Неточные совпадения
Жили в Казани и шумно и привольно, но по
части высшей „интеллигенции“ было скудно. Даже в Нижнем нашлось несколько писателей за мои гимназические
годы; а в тогдашнем казанском обществе я не помню ни одного интересного мужчины с литературным именем или с репутацией особенного ума, начитанности. Профессора в тамошнем свете появлялись очень редко, и едва ли не одного только И.К.Бабста встречал я в светских домах до перехода его в Москву.
Но, к счастью, не вся же масса студенчества наполняла таким содержанием свои досуги. Пили много, и больше водку; буянили почти все, кто пил. Водились игрочишки и даже с „подмоченной“ репутацией по
части обыгрывания своих партнеров. И общий „дух“ в деле вопросов чести был так слаб, что я не помню за два
года ни одного случая, чтобы кто-либо из таких студентов, считавшихся подозрительными по
части карт или пользования женщинами в звании альфонсов, был потребован к товарищескому суду.
Город в своей центральной
части, где площадь"Маркта", университет и Ritterstrasse — чрезвычайно сохранился и до сих пор. Меня это тронуло, когда я по прошествии тридцати с лишком
лет, в 90-х
годах, заехал в Дерпт (теперь Юрьев)
летом.
Какова бы ни была скудость корпоративного быта среди русских по умственной
части, все-таки же этот быт сделал то, что после погрома"Рутении"мы все могли собраться и образовать свободный кружок, без всякого письменного устава, и прожили больше двух
лет очень дружно.
К современным"злобам дня"он был равнодушен так же, как и его приятели, бурсаки"Рутении". Но случилось так, что именно наше литературное возрождение во второй половине 50-х
годов подало повод к тому, что у нас явилась новая потребность еще
чаще видеться и работать вместе.
Через
год после продажи перевода"Химии"Лемана я задумал обширное руководство по животно-физиологической химии — в трех
частях, и первую
часть вполне обработал и хотел найти издателя в Москве. Поручил я первые"ходы"3-чу, который отнес рукопись к знаменитому доктору Кетчеру, экс-другу Герцена и переводчику Шекспира. Он в то время заведовал только что народившимся книгоиздательством фирмы"Солдатенков и Щепкин".
Жаловаться, затевать историю я не стал, и труд мой, доведенный мною почти до конца второй
части — так и погиб"во цвете
лет", в таком же возрасте, в каком находился и сам автор. Мне тогда было не больше двадцати двух
лет.
Но дружининский кружок — за исключением Некрасова — уже и в конце 50-х
годов оказался не в том лагере, к которому принадлежали сотрудники"Современника"и позднее"Русского слова". Мой старший собрат и по этой
части очутился почти в таком же положении, как и я. Место, где начинаешь писать, имеет немалое значение, в чем я горьким опытом и убедился впоследствии.
И Тургенев до старости не прочь был рассказать скабрезную историю, и я прекрасно помню, как уже в 1878
году во время Международного конгресса литераторов в Париже он нас, более молодых русских (в том числе и М.М.Ковалевского, бывшего тут), удивил за завтраком в ресторане и по этой
части.
Сравнивать я не мог до поездки в Париж, уже в 1865
году; но и безотносительно труппа была полная и довольно блестящая, а репертуар, как и всегда, возобновлялся каждую субботу; но тогда гораздо
чаще давали водевили, фарсы и бульварные мелодрамы.
От Краевского только что перешли к В.Ф.Коршу"Петербургские ведомости". С Коршем я познакомился у Писемского на чтении одной
части"Взбаламученного моря", но в редакцию не был вхож. Мое сотрудничество в"Петербургских ведомостях"началось уже в Париже, в сезоне 1867–1868
года.
Ал. Григорьев по-прежнему восторгался народной"почвенностью"его произведений и ставил творца Любима Торцова чуть не выше Шекспира. Но все-таки в Петербурге Островский был для молодой публики сотрудник"Современника". Это одно не вызывало, однако, никаких особенных восторгов театральной публики. Пьесы его всего
чаще имели средний успех. Не помню, чтобы за две зимы — от 1861 по 1863
год — я видел, как Островский появлялся в директорской ложе на вызовы публики.
По этой
части он с молодых
годов — по свидетельству своих ближайших приятелей — "побил рекорд", как говорят нынче. Его приятель — будущий критик моего журнала"Библиотека для чтения"Е.Н.Эдельсон, человек деликатный и сдержанный, когда заходила речь об этом свойстве Островского, любил повторять два эпизода из времен их совместного"прожигания"жизни, очень типичных в этом смысле.
Всего резче отзывался о нем Серов, с которым я стал
чаще видаться уже позднее, к 1862
году.
Может показаться даже маловероятным, что я, написав несколько глав первой
части, повез их к редактору"Библиотеки", предлагая ему роман к январской книжке 1862
года и не скрывая того, что в первый
год могут быть готовы только две
части.
Как я сказал выше, редактор"Библиотеки"взял роман по нескольким главам, и он начал печататься с января 1862
года. Первые две
части тянулись весь этот
год. Я писал его по кускам в несколько глав, всю зиму и весну, до отъезда в Нижний и в деревню; продолжал работу и у себя на хуторе, продолжал ее опять и в Петербурге и довел до конца вторую
часть. Но в январе 1863
года у меня еще не было почти ничего готово из третьей книги — как я называл тогда
части моего романа.
С 1867
года, когда я опять наладил мою работу как беллетриста и заграничного корреспондента,
часть моего заработка уходила постоянно на уплату долгов. Так шло и по возвращении моем в Россию в 1871
году и во время нового житья за границей, где я был очень болен, и больной все-таки усиленно работал.
Тон у него был отрывистый, выговор с сильной картавостью на звуке"р". С бойким умом и находчивостью, он и в разговоре склонен был к полемике; но никаких грубых резкостей никогда себе не позволял. В нем все-таки чувствовалась известного рода воспитанность. И со мной он всегда держался корректно, не позволял себе никакой фамильярности, даже и тогда —
год спустя и больше, — когда фактическое заведование журналом, особенно по хозяйственной
части, перешло в его руки.
В начале 1863
года, когда я сделался издателем-редактором"Библиотеки", у меня еще ничего готового не было, и я должен был приготовить"оригиналу"еще на две
части, а в следующем 1864 понадобились еще две.
И мы в редакции решили так, что я уеду недель на шесть в Нижний и там, живя у сестры в полной тишине и свободный от всяких тревог, напишу целую
часть того романа, который должен был появляться с января 1865
года. Роман этот я задумывал еще раньше. Его идея навеяна была тогдашним общественным движением, и я его назвал"Земские силы".
Тогда в"Отечественных записках"Краевского стали появляться в 60-х
годах критические заметки (под мужским именем), где разбирались новости журнальной беллетристики, и когда в начале 1863
года появилась рецензия на две первых
части моего романа"В путь-дорогу", я стал разыскивать, кто этот критик, и чрез М. П. Федорова, приятеля сыновей Краевского, узнал, что это давнишняя сотрудница"Отечественных записок"Н.Д.Хвощинская.
Ниже я дам и свои итоги по этой
части за целых пять
лет и вперед говорю, что для тех городов, где я живал, они совсем не блистательны ни в количественном, ни в качественном смысле. А я ведь живал (и подолгу, до нескольких сезонов и
годов) в таких центрах Европы, как Париж, Лондон, Берлин, Рим, Вена, Мадрид, не считая других крупных городов и центров западной науки.
По этой
части они могли бы подать друг другу руку с Л.Толстым, который как раз в эти
годы писал"Войну и мир".
Тогда, то есть во второй половине 60-х
годов, не было никаких теоретических предметов: ни по истории драматической литературы, ни по истории театра, ни по эстетике. Ходил только учитель осанки, из танцовщиков, да и то никто не учился танцам. Такое же отсутствие и по
части вокальных упражнений, насколько они необходимы для выработки голоса и дикции.
По этой
части ученики Ecole des beaux-arts (по-нашему Академии художеств) были поставлены в гораздо более выгодные условия. Им читал лекции по истории искусства Ипполит Тэн. На них я подробнее остановлюсь, когда дойду до зимы 1868–1869
года. Тогда я и лично познакомился с Тэном, отрекомендованный ему его товарищем — Франциском Сарсе. Тогда Сарсе считался и действительно был самым популярным и авторитетным театральным критиком.
Но те делались все живописнее и богаче по своей архитектурной обстановке, красивее и ярче по отделке своих
частей. А главное здание выставки 1867
года сами французы называли"газовым заводом"–"usine a gaz".
И в те
годы я уже не находил там народных головных уборов доброго старого времени, больших белых чепчиков и остальных
частей костюма. Крестьянки — и старые и молодые — носили темные, плоские чепчики и одевались по-городскому, в капотцы, с платками и кофточками.
С тех пор в каких-нибудь тридцать
лет и в светских салонах тон переменился, в чем я убедился еще в 1895
году, когда я ездил"прощаться"с Англией и пробыл
часть летнего лондонского сезона.
Мне так казалось не потому только, что я тогда был более правоверный позитивист, чем впоследствии, когда и по этой
части много воды утекло, а мне было неприятно видеть, что А.И., при всей живости его доводов и обобщений, все-таки уже отзывался в своем философском credo Москвой 40-х
годов.
Отечество встретило меня своей подлинной стихией, и впечатление тамбовских хат, занесенных снегом, имевших вид хлевов, было самое жуткое… но все-таки"сердцу милое". Вставали в памяти картины той же деревенской жизни
летом, когда я, студентом, каждый
год проводил
часть своих вакаций у отца.
Я попадал как раз в разгар тогдашнего подъема денежных и промышленных дел и спекуляций, и то, что я по этой
части изучил, дало уже мне к концу
года достаточный материал для романа"Дельцы", который печатался целых два
года и захватил книжки"Отечественных записок"с конца 71-го
года до начала 73-го.
Вернувшись
летом из Гельсингфорса, где я простудился, я заболел, и одна
часть"Дельцов"была мною написана в постеле, но я должен был торопиться, чтобы получить гонорар (Некрасов аванса мне не предложил) — иметь средства на поездку.
Пролетело целых двадцать
лет, и весной 1895
года я поехал в Лондон «прощаться» с ним и прожил в нем
часть сезона.
Неточные совпадения
Крестьяне рассмеялися // И рассказали барину, // Каков мужик Яким. // Яким, старик убогонький, // Живал когда-то в Питере, // Да угодил в тюрьму: // С купцом тягаться вздумалось! // Как липочка ободранный, // Вернулся он на родину // И за соху взялся. // С тех пор
лет тридцать жарится // На полосе под солнышком, // Под бороной спасается // От
частого дождя, // Живет — с сохою возится, // А смерть придет Якимушке — // Как ком земли отвалится, // Что на сохе присох…
Стародум(с важным чистосердечием). Ты теперь в тех
летах, в которых душа наслаждаться хочет всем бытием своим, разум хочет знать, а сердце чувствовать. Ты входишь теперь в свет, где первый шаг решит часто судьбу целой жизни, где всего
чаще первая встреча бывает: умы, развращенные в своих понятиях, сердца, развращенные в своих чувствиях. О мой друг! Умей различить, умей остановиться с теми, которых дружба к тебе была б надежною порукою за твой разум и сердце.
Во время градоначальствования Фердыщенки Козырю посчастливилось еще больше благодаря влиянию ямщичихи Аленки, которая приходилась ему внучатной сестрой. В начале 1766
года он угадал голод и стал заблаговременно скупать хлеб. По его наущению Фердыщенко поставил у всех застав полицейских, которые останавливали возы с хлебом и гнали их прямо на двор к скупщику. Там Козырь объявлял, что платит за хлеб"по такции", и ежели между продавцами возникали сомнения, то недоумевающих отправлял в
часть.
Для того чтобы всегда вести свои дела в порядке, он, смотря по обстоятельствам,
чаще или реже, раз пять в
год, уединялся и приводил в ясность все свои дела. Он называл это посчитаться, или faire la lessive. [сделать стирку.]
Он только передал нужные для Алексея Александровича деньги и дал краткий отчет о состоянии дел, которые были не совсем хороши, так как случилось, что нынешний
год вследствие
частых выездов было прожито больше, и был дефицит.