороге еще не дозрела. Но в эти же годы чтение поэтов, романистов, критиков, особенно тогдашних русских журналов, продолжительные
беседы и совместная работа с С.Ф.Уваровым, поездки в Россию в обе столицы. Нижний и деревню — все это поддерживало работу"под порогом сознания", по знаменитой фразе психофизика Фехнера.
И
тот дерптский экзамен был неизмеримо серьезнее, почти как магистерский, и в другой форме, не школьнически перед столом экзаменатора, стоя — студенты в мундире, — а сидя, в виде как бы продолжительной
беседы.
Представили меня и старику Сушкову, дяде графини Ростопчиной, написавшему когда-то какую-то пьесу с заглавием вроде"Волшебный какаду". От него пахнуло на меня миром"Горя от ума". Но я отвел душу в
беседе с М.С.Щепкиным, который мне как автору никаких замечаний не делал, а больше говорил о таланте Позняковой и, узнав, что
ту же роль в Петербурге будет играть Снеткова, рассказал мне, как он ей давал советы насчет одной ее роли, кажется, в переводной польской комедийке"Прежде маменька".
А тогда он уже сошелся с Некрасовым и сделался одним из исключительных сотрудников"Современника". Этот резкий переход из русофильских и славянофильских журналов, как"Москвитянин"и"Русская
беседа", в орган Чернышевского облегчен был
тем, что Добролюбов так высоко поставил общественное значение театра Островского в своих двух знаменитых статьях. Островский сделался в глазах молодой публики писателем — обличителем всех темных сторон русской жизни.
О своих встречах и
беседах с Островским я рассказывал в предыдущей главе. Я ездил к нему в Москве и как редактор; но он в
те годы печатал свои вещи только у Некрасова и редко давал больше одной вещи в год.
В Москве, когда ужасная болезнь лишила его слуха и превратила почти что в руину, он не перестал читать своих любимых авторов, и, уже совсем глухим и павшим на ноги, он еще выступал на публичных чтениях с
беседами на литературные
темы.
Это постоянное посещение самых разнообразных лекций необыкновенно"замолаживало"меня и помогало наполнять все
те пробелы в моем образовании, какие еще значились у меня. И тогда я, под влиянием
бесед с Вырубовым, стал изучать курс"Положительной философии"Огюста Конта. Позитивное миропонимание давало как бы заключительный аккорд всей моей университетской выучке, всему
тому, что я уже признавал самого ценного в выводах естествознания и вообще точных наук.
Никаких лекций или даже просто
бесед на общие
темы театрального искусства никто из них не держал. Преподавание было исключительно практическое. Но при огромных пробелах программы — из Консерватории даже и
те, кто получал при выходе первые награды (prix), могли выходить весьма невежественными по всему, чего не касалась драматическая литература и история театра или эстетика.
Лабуле в
ту же
беседу со мною, говоря на эту
тему, сообщил мне следующий пикантный факт...
Впоследствии, лет двадцать и больше спустя, я в одном интервью с ним какого-то журналиста узнал, что Г.Спенсер из-за слабости глаз исключительно слушал чтение — и это продолжалось десятки лет. Какую же массу печатного матерьяла должен он был поглотить, чтобы построить свою философскую систему! Но этим исключительным чтением объяснил он
тому интервьюеру, что он читал только
то, что ему нужно для его работ. И оказалось в этой
беседе, случившейся после смерти Ренана, что он ни одной строки Ренана не читал.
Так, меня на первых же порах свели с двумя братьями Бриггс,
теми фабрикантами, которые стали выдавать своим рабочим, кроме задельной платы, еще процент с чистой хозяйской прибыли. Они первые сами пошли на это. И тут сказалось прямое влияние Дж. — Ст. Милля. Оба эти промышленника высоко его чтили. Оба брата во время нашей застольной
беседы держали себя очень скромно, без малейшей рисовки своим великодушием.
А в Герцене я видел вовсе не представителя поколения"отцов", а старшего собрата, с такой живостью и прямотой всех проявлений его ума, души, юмора, какая является только в
беседе с близким единомышленником, хотя у меня с ним до
того и не было никакой особенной связи.
Вообще же, насколько я мог в несколько
бесед (за ноябрь и декабрь
того сезона) ознакомиться с литературными вкусами и оценками А. И., он ценил и талант и творчество как человек пушкинской эпохи, разделял и слабость людей его эпохи к Гоголю, забывая о его"Переписке", и я хорошо помню спор, вышедший у меня на одной из сред не с ним, а с Е.И.Рагозиным по поводу какой-то пьесы, которую тогда давали на одном из жанровых театров Парижа.
Про эту встречу и дальнейшее знакомство с Гончаровым я имел уже случай говорить в печати — в последний раз и в публичной
беседе на вечере, посвященном его памяти в Петербурге, и не хотел бы здесь повторяться. Вспомню только
то, что тогда было для меня в этой встрече особенно освежающего и ценного, особенно после потери, какую я пережил в лице Герцена. Тут судьба, точно нарочно, посылала мне за границей такое знакомство.
Обедал я где-то за рекой, в недорогом трактирчике, с Наке и несколькими молодыми людьми из
тех, каких Тур называл"господами из правительства", и их
беседа произвела на меня жуткое впечатление — так все это было и юно, и пусто, и даже малоопрятно по части врагов. Все время говорили взапуски о местных кокотках и о
тех притонах, где эти messieurs du gouvernement проводили свои вечера и ночи.
Он куда-то уехал защищать и был уже в это время"знаменитость"с обширной практикой, занимал большую квартиру, держал лошадей и имел секретаря из студентов его времени,
беседа с которым и показала мне, что я уже не найду в Урусове
того сотрудника"Библиотеки для чтения", который ночевал у меня на диване в редакции и с которым мы в Сокольниках летом 1866 года ходили в лес"любить природу"и читать вслух"Систему позитивной философии"Огюста Конта.
С Некрасовым вы могли о чем угодно говорить, и если он не проявлял особой сердечности,
то все-таки отзывался на всякое проявление вашей личности. С Салтыковым слишком трудно было взять тон задушевной
беседы. При другом редакционном компаньоне Некрасова в редакции было бы, вероятно, меньше
той сухости, какая на первых порах меня неприятно коробила.
Эти денежные разговоры происходили во второй комнате, где Некрасов имел обыкновение в один из ящиков подзеркальника класть сторублевки, привезенные ночью из клуба. От таких уединенных
бесед я воздерживался с самого приезда,
тем более что получил сразу порядочную сумму за вторую половину"Солидных добродетелей".
Позднее я бывал у него, когда он жил еще семейно с молодой женщиной, от которой имел детей. У него были журфиксы, куда собиралось много молодого народа, и хозяин за ужином поддерживал оживленную
беседу. Он еще не приобрел тогда
того слишком серьезного вида, каким отличался в последние годы своей жизни, что не мешало ему, как известно, любить жизнь и увлекатьея женщинами. К
тому, что произошло для меня нежданно-негаданно в наших отношениях, я перейду дальше.
Этот рассказ был такой трепетный, что мы в
тот же вечер, начав полуврагами, кончили нашу
беседу поздней ночью в дружеском тоне. Актриса и тогда не могла меня привлечь, несмотря на ее наружность, но я сразу распознал хорошего человека, и наше сближение пошло быстро.
Не могу не повторить
того, что мы уже чуяли тогда в Герцене под блеском его
беседы затаенную грусть, тяжкое сознание
того факта, что прервалась его героическая эпопея, когда"Колоколом"зачитывалась вся Россия. Он начал тосковать от своей жизни скитальца как бы без определенного призвания, который видел, что и в Европе его идеи точно сданы в архив. А ведь это было всего за год до падения Второй империи.
Я слышал его публичную
беседу, посвященную памяти Добролюбова, только что перед
тем умершего.
Тема этой
беседы была; желание показать публике, что Добролюбов не был нисколько выучеником его, Чернышевского, что он очень быстро занял в"Современнике"самостоятельное положение.
Намерение было великодушное и говорило как бы о скромности лектора; но тон
беседы, ее беспрестанные обращения к аудитории,
то, как он держал себя на эстраде, его фразеология и вплоть до интонаций его голоса — все, по крайней мере во мне, не могло вызвать ни сочувствия, ни умственного удовлетворения.
Жуковский прибежал ко мне в гостиницу (я останавливался в Hotel du Russie), и у нас сразу завязалась одна из
тех бесконечных
бесед, на какие способны только русские. Пролетело два, три, четыре часа. Отворяется дверь салона, и показывается женская фигура: это была жена милейшего Владимира Ивановича, все такого же молодого, пылкого и неистощимого в рассказах и длинных отступлениях.
В первой половине этого"опыта оценки"я привожу все
то, что у меня осталось в памяти о человеке, о моих встречах,
беседах и наблюдениях над его жизнью и обстановкой в Москве в начале 80-х годов, когда я только и видался с Толстым.
Это так соответствовало не только его темпераменту, выражавшемуся в быстрых движениях, восклицаниях, горячих спорах, но и в
том, что его
беседа, когда дело касалось его искренних убеждений или годами сложившихся мнений, отличалась, если можно так выразиться, особенною взрывчатостью.